Presque vivant

Здравствуй, мелькнули чёрные перья где-то у входа в зал. Вижу — испуган, вижу — растерян, Знать, ты меня не ждал.

Бабочки — это лёгкость и хрупкость, нежность, к которой нельзя прикоснуться — отнимешь способность летать, отнимешь их суть. Но ловить их прямо за тонкие крылышки, наслаждаясь тем, как они замирают, — особое удовольствие. За период пребывания в сладком бессмертии Герберт поймал не одну бабочку. Они отбивались, пытаясь улететь, и напрасно силились расправить примятые крылья. Всех их постигала одна и та же участь: струящаяся по горлу кровь, окропляющая одежду и редкими бусинками падающая на каменный пол. Безжизненное расслабление, медленно потухающий огонёк в глазах и предсмертная судорога. Настоящее искусство. Сияющее в лунном свете серебро его одежды нередко было последним, что жертвы видели перед погружением в окутывающую дрёму. Не самый плохой вариант — Герберт был красив и изящен, и видеть его наверняка было приятно. В прочем, сложно оценить по достоинству красоту того, чьи зубы безжалостно впиваются в вашу плоть, ища лишь своего удовлетворения в попытке приглушить вечную жажду. В глазах его "бабочек" всегда страх. Он сменяет интерес, сменяет восхищение, затмевает все чувства и эмоции, затмевает внутреннее солнце. Страх жертвы не оставляет места. Но в этом нет вины Герберта, он не пытается пугать. Просто такова его природа, так устроены отношения хищника и жертвы. Всё по замыслу Всевышнего, и его вины нет никакой. Вряд ли подобные мысли беспокоят мальчишку, отчаянно стремящегося убежать, вырваться из лап смерти, ускользнуть от неясных чувств. Что это? Только ли ужас? Альфред бежит по будто бесконечному коридору, погружённому в полумрак, и с трудом различает дорогу, боясь вновь повстречать жестокого хищника. А так ли он жесток? И почему к жгучему страху примешивается толика губительного интереса? Он врезается в стену, и внутренности с новой силой прошивает испугом. Тупик, ловушка, неизбежная смерть. Боже, Боже, неужели это конец... Словно в подтверждение его опасений почти над самым ухом раздаётся тихий шелест слов: — C'est la fin, mon papillon de nuit. Поблизости никого нет и не слышно ни звука. Только собственное грохочущее в груди сердце. Как птица, лишённая малейшего шанса выбраться из клетки и бьющая крыльями. Но он точно не один, и резкий звук заставляет его нащупать дверную ручку и проскользнуть в незнакомую и невесть откуда взявшуюся комнату. Мотылёк всегда летит к свету. Осознание, что это ловушка, приходит почти сразу: зажжены все свечи. Вампиры отлично видят в темноте, им ни к чему тёплый свет, ласково накрывающий ледяные каменные стены. Альфред содрогается от холода, когда по горлу скользят длинные белоснежные пальцы. — Набегался, mon garçon agile? Герберта нигде не видно, и Альфред оборачивается, скользя взглядом по бесконечным книжным полкам, креслам и массивным столам. — Где вы? — Он смелеет, неожиданно даже для себя, и негромкий голос на секунду заполняет холодную комнату. — Ближе, чем ты думаешь, — ласковый шёпот раздаётся так близко, что хочется отпрянуть, но вампир ненавязчиво придерживает мальчишку за талию. — Не устал? Он невыносимо бережно охватывает чужое запястье и прижимает к губам, прислушиваясь к биению жилки. — Ты так очаровательно жив, мой мальчик, — Герберт проходится по запястью языком, вынуждая Альфреда затравленно дёрнуться. — Тише-тише, я же не делаю ничего плохого. Пока. Его голос бархатом ласкает уши, обволакивает жертву как паутина, стирая остатки разума, и Альфред пытается повернуться, чтобы увидеть его лицо. Высокие скулы, острые и кажущиеся инфернальными, мистическими. Длинные светлые ресницы, прикрывающие льдистые глаза и бросающие тень на лишённые румянца щёки. Аккуратные губы, в игривой усмешке обнажающие клыки. В пылающем мерцании свечей волосы вампира будто сияли, приковывая взгляд к их обладателю. — Нравится, что ты видишь? — Насмешливая интонация пробуждает мальчишку от молчаливого созерцания, и их взгляды сталкиваются. В глазах Герберта скептицизм. Он знает, что восхищение неживой красотой не бывает долгим. Бабочка не станет восхищаться пауком. Альфред молчит, в нерешительности переводя взгляд со статного вампира на пол и обратно. Ему, кажется, не страшно, хотя перед ним тот, кто за краткое мгновение сможет оборвать его жизнь. На секунду он даже хочет оказаться в его сильных руках, стать ближе к изящной вечности, и Герберт замечает в его глазах странный, не свойственный жертвам, блеск. Вместо искажённого ужасом лица перед ним искреннее детское любопытство, упоение и удивление человека, изучающего нечто притягательное. Может, виной всему постоянное пребывание рядом с чудаковатым учёным? Герберту всё равно, ведь мальчишка так самозабвенно любуется им, что вызывает восторг и нежный трепет. Хочется внушить ему чувство спокойствия, прижать к себе и ощутить биение человеческого сердца. Что-то больно сжалось в груди. Но сердце вампиров мертво. Оно не может сжиматься. Не может биться. Там пустота. Но что тогда застучало до звона стёкол, когда Альфред нерешительно поднял голову и улыбнулся?..