Ихор на острие ножа

— Ты уверен, что идея тыкать друг в друга острыми предметами и смотреть, что из этого получится — определённо то, что нам нужно?.. Дрим сипло смеётся — сухо и остро, словно горячий степной воздух прокатывается по коже раскалёнными искрами, обжигает. И смотрит из-под полуприкрытых воспалённых век так игриво и задорно, будто не на него сейчас наставлен острый кинжал. Будто не впервые будет умирать, будто и нет трепещущего, сжимающего всё внутри в гиперчувствительный ком ожидания встречи с вечным. Будто не он сейчас вальяжно лежит на старом матрасе, пока над ним нависает его будущий — предполагаемый — убийца. — Не забивай себе голову. Если хочешь научиться — тебе придётся меня убить, — это правильные слова. Это то, что и должны были Панзу ответить — то, что он должен был сказать себе сам. Истина скрывается в знаниях, а те в свою очередь можно добыть только из практики. Наверное, именно поэтому лежащий перед ним мужчина — безжалостный беспринципный убийца и конченный ублюдок — так наёмнику хорошо известен своим искренним любопытством, не ограниченным ни рамками морали, ни аксиомами здравого смысла. — А нельзя ли это сделать… на ком-нибудь другом? Дрим приподнимается на локтях, будто тянется поближе, чтобы услышать лучше. Его взгляд Панзу не нравится: словно за детской весёлостью и беззаботностью прячется нечто болючее и ледяное. Мрачное и жестокое, справедливое и давно смирившееся, от того и такое опасное. Сталь и пламя, обжигающее одинаково, будто… будто кинжал в рукаве летней рубашки. Будто тонны динамита под главной площадью города. — Неужели так беспокоишься обо мне? — жестокая насмешка таится в морщинках у глаз, а голос ласков и обманчиво кроток, мужчина даже не пытается интонацией скрыть весь сочащийся пополам с лёгким презрением яд. Панз обычно не позволяет к себе так относиться, говорить с собой в таком тоне, но Дрима он тронуть не посмеет, почему — не знает сам. Они так долго находятся в союзе, что неприкосновенность нанимателя кажется чем-то особенным. Наверное, именно поэтому сейчас руки потеют мерзко и липко, а по пальцам, сжимающим нож, бежит колкая судорога. Да, Дрим попросил сам (приказал), да, разрешил нанести увечье, да, доверил свою жизнь в чужие руки. Давно ещё, Панзу уже привычно оберегать её, как самое важное, что у него есть. Цена за доверие была отдана огромная — и никакая расчётливость, никакой эгоизм и садистские наклонности, никакой данный ему зелёный свет не растопчут ответственность и чувство обязанности. Панз сглатывает. — Что мне нужно делать? Дрим удовлетворённо хмыкает. — Для начала помоги снять рубашку. Не хочу её пачкать. Ну а дальше ты сам знаешь. И вот они в четыре руки пытаются стянуть с мужчины старую льняную рубаху — на самом деле, запачкают они её или нет, разницы никакой не будет, тряпка есть тряпка. Панз держит кинжал совсем близко к коже, перебирает пальцами по согретой теплом его ладони рукояти, совсем вот-вот — надавишь, и по снежному шёлку потекут первые гнилые капли. Дрим держит его за запястье — и он не против, он сейчас своим рукам совсем не доверяет. Дрожи нет, страха нет, есть только заземляющий жар грубых ладоней, крепко сомкнувшихся на его кисти и направляющих куда нужно, и таинственно гуляющая по исполосованному лицу призрачная улыбка. Когда клинок проникает на сантиметр глубже, Панз почему-то подсознательно готовится почувствовать гниль — знакомый приторно-удушливый привкус на корне языка, от которого гортань сдавливает до рвотных позывов. Нет, это совсем не потому, что Дрим ему мертвецом кажется — вовсе нет, мужчина рядом с ним определённо не труп, наоборот, живее всех живых, даже с кинжалом, уперевшимся в рёбра! Просто, просто иногда… Ладно, Панз не знает, как это объяснить. Дрим приоткрывает губы на выдохе, когда наёмник напирает чуть сильнее. Это больно. Это ощущение того, как сталь проходит между мышцами, между костями, эта кровоточащая плоть, это понимание, что в тебе прямо сейчас инородный смертоносный предмет — и, если бы не боль, осознание приближающейся истерики. Дрим не заплачет, Панз знает. Мужчина не тот, кто будет рыдать от одного лишнего отверстия в груди. (Хотя очень хотелось бы). Когда рукоять соприкасается с упругой кожей, выдыхает, кажется, и Панз тоже. Дрим нет — вряд ли — у него одно лёгкое насквозь, и сейчас он определённо точно не может похвастаться способностью делать глубокие вдохи полной грудью. Она даже не вздымается, будто Дрим специально не позволяет себе дышать, будто что-то на подсознательном уровне мешает ему поддаться панике и помочь крови наполнить всего его — хотя это не то, чего они добиваются. Чем быстрее Дрим умрёт, тем меньше боли это доставит. Мужчина не любит боль, пусть и вынужден с ней мириться, пусть на его теле полноценный перечень того, как не надо обращаться с живыми людьми. Дрим не любит боль, и только поэтому его союзник сдерживается от того, чтобы провернуть рукоять на 360 по часовой стрелке, превратив внутренности в кровавое месиво. Панз не касается чужой кожи, не размазывает струйки крови — разводить грязь не хочется. Но кровь уже впиталась в ткань матраса, расплылась по ней чернильными пятнами, грязными порочными кляксами. Одна рука Дрима, подрагивающая мелко вернувшимся и так тщательно скрываемым до этого тремором, безвольно упала на живот — почему-то размазавшаяся кровь в уютной полутемноте кажется болезненно угольно-зелёной. Панз знает, что она на вкус как ржавчина — но почему-то хочется убедиться ещё раз. Слизать порочность с ран, распробовать получше, чтобы узнать, есть ли в ней хоть отголосок кислого концентрированного яда и горечи млечного сока. Наёмник смотрит в подёрнутые дымкой предсмертной агонии глаза, будто пытается убедиться, что всё в порядке (а даже если и нет, то уже поздно отступать). До смешного явно трясутся руки и хаотично подрагивает кадык — ощущение удушения, когда кровь подступает к горлу и чувствуется на языке, намного ниже среднего. Панз знает. Панз хотел бы утешить, успокоить, провести по влажным волосам пальцами, вытереть холодный пот со лба — но он не сделает этого. Не хочется потом огрести от Дрима за чрезмерную позорную жалость и сострадательность. А вот ихор с чужих губ слизать ох как хочется. И наёмнику почему-то кажется, что такая вольность сойдёт ему с рук. Что Дрим, уже практически в пустоту глядящий, уже хрипящий от саднящей монотонной боли, ничего не заметит и не поймёт — и это Панза, откровенно говоря, не слишком заботит. Он достаточно дурмана вдохнул, чтобы ему голову не вскружило и уши от ускоренного сердцебиения в самом мозгу не заложило. Ему хочется металла и смерти на языке. Ему хочется украсть последнее дыхание и запомнить быстро ускользающее из тела вместе с кровью тепло. Панз целует мертвеца в губы, уверенно сжимая в ладони рукоять кинжала.