Helpless and Happy

Сида Роджер знает всю свою жизнь. Это, конечно, неправда. Это неправда, но на полуправдах он существует черт знает сколько времени, а значит, протянет и на этот раз. Сегодня все происходит так: Джордж Роджер Уотерс спит, вообще-то. Снится ему тот же сон, что и всегда под утро. Что бы он по ночам не видел, ближе к рассвету он непременно окажется на лестничном пролете, сером, высоком — внизу ступеньки упираются в брусчатку, прорывают ее, вьются вниз. К центру Земли, должно быть. Роджер стоит на пролете и смотрит на ступеньки. С места он не двигается, но почему-то спотыкается, падает, неожиданно и предсказуемо падает вниз, и не за что схватиться руками. Роджер летит, как стойкий оловянный солдатик, ошалелый, аморфный, внутренности вертятся, превращаясь, кажется, в тошнотворное месиво, а в голове одна мысль — падать было бы проще, будь он хотя бы немного ниже ростом. Удивительно, летит он минуту, а часовая стрелка за это время успевает обогнуть циферблат раза четыре, и вот уже половина шестого, аот падения у него все еще кружится голова. Движения у Джорджа Роджера резкие, дерганые, это он знает, но уж поднимать при ходьбе ноги как следует он выдрессирован давно — а во сне все равно спотыкается-спотыкается-спотыкается. Он открывает глаза в ожидаемо чудовищном настроении. Ужасно не хочется вставать — в спешке натягивать одежду, стараясь не смотреть на свою рожу в зеркало, а потом чистить зубы колгейтовским порошком, от которого, он чувствует, эмаль слезает, и чисто номинально возить по пятнистому ото сна лицу ржавой бритвой под этим больничным светом. Ах, да, и расчесаться. Не забыть бы расчесаться. Джордж переворачивается в постели, мысленно готовясь влезть в ежедневного Роджера и, может быть, еще поспать, но понимает, что проснулся от стука. Там, внизу, под окном кто-то стучит. Ну надо же. Он резко садится, спускает ноги с кровати и, щурясь, подходит к окну. Джон, конечно, спит еще, о матери и речь идти не может, а значит, разбираться с хулиганами придется самому — черт бы их побрал. В Джордже Роджере столько агрессии, что шутят, будто думает он кулаком, и именно поэтому драться он не любит. Терпеть не может. Он морщится и открывается форточку, выглядывает вниз, натянув шторную плотность поверх жутковатой пижамной рубашки. На тротуаре, в шаге от ограды стоит человек, и у человека черные волосы, и он смотрит в его, Роджера окно. Роджер узнает человека. У него под окном в половине шестого утра стоит Сид Барретт. Роджер его конечно, знает. Весь Кембридж он делит на тех, кого знает лично, тех, кого знает в лицо, и тех, кто приехал учиться в эту цитадель книжной пыли, серого кирпича и университетской готики. Младший Барретт попадает во вторую категорию. Давным-давно по воскресеньям матушка Джорджа Роджера таскала его в художественный кружок в Хоммертон-колледж, он упирался, плевался, зевал, угол папки с новоявленными шедеврами больно тыкался в лодыжку, а Барретт-норманрокелловский ангелочек на первом ряду вертелся на месте, а учитель, проходя, то трепал Барретта по голове, то ронял небрежно одобрительное замечание. Конечно, Барретта звали Роджер — да, точно, как Роджер-его-собственное-среднее-имя-которое-подходит-ему-куда-больше-чем-Джордж-хотя-об-этом-никто-не-догадывается. Как веский повод для зависти. Как взрослая, запотевшая от прохлады мечта. Да у него просто крыша едет от жары и недосыпа, только и всего. Ничего он, Джордж Роджер, о маленьком Барретте не помнит. Классовая ненависть четырех лет забывается быстро, а о Хоммертон-колледж ему матушка рассказывала, как и о фортепьяно, и о Нормане Роквелле, и о Уинни Барретт в восхитительных белых туфлях, и о гениальном Артуре Барретте тоже. Они там все ненормальные, вот что Джордж Роджер решил, зачем с ними и дело иметь. А потом Джордж Роджер загремел в Каунти, и Барретт тоже там оказался, как будто Джорджа Роджера всю жизнь и ждал. То есть, конечно, чисто математически, Джордж Роджер был первым, но какая уж тут математика, когда Роджер Кит Барретт привык быть первым всегда и во всем. При ближайшем рассмотрении Роджер Кит оказался Сидом, и Джордж Роджер это выучил наизусть. Каунти до Сида — стук крысиных лапок по железному холоду лабиринта: ты кадавер, если потерялся на повороте, и по-прежнему крыса, если выскочил первым. Каунти и Сид — красно-синие круги, когда жмуришься на солнце. Куда бы Джордж Роджер не шел, всюду были блестящие оксфорды с вытянутыми из норок шнурками, визг и стоны хофнеровской акустики и бесконечные слухи о барреттовских выходках. Снова разбитое сердце, и очередная шалава в джемпере Кембриджской женской гимназии торчит у ограды, холодея при одном взгляде на цыганскую макушку. Все отращивают волосы, как если бы кембриджских парикмахеров вдруг выкосило холерой. Все копируют обманчиво мягкую манеру перекатывать низы в гортани, как шарики для пинбола. Все без ума от Сида Барретта, и все — это и Джордж Роджер Уотерс тоже. Вот поэтому Сид и стоит сейчас под его окном, хотя едва рассвело, и весь квартал еще спит и видит сны. Джордж Роджер — это все, а все — это Роджер-Джордж. По крайней мере, для Сида. В понедельник они сидят рядом на холодном подоконнике и спорят о влиянии Т.С. Элиота на раннего Ферлингетти («Номер 15» Роджер знает до Чарли Чаплина, а Сид — до конца), а в среду Сид идет к Джону Гордону и его Биллу Хейли. В пятницу Сид обещает научить Роджера «Apache» на своем Хофнере, а в воскресенье на автобусной остановке тискает Верену Фрэнсис, Роджеру напоминающую клубничное пирожное: сверху ягоды, сочные, круглые, а под ними — патока, сахарное болото. Должно быть, именно из-за сахарно-пушистой Верены с щелью между передними зубами Роджер и хмыкает презрительно: — Чего тебе? — Эй! — отвечает Сид и улыбается. Вот так вот просто: «эй», как будто кричать с утра пораньше у людей под окном — самое обычное дело. Ха. — Иди нахер с моего газона, — произносит Роджер небрежно, зачем-то закатывая рукава пижамы. Сид все равно не видит его из-за шторы, небрежность выходит деланно, а голос предательски хрипит со сна. Роджер откашливается, а Сид смеется. Громко смеется. — Всегда догадывался, что ты с характером. Догадывался он, прости Господи. Какая ценная информация. Плевать Роджер на него хотел и уже было открывает рот, чтобы об этом сообщить, но тут замечает у Сида за спиной гитарный чехол. Черт бы его побрал. Роджер знает, что в чехле глянцево-алая «Футурама 2», на которую ему только если мастурбировать не приходилось. — Чего тебе? — Хорошо тебе спалось? Сид говорит в невозмутимейшей из возможных манер, как будто не стоит сейчас у Роджера под окном посреди спящего квартала. Когда Сид говорит, перед лицом у тебя ходит тикающий маятник. Когда Сид говорит, руки и ноги деревенеют — жесткий водо-огне-миро-непроницаемый костюм, Железная Дева. Когда Сид говорит, камешки летят в реку Кам, по воде круги, под водой — пропасть. Когда Сид говорит, цветастый плащ и волшебная флейта. — У тебя очень зеленый вид, — говорит Сид. — Да пошел ты, — говорит Роджер — У тебя тогда какой? — Желтый, — Сид не теряется с ответом. — Не то охра, не то шафрановый. Сид Барретт — Василий Кандинский кембриджских болот. — Как у кретина у тебя вид, — говорит Роджер, — Ты знаешь, сколько сейчас времени? — Ты мне нужен, — говорит Сид и улыбается. — Спускайся сюда. Ты мне нужен. Что-то такое простое и такое незнакомое есть в этих словах, что Роджер бурчит что-то невнятное и запахивает окно, прищемляя палец. Он нужен Сиду Барретту. Он — не Джон Гордон, не Верена Фрэнсис и даже не богемные прихвостни с сигаретой за ухом и преданным взглядом. Роджер нужен Сиду, и это почему-то Роджеру так приятно. Он уверяет себя, что дело вовсе не в этом — он спускается, чтобы не перебудить весь дом. Неприлично так кричать с утра пораньше, а еще ведь девушки. «Их девушки». Роджер не умеет лгать. «Их девушки» — последнее, о чем он думает, оправляя на ходу рубашку, переступая скрипящую половицу. Ему всего лишь хочется куска от именинного пирога, что есть Сид Барретт, и совсем уж хорошо, если это будет кусок со свечкой. Роджер спускается по лестнице, желая огня и серы человеку, изобретшему социальную иерархию для маленьких английских мальчиков из улиток, ракушек и зеленых лягушек. Роджер спускается по лестнице, что-то красное и мягкое мелькает в коридоре, и хлопает дверь, не его дверь. — Извините, пожалуйста! Это он, Джордж Роджер, говорит и только потом думает. Ничего-то он не успел увидеть, кроме обнажившейся до локтя руки и волны волос. Все остальное угодливо дорисовывает его воображение. Кэрол по вечерам слушает радио на самой маленькой громкости, Линда носит туфли исключительно красного цвета, а у Патриши (просто Пэт) голос, как молоко с медом. Кэрол, Линда и просто Пэт — «их девушки». Только сумасшедшему могло показаться, что сдавать комнаты студенткам — это хорошая идея. Никому не приходит в голову держать сома и гуппи в одном аквариуме, а вот матушке, кажется, все равно, что ни Роджеру, ни Джону еще двадцати нет. Может быть, поэтому бессонница, стойкий оловянный солдатик и не прикасаться к себе руками, одеваясь. — Прошу прощения, — повторяет Роджер — должно быть, для полного торжества идиотизма. Из-за двери до него доносится смешок. Роджер узнал у матери, что Кэрол, Линда и просто Пэт учатся на медсестер («медсестричек», как с хитрой улыбкой поправляет Сид), и должно быть, курс по хихиканью для студенток Хомертон-колледжа обязателен, иначе зачем им практиковаться без устали в любое время дня? — Ничего-ничего. Мед и молоко льются из узкой щелки. Всегда дважды, всегда весело. — Я уже ухожу. — Зачем? Зачем он вообще взялся с ней разговаривать? Роджер сбегает вниз по лестнице, уже не заботясь об осторожности, под аккомпанемент хохота просто Пэт. Хохот лезет в уши и под рубашку. От ее хохота щеки Роджера теплеют. Он выскакивает на улицу. Сид стоит, запрокинув голову и зажмурившись. По его лицу и груди скользят солнечные лучи, а чехол с «Футурамой» беспечно прислонен к уотерсовской ограде. — Эй! — говорит Роджер тоже. Сид открывает глаза и смотрит на него, щурясь. Взгляд у него рассеянный, словно Роджер возник для него совершенно неожиданно. — Хеллоу, — говорит он, протягивая Роджеру руку для рукопожатия. Правую руку. Раньше Сид был старшим скаутской группы, которые в Кембридже множились, как дождевые черви, но здороваться по-скаутски ему надоело ровно в тот момент, когда прихвостни начали обезьянничать. — До десяти солнце самое мягкое, — поясняет Сид, и его ресницы золотятся в лучах, а пальцы будто бы похлопывают ладонь Роджера, пожимая ее. Рукопожатие Сида Барретта — Чеширский кот. — Мягкое? — фыркает Роджер. Он старше на два с почти целой половиной года, и это не так просто выкинуть из головушки. Сид кивает. — Это кто это тебе такое сказал? Рой Лихтенштейн? — Ученые, — Сид пожимает плечами. — Ученые? — передразнивает Роджер. — Ну какой ты умный, Сидни, с учеными разговариваешь… — Сидней — это город такой в Австралии, — замечает Сид рассеянно. Роджер знает, что на уроках географии Сид Барретт — отсутствие присутствия, ему скучно. — Ты гений, Сидни. Ты чертов гений. Давай я буду твоим агентом? Аннексируем какую-нибудь радиостанцию и начнем ездить слушателям по ушам именем нового homo universalis… — Вчем дело, Уотерс? Это «Уотерс» льется за шиворот, как кружка ледяной воды. Для Роджера-то не существует Симусов, Тимов и Эндрю — только О’Коннел, Ренуик и Ролинсон; в мире Сида Барретта же есть лишь имена. Первые имена, «имена в крещении», как говорят в библиотеке, домашние этикетки провинившихся сыновей и надоедливых братьев. И именно поэтому для Роджера слышать от Сида собственную фамилию — как получить кулаком в солнечное сплетение. — Ничего? — Где ничего? — Сид вертит головой, нацепив гримасу недоумения. — Какое у тебя острое зрение! Я вот ничего не вижу. Типичный барреттовский каламбур, и Роджер послушно растягивает губы в улыбке, но получается оскал. Дело в том, что он не выносит все эти кэрролловские шуточки, из которых оба давно выросли. К тому же ему наконец удается разглядеть как следует, что на Сиде надето. Руки Роджера невольно тянутся расстегнуть еще одну пуговицу у воротника, а в голове проносится мысль, восхитительная в своем глупости — помогает ли кто-то Сиду залезть в его ливайсы, голубые и узкие до неприличия? Роджеру хочется расхохотаться, потому что воображение у него работает уж слишком живо. Эта фантазия мигом душит уже зародившееся ощущение собственной неполноценности, которое один барреттовский вид щедро сеет в умах кембриджской молодежи. — Хорош дурачиться, — говорит Роджер наигранно строго, как и полагается старшему. — Я точно Роджера разбудил, а не миссис Уотерс? — Сходил бы зрение проверил, в самом деле. Чего тебе надо от меня в шесть утра? Сид удивленно приподнимает брови. — Шесть? Да быть не может. — Невозможное рядом. — А я-то думал, ты проспал. С ума сойти! — Сид смеется, запрокинув голову, и добавляет доверительно, как будто Роджер — его подельник. — Слушай, я вчера лег ужжасно поздно. Мы репетировали… — заметив непонимание на лице Роджера, он поясняет. — С группой репетировали. — Какой группой? — Ну проснись уже, Роджер. Слушай меня, Роджер, — Сид поводит рукой перед его лицом, как гипнотизер. — С моей группой, Роджер. — Не знал, что у тебя есть группа, — цедит Роджер. Своя группа — шум «Рекса», кембриджского кинодансинга. Своя группа — утиное ковыляние Чака Берри. Своя группа — девочки, девушки, женщины с голодными глазами, и все они на коленях. — Конечно, не знал. Это новость недели, — Сид мастерски передразнивает интонацию диктора BBC. — Новость дня, если уж хочешь знать правду. Последних двенадцати часов. Роджер чувствует, как где-то внутри что-то ворочается. Зависть, должно быть. — Здорово, — вяло комментирует он. — От меня чего надо? Сид кусает губу, рассеянно ероша волосы. — Да там мензура… — Чего мензура? — Ее настроить надо. Поможешь? Роджер поджимает губы — точь-в-точь мать. Ему бы лечь обратно в постель, поспать еще чуть-чуть — а тут Сид Барретт с его гитарой. У самого Сида рот четко очерчен, уголки приподняты. — Чего это с тобой? — спрашивает барреттовский рот. Роджер осознает, что пялится на него. Предсказуемо краснеет. — Ты здесь и как будто не здесь, — отдается эхом в ушах голос Сида. — Я здесь. — Ты везде. Вездесущий Роджер Уотерс. Мозг Роджер — точная машина, но даже он не может вычислить, звучит сказанное похвалой или издевкой. — Просыпайся, Роджер Уотерс. Я хочу, чтобы ты помог мне настроить мензуру. Сид закидывает чехол с гитарой на плечой, а Роджер на него смотрит. Сопоставляет. Вычисляет. Не может быть, чтобы Сид сам не мог разобраться с мензурой — у него руки фокусника, он может сотворить табурет, стул, комод, все что угодно может сотворить и только если воду в вино не превращает. А тут всего-то какая-то мензура. Роджеру это кажется подозрительным. — Тут отвертка нужна. Сид смотрит на него широко распахнутыми глазами. — Знаю. — Что у тебя, отвертки нет? — Значит, нет, — говорит Сид. — Ай, какая незадача. Вокруг барреттовских глаз — смеющиеся складки. Кажется, ему весело. Он, должно быть, специально пришел. — Я зайду? Настроишь, а я сварю тебе кофе — ты же хочешь кофе? Горячего, с пенкой, такого крепкого — ты сразу проснешься, обещаю. Говорит, как будто гипнотизирует — Роджер знает эту манеру слишком хорошо. Это все равно не помогает. — Ну… — Давай же, Роджер. Скажи «да», Роджер. Ты занимаешься мензурой, а я делаю тебе кофе, идет? — Не идет, — рявкает Роджер. Он даже вообразить не может, какое лицо будет у матери, когда она застанет на кухне Сида Барретта с растрепанными волосами и старой туркой. Да она и в роджеровском детстве-то ночевки не одобряла, чего уж говорить теперь, когда ему без малого семнадцать лет, а их дом и без того похож на переполненную гостиницу. — В чем дело, Роджер? Мне нельзя войти, Роджер? Сид его намеренно дразнит. — Нельзя. — Почему? — Потому, что никто не ходит в гости в шесть утра. — Вот я пришел. — Я тебя не приглашал, — отрезает Роджер. — Ай-яй-яй. Роджер подавляет зевок и говорит со всей язвительностью, на которую способен: — Милости прошу. Заходить будешь через сад. — Почему через сад? — Потому, что у меня ключи только от задней двери. Он только потом осознает, до чего по-идиотски это звучит, но Сид лишь сочувственно хмыкает, поудобнее закидывая гитарный чехол. Цветы в саду спят. Весь Кембридж спит. — Это Сюзан? — спрашивает Сид. — Какая еще, черт возьми, Сюзан? — Черноглазая Сюзан, — Сид показывает на клумбу, морща лоб. — Как ее… Рудбекия. — Давно ты в натуралисты записался? Сид смеется в ответ. — Как у вас миленько, — говорит он, когда кухонная дверь наконец поддается Роджеру после пятиминутной возни с ключами. — Тебе необязательно говорить это каждый раз, когда сюда попадаешь. В ответ Сид улыбается еще шире. Снимает с плеча чехол с гитарой и передает его Роджеру. «Футурама» вживую еще красивее, чем Роджер ее представлял — куда красивее его собственной испанской гитары и красивее «Гэллотрон Чемпион», на которую он заглядывался в магазине. Совсем под стать владельцу. Сид стоит, чуть приоткрыв рот, и изучает содержимое кухонных шкафчиков. — Где у вас кардамон? — Где у нас что? — Кардамон, — терпеливо повторяет Сид. — Специя такая. Он склоняет голову набок, читая этикетки на банках. «Футурама 2» в руках Роджера гладкая и приятно тяжелая. Солнце нового дня падает из окна на кухонный стол, блестит на глянцевом гитарном корпусе, расчерчивает спину Сида полосками света. Внезапно Роджеру больше не хочется спать, и он стоит посреди кухни, держа гитару за гриф, и чувствует себя почти довольным. — Зачем тебе специи? — Кофе делать. Как я о-бе-щал. — Кто кладет специи в кофе? — фыркает Роджер. Сид склоняет голову набок и смотрит на него долго-долго. Всегда так делает. — Индийцы. — Индийцы или индусы? — И те, и другие. Одновременно. — Идиот. — Зануда. Сид смеется первым, и Роджер улыбается тоже — против своей воли и совсем чуть-чуть. Вообще-то, еще совсем недавно он злился. Весь фокус в том, что на Сида Барретта злится тяжело и бессмысленно. Вот и он не будет. Садится, кладет «Футураму» на колени и берет аккорд #Е — единственный аккорд, который Роджер знает. — И что ты хочешь, чтобы я сделал? Сид оборачивается, у него в руках турка, он чуть щурится, глядя на Роджера с гитарой в руках. — Нужно отверткой — она низит, нужно седло ближе к порожку подвинуть, давай покажу. Берет «Футураму» осторожно, как ребенок — подарок на Рождество разворачивает. Говорит серьезно, рисуется, и Роджеру хочется сказать что-нибудь едкое в ответ. То, что Сид разбирается в гитарах куда лучше его самого, ему почему-то неприятно. В конце концов, это он старше, а значит — умнее, а значит — лучше. Вранье — Роджер знает, что быть лучше Сида Барретта с его великолепной улыбкой, музыкальными познаниями и черными кудрями просто не-воз-можно. Хмурится, отпуская гриф. А потом непревзойденный Сид Барретт касается его руки своими горячими пальцами, и Роджера словно током ударяет. Он не знает, как это случилось. Он не знает, что с ним происходит. Роджер знает только, что Сид садится совсем рядом и зажимает двенадцатый лад на первой струне, а он смотрит на него и хочет, чтобы вот так было всегда. Чтобы утро, и солнце, и Сид, касающийся его коленки своей, а больше никого, и ничего тоже. — Открытая должна так же звучать, — голос Сида доносится словно откуда-то издалека, искаженный и тихий, как будто его передают по радио. — Разница в частоте колебания — в два раза, ррровно. Он берет открытую струну, и она звенит так громко на пустой кухне. — И? — говорит Роджер. Чувствует себя дураком. — Нужно все струны настроить, — объясняет Сид. — Достань-ка тюнер, он там, в чехле. Так значит, у него и тюнер есть. Так значит, он подготовился. — Такой, знаешь ли, на жука похожий — он в кармане, нашел? Роджер достает тюнер и передает его Сиду. — На жука похожий, — передразнивает он. Сид не отвечает — слишком занят тюнером. — Сейчас я сыграю фла-жо-лет, а потом еще раз — на открытой, они, видишь, должны совпасть. — А если не совпадут? — Придется отверткой. — А я-то тут причем тогда? — А ты мне эту отвертку принесешь, — говорит Сид весело. Он все еще улыбается, когда возится с тюнером, и Роджер наконец понимает — сдалась Сиду его отвертка, и его помощь, и все на свете сдалось, дело совсем не в мензуре, и Сид просто хотел его увидеть. Сид Барретт — его, Роджера. Великолепный Сид Барретт. Сид Барретт, который сидит с «Футурамой» на коленях и ждет, пока Роджер принесет ему отвертку. Под его взглядом Роджер чувствует себя глупо — почти беспомощным чувствует. Беспомощным и счастливым. Кажется, он даже улыбается Сиду в ответ — смотри, мол, как удачно все сложилось: желтое солнце, красная «Футурама», запах кофе и совершенно пустой дом. Кажется, так и должно было быть изначально. Роджер встает и идет за ящиком с инструментами, и ему хочется, чтобы это утро никогда не кончалось. Сид что-то насвистывает, проверяя струну по тюнеру. Роджер открывает дверь, и за ней стоит просто Пэт в платье с воротником и ехидной улыбкой на лице. — Еще раз доброе утро. Вот так вот просто говорит — наверняка издевается, пропуская Роджера в дверь. Оглядывает его с ног до головы и идет на кухню, где солнце, гитара и Сид и где больше никого и ничего быть не должно быть. Роджеру кажется, что он споткнулся и летит, летит, летит куда-то вниз. В кроличью нору, должно быть. Из коридора слышно, как Пэт здоровается с Сидом, и Сид бойко здоровается в ответ. На втором этаже то ли Кэрол, то ли Линда поет, одеваясь. Ящик с инструментами тяжелый, когда Роджер стаскивает его с антресолей. Он несет его обратно на кухню и встает в дверях, глядя, как Пэт болтает с Сидом, наливая воды в чайник. Видит, как Сид улыбается ей в ответ, и ему кажется, что его только что обокрали.