Мерило

Откинувшись с ленцой на спинку стула, он поджидает ее; она знала, встав аккурат в преддверии, вытянув узкую горячую ладонь опасливо. Надо лишь дернуть ручку, но отчего-то Луиза не горазда и ступить — сходиться с его криводушно субтильным взглядом, осклабом на рту, было для нее чем-то сродни встрявшего в глотке ребра, которое она грызла поутру за трапезой с самим Дьяволом. Кость, вываренная в ковше крови, по готовности обданная каким-то кисло-сладким соусом — она кривится: у него всегда были чудные предпочтения в еде. И в выборе себе служек. И еще черт знает в чем, не ее дела. Луиза чувствует, как конечности ее берет дрожь вовсе не из-за сантиментов. Они не виделись с месяц, на большее ее не хватило, но, стоя безмозглой у не запертых даже дверей, она хочет дать заднюю — ускакать под его снисходительную усмешку по новой, оборвать все связи с ним и Домом, теша себя видимостью нормальной, обыкновенной такой жизнью без распрей богов, дьяволов, ангелов да прочей нечисти. Луиза переминается с ноги на ногу; червленый шелк стягивает бедра, которые она тотчас давит друг об друга, не сдерживаясь в громком выдохе. Он давно заприметил ее, смыслов таиться, не дыша, у нее не было. Она все ждет, что Генри сам подзовет ее, вибрируя в выглядывающем из-под кожи кадыке колким смехом, и готовится ответно сарказничать, отбиваться, делать хоть что-то, чтоб тот не догнал, как она от него зависима. В конце-то концов, у контрактера и заказчика имеется связь, — угомоняет себя Луиза и дергает-таки за ручку, кривя лицо, — и если Дьявол выворачивает ту, как ступни свои, наизнанку, чтобы выйти сухим, то она ему отныне не даст. Генри ведь знает, видя, как весь ее подъем духа пошел сборящимися складками шелка на коже. — Долго, — подытоживает он, разваливаясь на стуле лениво да подпирая сгибом фаланг подбородок. — И была ли такая необходимость сбегать, Луиза, если наши пути обречены сталкиваться из раза в раз? — пальцы его ложатся на губы — разглаживают улыбку, кою улыбкой не прозовешь и вблизи. Криводушник, она хмыкает безэмоционально, как ей думается, вызывающе, не спеша близиться к нему, заученно уже сидящему важно за столом с бумагами наперевес в руке — ее переводами. Он неизменен: гладкие черные волосы убраны назад и лежат так образцово, что проведи по тем ладонью и заслышишь скрип; костюм с красным подтоном сидит безызъянно, будто на него самого и шили, на высоком стройном теле; а ступни — Луиза бросает презрительный взгляд под стол — все так же скрыты, но она уверена: те повернуты в обратную сторону. Даже шаги этого мерзавца лгут в глаза. — Как ты добралась? Дорога из Англии не вымотала тебя? Ей не за чем отвечать: овчинка выделки не стоит. Дьявол лишь играется с ней, вдруг перейдя на формальности, о которых, к ее нервной улыбке, позабыл сперва. На него не похоже — Генри взял в моду повадки пастуха: загонял овечку в стойло обходительными речами и уже опосля резал прямолинейностью, поедая вживую. Она медлительно ступает к нему и не позволяет себе споткнуться в ногах собственных, когда он встает, выходя из-за стола ей встреч. В отличие от нее, у Генри размашистый шаг, мерный, складности не лишен. Он мог б три захода добраться до нее, овечки, но как всегда растягивает пир, двигаясь с ленцой, будто нехотя. Ничего удивительного. Луиза ускоряется сама, зная, что вблизи с ним, хоть тресни, задохнется, ибо ее легкие уже зазывно скрипят на каждый его сдвиг. Очувствовавшись, взглядывает на его ступни — человеческие, носки взблескивающих подчас туфель смотрят вперед. Значит, она для него теперь чужая. С губ рвется разочарованный вздох, он ведет бровью насмешливо точно. Прежде, чем Дьявол заговорит избитую насмерть им же истину, Луиза равняется с ним и заговаривает сама — вопрос сам рванул изо рта, не состыковавшись с умом: — Вы куда-то выходили? — безмозглая девка, не показывать, что тебя он хоть как-то трогает, не выказывать так твердолобо свои разочарование да надежду на что-то там. Когда заключаешь сделку с Дьяволом, надо не выходить из здравого рассудка; когда ты уже под ним и его условиями — ограничениями, — надлежит примериться со своей ролью, но ни в коем разе не опустить руки на бедра, сдавливая до побеления фаланг горячий шелк, выдавая себя с головой и ниже — давая ему сполна почувствовать свою власть над тобой. Генри улыбается, но лишь малясь, для приличия, и, боги, до него остался шаг всего. Она знает, что влетит в его грудину, стоит ему ей ответить. В мозге сбивчиво скачут мысли, как съязвить так, чтоб показаться ему безразличной, но не бесчувственной. Ее мышца под собственными сводами ребер бьется сумасшедшей; платье сдавливает тело так узко, что хочется то уже содрать, не заботясь ни о каких последствиях. — Нет, Луиза, — раскрывает рот он наконец, вставая пред ней в полушаге, будто с барского плеча позволяет удрать, осклабляясь легкомысленно, на сей раз отпуская блудную овечку, Дочь спасать свою черную шкуру без его участия, мучить саму себя, когда это с ней сделать может он. — Ко мне заходили. Ее мерило — боль, и как бы ты не отнекивалась, полоскавши мозги прежде всего себе, что все, чего она так жаждет смехотворно — нормальная жизнь без сверхчеловеческого, без зубастых да когтистых чудищ, Луиза Диттон сама остается этим самым острым на зуб, на язык пятипалым чудовищем, и боль ее ступает за ней раненым зверем на чистом белом снегу с самого рождения. Луиза, негодница, бездумно поддается на его манипуляции да ступает на полшага вперед сама, зная, что к тому приведет. Дьявол усмехается глухо, рычаще в кадыке, дрыгнув тем напоследок — его краткая слабость, — и, склонив голову, ведет лишь костяшками пальцев, не трогая почти что, по дрожащим буграм ребер ее, дражайшей, спускается медлительно по шелковой тонкой тряпке вниз, к бедру, где безвольно свисает девчачья рука — берет за обручье мягко, но властно, с улыбкой чувствуя под длинными пальцами холодную больно, видать, от волнений кожу, и подносит не спеша к губам, у самого лица переворачивая ее длань, приникая ртом ко внутренней стороне узкой ладони, носом ведет малясь выше, будто дыша ее запахом. Рукоблудия. — Добро пожаловать в дом, Луиза. Обратно. Ко мне. Густо-желтые глаза с четко выделяющимся узко-черным зрачком глядят на нее бесстыдно — откуда у дьявола взялся б стыд? — она глазеет на него своими беспросветными, в тон походящими на его зрачки, угольно-черными, краснея, и, скрепя сердцем, вырывая руку. Душно, щеки горят, словно по тем прошелся плавленый воск от нескончаемых в кабинете свечей, и Луиза отворачивается срыву, возвращая себе те полушага — упрямая девка, — уверенная, что ходы для отступления все еще имеются. — Я не вернулась к вам, — она ступает к двери, меж тем как он — к ней, лениво рассекая пространство меж ними, улыбаясь так сдержанно, что у него заигрывают желваки на острых, бритвенных в аккурат скулах — линия челюсти напрягается, и, хоть лоб его остается открытым, гладким, она видит, как по тому пробегает пульсирующая жилка. Взвизгнув, Луиза наскоро бросает, чуть ль не спотыкаясь, не видя дороги назад: — В Дом. Я больше здесь не работаю, вы теперь не мой хозяин. Из глотки вновь выскакивает вскрик; ее больно дергают за плечи к себе, чтоб, склонившись к самому уху, подать голос хрипло, сбиваясь на сип, с где-то в отдалении тренькающими нотками распутной злой усмешки: — Ошибаешься, Луиза, — и следом точно гремит поблизости — рык рвется с его криводушно улыбающихся губ таким тоном, что возразить никак нельзя: «Ты принадлежишь мне», — и она, влетевши птицей с раздробленным крылом из его клетки в дверь, дыша задушено, до сухости в глотке, скрипящих, будто не смазанное колесо в повозке, легких, не дыша вовсе, до конца не уверена, что говорит он, а не она. Его мерило — сантименты на девчачьем краснощековом лице, задернутым змеящимися по его рукавам с натуго застегнутыми манжетами ярко-черными волосами, ее — сантиметры его пальцев, спирающие в зобу дыхание — пережимающие глотку под подбородком — ногтем дерущие владычески линию челюсти так, что Луиза послушно прираскрывает рот, рвя слипшуюся сухую кожицу меж губ. — Добро пожаловать ко мне, — рукой он проходится по ключицам девки и гнется к соскочившей лямке. Она не шевелится — послушно ждет, когда Генри накинет ту обратно, но так и не дожидается: поддев разболтавшиеся нитки, он лишь дергает за них сильнее, и шелковая тряпка тотчас сползает прочь. Прежде чем он успевает что-то, она рванула вон, бежав сломя голову по узкому безмерному коридору, бросилась к чертовой Матери, плевав на зубоскальство портретов — всех его осклабляющихся на нее знающе личин, — стягивающее подросшую грудь да подтянутые бедра платьице, сползавшее с нее на ходу, не стыдясь сейчас ни выглядывающих из-под тонкого шелка сосков, налившихся твердыми бусинами, ни девственной влажности меж ног, зная, что там, за закрытыми дверьми, в старой койке на скрученных мокрых простынях на приятном упругом матраце будет рукоблудить по-дьявольски. Эту руку он и поцелует — подносит к губам всякий раз, будто знает. Он не может знать. Старая постель жалобно скрипит под ее весом, и этот скрип, будто от открывающейся двери, по-пугающему визгливый, побуждает ее вздрогнуть, но сил поднять головку, зарытую в одеяло от срама, у нее не имеется. Двигая средний палец взад-вперед, Луиза нетерпеливо оглаживает гладкие складки и, разгоняясь, круговыми движениями надавливает на клитор, ибо большее себе позволить не может. Она перед ним девственно чистая, будто открытая рана, истекающая рана, сочащаяся. Вся кровать, от корпуса до постеленного на ту комплекта белья, пропахла ей всего за одну ночь ее пребывания в Доме. Укладываясь на свежие наволочки, она со своим уходом оставляла их вымокшими и едва ли не вспененными, безвозвратно провонявшими ее мылом для волос — и потом — и густо-белесой смазкой, стекающей по бедрам во влажные и без того простыни. Спустив ниже безымянный палец, она с шумом заглатывает воздух, сердце бьется все быстрее, чудовищнее. Луиза не была увлечена им, Генри, не была, лгунья, — его редкими прикосновениями, алчным взором и по-рычащему вибрирующим баритоном, она не подмечала, как снисходительно он ее отпускал, зная, что она, певчая птичка, вернется обратно в клетку по собственной воле. Теперь же все белье ее было насквозь мечено для него смазкой, а его голос звучал, будто не в глухой голове, а наяву: — Луиза, негодница. Первым в глаза, когда она напугано, чертовски ошарашено, но по-божьи осторожно выглядывает из-под одеяльца, все так же лежа на боку, стянувшись вся, бросаются вывернутые назад ступни.