О возможном

Это унизительно, как и ожидалось. Но сейчас злость можно направить в конкретном направлении, на конкретного человека, а не, как обычно, на подарок от матушки-природы. Тобирама порывистым движением вытирает испарину на висках и оттягивает ворот водолазки, что, по ощущениям, мерзко липнет к коже и слишком сильно её обтягивает. Воздух в комнате кажется спертым и жарким, и ему просто нестерпимо хочется быть где угодно, но только не в кабинете брата. На памяти это первый раз, когда работа не вызывает удовлетворения. А всё потому, что еще утром Хаширама — конечно, как он убеждал Тобираму, что поступает во благо — не дал выпить отвар, для создания которого Тобирама в свое время потратил не одну неделю. И теперь, когда все прелести подступающей течки медленно, но уверенно проявляют себя, Тобирама думает, что может себе позволить бросить все те отчеты и запросы, которыми должен бы заниматься Хокаге. Ему определенно стоит отправиться домой, чтобы попытаться остановить течку, пока та не началась в полной мере и не испортила ему ближайшую неделю. Он слишком отвык от всех этих симптомов, слишком положился на снадобье. Вот о каком благе думал Хаширама? Что его брату не хватает тянущей боли внизу и головокружения? Или он действительно так глуп, что может предположить, что Тобирама так быстрее найдет альфу? Было бы желание… Он откидывается на неудобном стуле и хмуро смотрит на свою левую руку. Там, под рукавом водолазки — напульсник, что буквально приклеен к коже печатью — под такой защитой никто не прячет метки истинных, но Тобирама скорее ушел бы в монахи, чем раскрыл кому-либо, какой подарок для него был задуман судьбой. Повезло еще, что метки есть только у омег. И стоит связать себя с альфой — не обязательно истинным — метка исчезает. Так сохраняется шанс, что тайна останется только его. Из невеселых мыслей вырывает резко распахнувшаяся дверь, в которую уверенным шагом, как к себе домой входит последний человек, кого Тобирама готов сегодня видеть. — Мне нужен Хаширама, — чеканит Мадара, окидывая взглядом полу-пустое помещение. — На границе снова непорядки. Тобирама лишь ещё сильнее сводит брови к переносице и сужает глаза. Стараясь не делать глубоких вдохов, чтобы ни дай бог не забыться в запахах костра, хвои и крови, которыми почти разит от Мадары, он натягивает рукав водолазки пониже и скрещивает руки на груди. И как он не заметил его приближения? — Ищи его сам, я не видел брата с самого утра. Мадара как-то странно и почти обвинительно застывает взглядом на руке, на которой мелькнул напульсник, скрывающий метку. Он выглядит еще более взъерепененным, чем когда только вошел в помещение, и не понятно, от произнесенного Тобирамой или просто из-за факта его существования. Всегда готовый к словесным баталиям с Учиха, Тобирама внимательно следит за оппонентом и молится, чтобы тот скорее покинул кабинет. И когда всё внутри него скручивается очередным спазмом, а кожу словно обдает огнем, он не может не заметить, как активируется шаринган, а грудная клетка Учиха поднимается выше от глубоких вдохов. Не пронесет — отстраненно и смиренно думает Тобирама. — От тебя несет, — с мерзкой ухмылкой колко роняет Мадара, впиваясь глазами в бледное лицо напротив. — Какого черта ты здесь делаешь и портишь людям настроение, если у тебя скоро течка? Разве таким, как ты, не нужно искать сейчас, под кого бы лечь? И, собственно, ничего нового. Тобирама всегда знал, что Учиха презирает его самого и его сущность в том числе. Но сейчас, когда в голове шумит и все тело ломит будто от подступающей болезни, он может только оскалиться. — В таком случае тебе тем более стоит поскорее проваливать отсюда. — Хм, я скорее проткну себе глаз кунаем, чем подойду еще ближе к источнику этой вони, — выплевывает Учиха, не снимая ухмылки со своего лица. — Никогда не думал, что будет такая польза от собственного запаха, — не остается Тобирама в долгу, скаля зубы в ответ. Он следит, как пару раз сжимается правая рука Мадары в кулак, а потом он, словно решившись, разворачивается на сто восемьдесят и таким же уверенным шагом, каким вошел — выходит. — Иди домой. Эта перепалка выходит на удивление быстрой и совсем безболезненной. Особенно если не думать о том, как сильно чешется и болит кожа под напульсником. Неспешно встав, Тобирама обводит рассеянным взглядом стол и решает даже не прибирать документы. В конце концов, это даже не его обязанности. Если бы кто только знал, как бесконечно он устал. И от безалаберности брата, что спихивает всю работу на него, и от слабостей своего организма, на которые нужно постоянно оглядываться. Раздумывая, хватит ли у него концентрации, чтобы переместиться прямо к себе домой с помощью техники Летящего Бога Грома, он, морщась, набрасывает на плечи синее хаори, разминает руками затекшие плечи, и успевает дойти до двери, когда в нее несколько раз стучат. Одно радует — это точно не Мадара вернулся добавить еще парочку гадостей напоследок. Чувствуя знакомую чакру и успокаивающий запах своего подчиненного, Тобирама распахивает дверь. — Тобирама-сама, позвольте доложить! Учиха Хикаку — а это именно он — стал первым из клана, к кому Тобирама проникся уважением. И, если не считать Изуну, с которым удалось установить нейтралитет, Хикаку был и остается единственным Учиха, кому Тобирама может доверить свою жизнь на миссиях и не ждать удара в спину. — Да, что там? — ровно уточняет Сенджу, и выходит в коридор, желая уже как можно скорее уйти домой. Нехорошее предчувствие набухает в груди и воет об опасности. — По всему периметру Конохи чисто и, — и он обрывает сам себя. Резко поднимает голову и почти бьет взглядом, впивается красными глазами в лицо. Тобирама как-то отстраненно замечает расширенные зрачки и нарастающий запах альфы. Черт, как глупо. Нужно было все же перемещаться техникой. Практически живя на подавляющем собственный запах и симптомы течки, Тобирама почти отвык, что кто-то, кроме вездесущего Мадары, что лишь плюется и кривится, может чуять его. Отвык от того, что было еще в его подростковом возрасте, когда все альфы в округе теряли рассудок от запаха утренней росы на лугу, от запаха чего-то, что не можно назвать иначе, как «свобода» и «безопасность». Как оказалось, у всех шиноби есть что-то общее, чего все они жаждут. Хаширама, как только вернутся силы, огребет за свою «заботу». А за собственную беспечность приходится платить. Тобирама будто со стороны видит, как из взгляда Хикаку уходит осознанность и вылезают животные инстинкты. Не успевая перехватить чужие руки, Тобирама морщится от боли в предплечьях, за которые его дергают и прижимают к стене. Какой стыд, — думает он, — так облажаться в коридоре, где любой может увидеть, как тормозит самый быстрый шиноби современности. — Хикаку, отойди, — почти лениво просит Тобирама. С ним явно что-то не так — в голове словно патока из образов и мыслей, что отключают инстинкт самосохранения. Всё происходящее кажется сном, в котором вовсе не он главное действующее лицо. Учиха и не думает отстраняться, а, услышав просьбу, лишь сильнее вжимается носом в щеку и громко вдыхает аромат. Сквозь мглу в сознании и иссушающую усталость в каждой клеточке тела, Тобирама замечает заманчивую идею — может, не вырываться? Он с усилием концентрирует внимание в глазах, но видит лишь зажмуренные веки молодого альфы и его темную челку, спадающую на лоб. Если подумать, Хикаку довольно неплох и как воин, и как человек. Будучи подчиненным Тобирамы, он всегда показывал лишь уважение и стремление оправдать ожидания. И он никогда не позволял ничего оскорбительного в адрес Сенджу — конечно, если не считать того, что происходит прямо сейчас. Тобирама сам не замечает, как начинает искать плюсы и в Учиха, и в сложившемся положении. Просто чтобы попробовать, примерить для себя неизвестную роль, Тобирама поднимает руки и кладет их на широкие плечи, вдыхает запах земли после дождя и думает, что, возможно, он мог бы к такому привыкнуть. Чувствуя, что омега под его руками расслабляется, Хикаку открывает глаза и чуть отстраняет свое лицо от манящей кожи. И, глядя в его глаза, в которых светится шаринган, Тобирама пропускает вдох. Это не те глаза, что порой снятся ему ночами. Не те глаза, что всегда выражали либо равнодушие, либо презрение, заставляя его огрызаться в ответ, заставляя кровь закипать, а мышцы напрягаться. Как бы его предательское тело не жаждало прикосновения сильной ауры альфы, как бы все естество не изнывало от тепла и желания подчиниться, Тобирама понимает, что не может поддаться презренным омежьим инстинктам. Он стискивает зубы и находит в себе последние силы, чтобы в следующий момент оттолкнуть не ожидавшего сопротивления Учиха к противоположной стене. И Тобирама про себя смеется — только у него именно в эту секунду, словно издеваясь, могло стать мокро между ног. Его аромат усиливается вдвое, а низ живота тянет и горит, напоминая о низменных особенностях тела. Он понимает, что если какая техника сейчас и получится, то только на уровне семилетнего ребенка. Скалясь и глухо рыча сквозь зубы, Тобирама призывает из рукава хаори кунай, готовый, раз уж решил, идти до конца. Глядя на то, как ожесточается лицо Хикаку, он на периферии думает — вот будет умора для Мадары, когда он узнает, что его пытались поиметь прямо в Резиденции. А Хаширама сожрет сам себя от ужаса. И поделом ему. Может хоть тогда перестанет лезть со своей заботой. Хикаку бросается вперед, готовый в любой момент впиться зубами в шею, чтобы заклеймить и подавить сопротивляющуюся омегу, от которой пахнет, как из приоткрытых дверей Рая. Он наваливается всем телом и, когда его зубы оказываются в миллиметрах от шеи, затянутой черной водолазкой, Тобирама протыкает его бок кунаем, вгоняя тот по самую рукоять. Боль не отрезвляет. Хикаку лишь морщится, но, вместо того, чтобы тянуться к шее, поднимает голову и обескураживает Сенджу, внезапно облизав его щеку. Тобирама чувствует, как подкашиваются его ноги, и раздумывает, где бы взять еще сил, чтобы вынуть кунай и нанести еще один удар — желательно не смертельный, но такой, чтобы позволил ему, наконец, уйти (практически уползти) подальше от обезумевшего альфы. Убивать Хикаку и правда не хочется. Но, вынув кунай, он обхватывает его покрепче непослушными пальцами, что скользят по металлу, полностью вымазанному теплой и красной кровью, как внезапно тело над ним исчезает. — Какого хера ты всё еще здесь в таком состоянии?! Понять, что перед ним стоит Мадара получается только секунде на пятой бездумного разглядывания его злых глаз. Безуспешно пытаясь успокоить безбожно сбитое дыхание, будто он пробежал сотни километров без остановок, и пытаясь убрать влажные пряди отросших волос, что липнут к вискам и лезут в глаза, Тобирама всерьез подумывает над тем, чтобы вогнать кунай уже в себя — лишь бы закончить наконец этот изнуряющий день. — Отъебись, — на выдохе, забыв, что всегда считал ругательства ниже своего достоинства. Еще и придавливающего к земле запаха не хватало, чтобы мозги окончательно уплыли в невиданные дали. Как он только мог позволить себе поддаться на уговоры Хаширамы попробовать провести этот день без своего отвара? Мадара тем временем только огонь не извергает — его шаринган на стадии Мангекью обещает все муки мира только за то, что ему приходится вмешиваться и иметь что-то общее с Сенджу, и Тобирама уже открывает рот, чтобы еще раз доходчивее его послать, как он замечает, что Хикаку был отброшен в самый конец коридора и лежит в полной отключке. — Как же ты раздражаешь, — рычит Мадара и порывисто подходит. Тобирама крепче сжимает кунай, пусть и понимая, что против такого противника это просто смешно, как потолок меняется местами с полом. Мадара, закинув обессиленное тело себе на плечо, выпрыгивает в ближайшее окно и уносится в сторону квартала Сенджу, оставаясь незамеченным для остальных жителей деревни. От уличного свежего воздуха и кипящего в крови унижения, сознание немного проясняется, но Тобирама разумно молчит, пока его несут в дом. — Ты продырявил бок моему человеку, — шипит Мадара, попутно сваливая, как мешок с камнями, Тобираму на пол в комнате, куда занес его через окно. — Переживет, — смочив губы языком, с трудом отмахивается Тобирама. Он медленно садится, прислоняется спиной к стене, и неотрывно смотрит сквозь полуопущенные веки на взбешенного главу клана Учиха. — И он уже мой человек. — Правда? — недобро усмехается, склонив голову и глядя исподлобья безумными глазами. — Чего же ты тогда брыкался? Или у вас игры такие? Ужасающая Ки, от которой обычно кровь сворачивается в жилах, давит на виски, и Тобирама думает, что ему повезло, что у него в братьях Хаширама, и Учиха не позволит себе навредить ему из-за него. Обычно Мадара выглядит так сумасшедше именно перед тем, как кинуться в бой и искупаться в крови врагов. Но сил на игры почти не осталось. Поэтому Тобирама медленно выдыхает и принимается стягивать с себя хаори, не глядя на то, как от его действий подбирается Учиха. — Мой подчиненный. — Хм, так это ты приказы такие отдаешь? — он ждет некоторое время ответа, отрицаний и раздражения. Но когда Тобирама продолжает молчать, сдается: — Я приведу Хашираму. От всей иронии Тобираме хочется разразиться хохотом. Если бы он только знал… От мокутона ему точно не удастся ничего предпринять. И, сжав зубы, он решается озвучить то, что также послужит отличным поводом еще сильнее разрушить его жизнь. То, что до сего дня Мадара не знал — уже можно считать чудом. — Только предупреди, чтобы не заходил, — Тобираме не нужно смотреть на Мадару, чтобы увидеть на его лице шок. Он окончательно избавляется от хаори, что заняло непозволительно много времени и сил, и уже прикидывает, как скоро можно будет снять с себя всю мешающую, липнувшую одежду, и постараться вспомнить, как проводить одинокие течки без отвара. Осталось только выпроводить Учиху. — Да ты шутишь, — неверяще глядя на уставшее лицо с залегшими тенями под темно-красными глазами, на бледность кожи, и сам понимает, что нет, не шутит. Молчание нарушается лишь глубокими вдохами со стороны Сенджу, которые тот уже и не пытается скрывать. И пусть весь его мозг сейчас полностью забит лишь одним запахом, он все равно несколько горд собой. Ведь так долго продержаться и не выдать то, насколько его тело сейчас нуждается в разрядке — нужно еще постараться. — От тебя разит альфой, — уже сделав шаг в сторону выхода, не сдерживается и выплевывает Мадара. Он кривится так, будто его сейчас стошнит. Но Тобирама, глядя на эти муки, даже не злится. Он тянет пересохшие губы в улыбке полной яда, которая словно повторяет его сегодняшнюю фразу, что Учихе, в таком случае, стоит убираться вон. Со слов Мадары от него всегда воняет, так какая разница, чем — кем — именно. Но вопреки логике, реакция Учихи превосходит любые ожидания. Он, прикипев глазами к бледным губам, рычит и бросается к Сенджу. За секунду оказавшись рядом, он, упираясь одной рукой в стену возле белых растрепанных волос, второй рукой хватает Тобираму за подбородок и дергает вверх, заставляя глядеть на свое перекошенное яростью лицо. Тобирама моргает, прогоняя дымку перед глазами, и пытается понять, осознать то, что он видит. Мадара дышит глубоко, его ноздри расширяются от того, как явно он принюхивается, брови он сводит к переносице и кривит рот то ли в улыбке, то ли в гримасе гнева. Но самым поражающим оказываются его глаза. В них Тобирама видит вполне осознанную жажду. — Что ты делаешь? — только и успевает прошептать вопрос Тобирама, как на его голос кровь Учихи, кажется, вскипает. Он бросается ближе, врезается своим лицом в висок, проводит носом вниз по челюсти и спускается к шее. — Отвратительный запах, — шипит Мадара. Его рука, что служит опорой от стены, напрягается, мышцы вздуваются, словно он изо всех сил сдерживает себя от необдуманного действия. Тобирама хочет отвернуться, хочет оттолкнуть окаменевшее тело перед собой. Хочет ответить так едко и резко, чтобы альфа, наконец, ушел из его дома… Но все его тело расслабленно, словно никакой опасности рядом нет, а остатки мозгов, кажется, готовы вытечь окончательно. И под опадающими стенами, что он годами выстраивал в своем сознании, Тобирама явно понимает свое единственное желание — иметь шанс сдаться в эту самую секунду. Наклонившись еще ближе, почти опаляя жаром своего тела, Мадара открывает рот и проводит открытыми губами по щеке, заставляя появиться горячечную красноту на щеках, заставляя Тобираму жмуриться и громко втягивать воздух сквозь стиснутые зубы. Он не останавливается и добавляет к губам язык, проходится по скуле, зарывается носом в волосы над ухом и быстро-быстро дышит. Если бы перед ним был кто-то другой, Тобирама бы предположил, что его если и не хотят съесть, так хотя бы вдохнуть весь его запах. Внезапно все исчезает. Мадара бросается — наконец — вон, врезается в косяк от двери, впивается в него пальцами до хруста. Держится. Тобирама приоткрывает веки и замечает больной взгляд, которым одаривает его Учиха, прежде чем выкинуть себя из дома Сенджу. Какого черта это было? Тобирама, чувствуя холод там, откуда еще мгновение назад шел жар альфы, бьется затылком о стену, чтобы хоть как-то прояснить голову. Изнутри затапливает злость и, как не прискорбно, обида. Это как же сильно нужно его ненавидеть и не хотеть, чтобы иметь такую силу воли и противостоять инстинктам? Не взять то, что лежит под самым носом. Злясь на Хашираму за его идеи, на Хикаку за несдержанность, на Мадару за то, что он Мадара, но больше всего — на себя, Тобирама яростно сдирает с себя всю одежду, отбрасывая ее мятой кучей на пол. Он не заморачивается тем, чтобы переместиться на футон или в глубь дома, и проводит рукой по голому торсу, царапает короткими ногтями ребра и, выдыхая проклятия, сжимает — господи, наконец-то — себя между ног. На досках остаются разводы смазки, вытекающей из него, пока Тобирама кусает губы и жмурит глаза до красочных образов под закрытыми веками, яростно сжимает свой член, проводя по нему кулаком. Чертов Мадара перебил своим запахом абсолютно все, стер любые напоминания о прикосновениях Хикаку, забился в ноздри и мозг.

***

— Я в замешательстве, — Хаширама неуверенно улыбается, кидая извиняющиеся взгляды на брата. Эти взгляды он бросает уже несколько недель, с тех самых пор, как тот вышел из замурованного дома спустя четыре долгих дня, злой как никогда прежде, с испепеляющим взглядом темно-красных глаз. — Тора, я впервые не знаю, что нужно делать — шиноби моей деревни напал на моего брата и был ранен им в бок. Как брату, мне хочется добавить ему увечий, но как Хокаге… Нужно обоих привлечь к наказанию? Или спустить на тормозах? Но он напал на тебя, Тора! Хаширама хватается за волосы, с ужасом и раскаянием смотря на холодного брата, ища в его лице то ли ответы, то ли прощения, то ли поддержки. И Тобирама еще долго наслаждался бы его муками, если бы дверь беспардонно не открыли. — Нужно отправить отряд на северную границу — там замечены вражеские шиноби, и путь они держат, судя по донесениям, прямиком к нам, — Мадара, в компании Изуны, не одаривает и взглядом младшего Сенджу, цепко глядя на растрепанного Хокаге. — Я пойду, — не желая медлить, Тобирама уже разворачивается к выходу, не предполагая даже, что Хаширама может не поддержать его инициативу. — Возьму Току и Хикаку, за несколько дней разберемся. — Хикаку? Это не тот ли, который… — восклицает Хаширама, но его бесцеремонно прерывают. — Не думал, что у тебя есть наклонности к самоубийству, — Мадара внезапно шипит, и впивается черными глазами в Сенджу. — Там отряд на двенадцать человек минимум. И, что же, Тобирама чувствует себя немного лучше от начавшейся перебранки. С того памятного инцидента они не разговаривали от слова совсем. Их игнорирования друг друга достигло таких масштабов, что заметили буквально все, а Хаширама переводил недоуменные взгляды с одного на другого, но молчал из-за глубокой вины и страха вновь вмешиваться в дела брата. Попытавшись вернуться к ежедневному употреблению снадобья, Тобирама с неудовольствием узнал, что теперь его организм банально не может принять ту же порцию подавляющего, что раньше, явно бунтуя и проявляя это тошнотой. И как бы он ни менял формулу — достичь идеального результата так и не получилось до сих пор. Максимум он может сделать не более двух глотков, чтобы его не вывернуло, а чакра не начала выходить из-под контроля. Полностью не заглушенный собственный аромат не может не злить, навевая каждый раз воспоминания и возвращая чувство тихой ярости. И сегодня, когда извинения Хаширамы уже не вызывают такого удовлетворения от звучавшего в них раскаяния, когда его заклятый союзник успешно придерживается новой тактики, делая вид, что младшего Сенджу не существует, и когда бумажная работа перестала казаться столь важной и медитативной — Тобирама намерен выгрызть себе миссию подальше и посложнее, и никто не остановит его в этом желании. — Мы справимся, — отрезает он без капли сомнения, легко выдерживая тяжелый взгляд носителя шарингана. — Не заставляй меня убеждаться, что ты еще больший идиот, чем этот, — махнув рукой в сторону Хаширамы, Мадара и не думает отступаться. — Если ты думаешь, что… — Да ладно, брат, — прерывает разгоравшийся словесный бой Изуна. — Я тоже пойду. Тем более, мы с Тобирамой давно не спарринговались вдвоем — будет повод размяться. Тобирама переводит взгляд на Изуну и сдержано кивает ему. Он направляется наконец на выход, но перед тем, как переступить порог, поворачивается профилем. — Хаширама, насчет нашего разговора — не нужно ничего делать. Я сам разберусь, — он дожидается тяжелого вздоха и кивка от брата, и покидает комнату, где все пропахло огнем и хвоей. Но не успевает далеко уйти, как до него доносятся слова Изуны. — Брат, ты чего? И вообще в последнее время ведешь себя так, будто Тора-чан тебя отшил. Он победил меня, альфу, в честном бою, а ты ставишь под сомнения его умения только из-за того, что он омега. Только лишь из-за этого, да? Тобирама легко усмехается, идя в сторону источников чакры Хикаку и Токи. Твои бы слова, Изуна, да богу в уши… Когда Тобирама останавливается на выходе из Конохи, ожидая остальных членов команды, первым к нему присоединяется Хикаку. — Тобирама-сама, примите мои извинения, — парень, чуть младше самого Сенджу, глубоко кланяется, вызывая этим искреннее удивление. Но он не дает Тобираме ответить, продолжая свою речь: — Я не смог сдержать себя в руках в тот день, но я благодарен, что вы остановили меня и не дали совершить главную ошибку. Ведь я все еще могу попробовать все сделать правильно и попросить вас сходить со мной на ужин. Тобирама, который всегда гордился умением сохранять хладнокровие — замирает, рассматривая альфу перед собой. В какой момент его жизнь так изменилась, что ему начали поступать приглашения отужинать вместе? Он всю жизнь выстраивал свою репутацию, отстаивал свое право быть наравне с сильнейшими. Почему-то невинное приглашение скребет внутри оскорблением, словно причисление его к тем омегам, которых можно пригласить на ужин — унизительно. Но Тобирама вздыхает и вспоминает брата — ведь как бы он ни кривился на его слова, Хаширама прав в одном точно — омежьи проявления легче всего утихомирить надежным плечом рядом. — Выпрямься, — просит он, обегая его фигуру взглядом, словно видя впервые перед собой. — У нас сейчас миссия. А после — приедет посол от Дайме. — Я могу подождать, сколько нужно. Если, конечно, это не был завуалированный полный отказ, — Хикаку имеет смелость улыбнуться уголками губ, и Тобирама понимает, что им любуются. Он не привык к таким взглядам, особенно не тогда, когда его запах почти не слышен. И всё же это не может не льстить. Он игнорирует зуд и боль, что с каждой секундой сильнее раздражают кожу под напульсником, в том самом месте, где красуется яркая метка. Думать о собственном истинном, сколько бы раз во сне он ему ни являлся — глупость. И просто отказываться от Учихи перед ним, что всегда был верен и учтив — тоже. И не стоит списывать со счетов и то, что он довольно красив, а его запах совсем не раздражает. Тобирама всё еще молчит, глядя на приятное лицо напротив, и думает, что, наверное, ему лучше выбрать такой взгляд — полный восхищения и уважения. Именно так всегда смотрит его подчиненный. Он думает, что альфа перед ним и правда хороший выбор. А метка… Черт с ней. И сны рано или поздно пройдут. И тело перестанет предательски реагировать. Ему уже наглядно показали, что любые «а если» невозможны в тот злополучный день. А гордость свою Тобирама лелеет с тех самых пор, как ему приходится день ото дня доказывать, что он может быть наравне с альфами, даже не смотря на свою принадлежность. Тобирама почти незаметно опускает уголки губ, и говорит: — Да, можно поужинать. Занятый Хикаку, Тобирама не замечает двух зрителей, которым удалось расслышать каждое слово. — Брат, — тихо зовет Изуна, с удивлением всматриваясь в лицо Мадары. Лицо, разом посеревшее, с отпечатком подавляемой ярости. Но Мадара быстро берет все свои чувства под контроль. И когда они подходят к ожидавшим — на его лице нет ничего, кроме привычного безразличия и холодности.

***

Посол Тобираме не нравится. Возможно, как человек он вполне неплохой и обязанности выполняет хорошо. Но Тобираме редко кто вообще нравится, а когда за плечами действительно сложная миссия, после которой двое из четырех членов команды попали в больницу, последнее, что ему хочется — это выполнять прихоти посла и все время держать лицо (не только свое, но и периодически одергивать брата — Хокаге). Единственное, что действительно служит спонсором хорошего настроения — воспоминания об ошарашенном лице Мадары, когда Тобирама вернулся на своих двоих — хорошо, что никто не знает, чего ему это стоило — неся на спине раненную Току. Стоит отдать должное, Изуна тоже не подвел и отделался лишь небольшой царапиной, чакрой на грани истощения, и болью в спине от груза в виде бессознательного Хикаку. Как бы глава Учиха после не пытался нудить, что нужно было брать больше людей, одной приподнятой брови обычно хватало, как аргумента — все живы, миссия выполнена, в чем дело? И вот уже почти неделю на волне победного превосходства Тобирама держится из последних сил. Перед самым отъездом посол просит его провести и насладиться по дороге прекрасными горячими источниками, чтобы, как он выразился, скрепить договоренности. И Тобирама бы махнул рукой на формулировку, если бы ему не приходилось уже шесть дней ходить лишь в официальном кимоно и постоянно отвечать на вопросы посла: как он додумался до открытия академии для шиноби, как строился водопровод в Конохе, и всего, за что только мог уцепиться этот добродушный, но въедливый человек. Степенной процессией они двигаются к источникам, когда посол вдруг хихикает, напоминая не пятидесятилетнего мужчину, а маленького мальчика. — Вы знаете, Тобирама-сан, я был поражен вашему интеллекту и уже подумывал переманить вас в столицу — такие люди очень нужны подле Дайме. А когда сегодня понял, что, не смотря на всю вашу физическую силу, вы — омега, уже подумывал разводиться со своей дражайшей женой. Но вам несказанно повезло, что ваш Глава по Безопасности столь яростно пытается испепелить меня взглядом всё время моего пребывания в вашей прекрасной деревне. Так что можете не беспокоиться, я совсем скоро отстану от вас со своим интересом. Тобирама несколько мгновений не может решить — он больше польщен или оскорблен, но довольно быстро приходит к выводу, что это сейчас не имеет никакого значения. Он скупо улыбается и хмыкает, глядя на впереди идущих Хашираму и Мадару, которые не могли не слышать весь их разговор — точно не с умениями шиноби. — Что вы, только ваша компания и скрасила скуку — всегда приятно пообщаться с кем-то, кто разбирается не только в войне. А насчет Учиха можете не беспокоиться, он на всех так смотрит. Уверен, вы ему тоже понравились. На источниках всё достигает апогея. Усталость, словно выжидавшая, наваливается с удвоенной силой, раздражительность щекочет нервы без повода, а Мадара ведет себя более странно, чем обычно — Тобираме всерьез начинает казаться, что лимит терпения Учиха заканчивается и он близок к тому, чтобы проигнорировать свидетелей и вцепиться ему в глотку. Что удивительно, кажется, что больше никто не замечает, как периодически активируется проклятое додзюцу, как закаменела спина Учиха, и весь его вид кричит о том, что он готов кинуться в бой. Как получается так, что он оттеснен в самую дальнюю часть купальни — Тобирама не думает. Возле него только брат, а все светские беседы словно обтекают и не касаются его уставшей головы. Каждая клеточка тела, стоило только опуститься в горячую воду, быстро расслабляется, и единственное, о чем думает Тобирама — в Конохе тоже непременно нужно построить купальни. — Предлагаю переместиться внутрь — стол уже должны были накрыть, — слышится голос посла. — И как вы смотрите на то, чтобы поиграть в карты? Выйти из воды? Тобирама морщится и прикрывает глаза — нет, последнее, чего ему хочется, так это покинуть такую приятную воду, что словно ласкает и обволакивает, успокаивает неприятные тянущие ощущения внизу… Понимание бьет со всего маха в одно мгновение так сильно, что Сенджу дергается и привстает возле камня, о который опирался все это время. Течка не должна была начаться сегодня, он все рассчитал. Да и симптомы не такие явные, как были в прошлый раз. Не мог же прошлый инцидент так сильно сбить всё в организме и вызвать самый настоящий бунт? — Тора, ты совсем от нас абстрагировался? — распахнув глаза, он натыкается на смешливого Хашираму. Остальные, слава Ками, уже покинули купальню. — Все уже ушли, пойдем, не стоит надолго оставлять посла скучать. Хаширама медленно продвигается ближе, возможно, чтобы подтолкнуть брата на выход. Но именно в этот момент — если это вообще возможно — Тобирама чувствует, что между ног становится мокро уже совсем не из-за воды. Хочется рычать от злости на собственное тело. За что ему это? Конечно, шанса на то, что брат не заметит — не существует. Лицо Хаширамы вытягивается от удивления, преображается, а глаза комично распахиваются. — Но как же это… — его зрачки затапливают теплые карие глаза за мгновение. — Тора, я… — Хаширама протягивает руку к его лицу, на что Тобирама быстро реагирует — бьет по руке со всей силы, что еще не покинула его тело. Как ни странно, это возвращает Хашираме рассудок. — Ками, прости, твой запах, ты же знаешь, я не… я не могу, — скороговоркой бессвязно лепечет Хаширама. Он почти молниеносно выбирается из воды, но у самого выхода оборачивается. — Я попрошу сходить за Мито и запрещу кому-либо входить, — его лицо искажено сожалением и виной, но от этого Тобираме совершенно не легче — даже его собственный брат не может держать себя в руках из-за этого треклятого запаха. — Тора, прости. Хаширама ретируется — сбегает — и Тобирама думает, что любой, кто увидит столь взволнованного и раскрасневшегося Хокаге, точно задастся вопросом, в чем дело. Перед глазами начинает плыть, внутри всё тянет и сжимается, и Тобирама признает, что это уже начинает приносить довольно большие неудобства. А неудобства он привык исправлять. Откинув назад голову и облокотившись затылком о камень, он приходит к той мысли, к которой, пытался подтолкнуть всё это время Хаширама — если он свяжет себя с альфой, это успокоит и организм, и окружающих альф, которым сносит голову, стоит учуять аромат. Наверное, и правда стоит серьезно присмотреться к Хикаку. А истинный и чувства, что только портят жизнь и настроение… Рано или поздно всё пройдет. Злясь на себя и очередную ситуацию, в которую ему повезло попасть, Тобирама опускает руку под воду и зло с отчаянием сжимает член, когда слышится шум раздвигаемых седзи и чужие шаги. — Мито? — собственный голос кажется незнакомым и слишком хриплым. Разве Мито могла так быстро сюда добраться? — Я решил её не беспокоить — ведь тут нет ничего, с чем я не мог бы справиться. С явным издевательством пренебрежительная интонация служит лучше, чем ушат холодной воды. И как, черт побери, его брат додумался послать за Мито не кого-либо, а именно Мадару? — Не могу поверить, что даже Хаширама не может находиться рядом с тобой. Будто это вина Сенджу… — Пошел вон, — твердо говорит Тобирама, будто это не его сейчас выкручивает наизнанку от жажды физической разрядки. — И оставить тебя тут? Пропустить всё веселье? — но, несмотря на все до боли привычные мерзкие интонации, Учиха не выглядит по-настоящему веселящимся и расслабленным. Тобирама сужает глаза и находит в себе силы усмехнуться и фыркнуть. — Спасибо, но я лучше останусь в полном одиночестве, чем в твоей компании. Они столько раз пререкались, столько неприятного говорили друг другу, что и в этой довольно безобидной фразе, на самом деле, нет ничего особенного. Но лицо Мадары неожиданно перекашивает гримаса злости. Словно срабатывает спусковой крючок. Тобирама не успевает ничего сделать или подготовится — все его реакции замедлились в сотню раз — как Учиха бросается в бассейн. Он, поднимая немалые брызги и создавая режущий уши шум, за секунды оказывается рядом — и как только может так быстро двигаться в воде? Успев лишь дернуться, Тобираму прижимают, вдавливают спиной в камень до режущей спину отрезвляющей боли. Глядя на полыхающие алые глаза полные безумия, Тобираме некстати вспоминаются слова отца, что бешеных собак необходимо убивать. Обжигающей рукой — кажется она горячее самой воды в источнике — Мадара сжимает белое горло под самой челюстью. — Как же я ненавижу… — он наклоняется совсем низко, почти касаясь своим носом чужого. На что Тобирама лишь скалится — он готов услышать всё, что угодно. Любая грязь, что не единожды была проговорена Учихой, уже не может задеть его. Если бы только тело не предавало и не покрывалось мурашками от близкого контакта с альфой — было бы вообще терпимо. Но Тобирама оказывается не готов к тому, что выплевывает ему в лицо Учиха. — Ненавижу тебя, — шипит он с гневом, с каким уходил на войну и уничтожал врагов, стирая их в пыль. Ки вырывается и давит, желая полностью подчинить, но Сенджу не тот, кого этим можно впечатлить. — Ненавижу этот запах, который все альфы жадно глотают, даже когда ты его подавляешь, — говорит Мадара. А всё, на что хватает Тобираму — это шире распахнуть глаза и впиться ими в пылающий шаринган напротив. — Ненавижу, что будь ты чуть слабее, каждый из них уже попытался бы забрать тебя себе, — он утыкается носом в скулу, медленно вдыхает и, кажется, глубинно рычит. — Ненавижу, что где-то ходит твой истинный, которому будет дозволено всё. Что он сможет заклеймить тебя и никому не отдавать, сможет вплести в твой запах свой. Сможет законно ломать руки тем, кто будет недостаточно понятлив, — с каждым словом происходящее всё больше кажется Тобираме иллюзией. Учиха проводит носом по всей линии челюсти, выдыхает в ухо, посылая еще больше мурашек по коже, зарывается носом в волосы на виске, и кривит рот в безумной улыбке. Собственная речь, всё то, что давно висело неозвученным, лишь сильнее разжигает черное пламя внутри. — Ему будет позволено касаться везде, заполнить тебя, — он сильнее сжимает шею, оставляя уродливые отметины. — Этот альфа сможет, наконец, стереть твоё недовольное или скучающее выражение лица, заставит умолять. — Убери руки, — сипит Тобирама, больно впиваясь ногтями в плечи в попытке освободиться. Он мог бы попробовать сложить печати, если бы в голове так сильно не шумело. И если бы он хоть немного не хотел лучше понять, что именно нашло на Мадару. Это, должно быть, апогеем всех издевательств с его стороны. Только вот непонятно, чего он хочет добиться этим? — Не волнуйся, совсем скоро, — с яростной безысходностью. Учиха отстраняется, чтобы лучше видеть темно-красные глаза, но руку с горла не убирает. Чтобы чувствовать пульс — мелькает в голове у Тобирамы. — Скажи только, этот Учиха Хикаку — это он? Истинный? — Нет, — почти беззвучно из-за пережатых связок отвечает Тобирама, сам не зная — зачем. И своим ответом неожиданно вызывает еще большую волну Ки. Кажется, что сейчас Мадара его все же убьет. И не будь он в таком незавидном положении — в купальне и с течкой — было бы не так обидно принять смерть от одного из сильнейших шиноби. — И ты согласился? Не с истинным, а с каким-то проходным Учиха, которых ты, вроде как, ненавидишь? Ты, Тобирама? — даже при желании Тобирама не смог бы ответить — воздуха не хватает из-за беспощадной руки. По краям зрения начинает темнеть. — Не будешь ждать предназначенного? Тебе этот Хикаку так понравился? Или тебя завело то, как он набросился в тот раз? Или его извинения? — Мадара скрипит зубами, шепчет зло и… отчаянно. — Или ты решил просто скоротать время, пока ждешь? Тобирама грешным делом думает, что лучше бы он был тем, кто после прошлой миссии попал в госпиталь. Задетая гордость с лихвой бы окупила возможность не встречать течку в компании умалишенного Учиха Мадары. В глазах у которого мелькает что-то звериное, лишенное человеческого рассудка. — Раз так, — и он стремительно вжимается еще ближе, вгрызается в распахнутый рот, пытающийся уловить хоть глоток кислорода. С жадной яростью врывается языком в теплое и влажное, обследует изнутри кромку зубов, поглаживает язык. Свободной рукой Мадара цепляется за волосы и тянет назад, чтобы распахнуть желанные уста еще шире. Глубоко, до помутнения зрения, вдыхая запах Тобирамы, он выдает грудной рык, от которого у последнего невольно поджимаются пальцы на ногах. Сквозь постепенно покидающее сознания от удушья Тобирама с самоиронией отмечает, что окончательно сошел с ума — он умудрился еще сильнее возбудиться, пока его душат и насилуют его рот. То, что они в общественной купальне на источниках, куда любой может войти — уже совсем не заботит. Когда перед глазами меркнет, рука Мадары внезапно разжимается. Горло, жадно глотающее воздух, дерет каждым вздохом. Учиха до конца не отпускает — одной рукой держится за затылок, а вторую опускает ниже по пострадавшей шее, и оставляет лежать на груди, слушая заходящееся сердце. Тобирама щурится сквозь повлажневшие глаза, и не может поверить тому, что видит — Мадара выглядит даже больше ошеломленным, чем он, и напуганным собственным поступком. Но все равно не отстраняется, дышит выдыхаемым Сенджу воздухом, прижимается лбом к его и явно боится моргать. Жар от его тела плавит и мешает собрать мысли воедино. — Ты не мой, я знаю. Ненавидишь меня, и это нормально. Но я не могу тебя отпустить, — его глаза похожи на те, что окончательно прощаются со здравым смыслом. И Тобирама понимает, что вот именно сейчас его просто убьют под лозунг «так не достанься же ты никому». И единственное, что обескураживает — с каких пор Учиха испытывает весь этот спектр чувств именно к нему? — Я не могу лишиться хотя бы мечты, пусть она и никогда не сможет сбыться. Учиха воистину безумны в своих чувствах. И от этого могло бы стать страшно, если бы не понимание, что он, Тобирама, сам довел до этого, не пытаясь предпринять абсолютно все способы избавиться от Учихи. А мысль, что ему хотелось хоть немного ощутить на себе его руки — жжет стыдом. — Даже если не истинный, я понимаю, что тебе нужен кто-то подходящий. И этот Хикаку — он именно такой. Я видел это множество раз. Видел, как он относится к тебе, как смотрит. Так, как я никогда себе не позволял, — горячечно шепчет Учиха, вжимаясь носом в щеку и сильнее зарываясь рукой в белые мокрые волосы. При вдохах его грудь касается чужой. — И я должен убраться вон и не мешать тебе жить… Но я, блядь, просто не могу. Глядя на главу клана Учиха, на страх множества шиноби во всем мире, с трудом верится, что сейчас Мадара — сплошное отчаяние. Тобираме лишь единожды доводилось видеть похожий блеск в его глазах — в тот день он почти лишил Изуну жизни. И Тобирама решает, что, кажется, баста — всё уже пропало. Ему слишком сильно хочется поддаться — сдаться — и прикоснуться к горячей коже альфы напротив, и даже если это извращенная издевка или иллюзия — черт с ним. Его жизнь пошла под откос в тот самый момент, когда Хаширама решил, что ему нужно пить меньше вредных подавляющих. Или и того раньше — когда на запястье проявилась метка. Смотря на Мадару, что в шаге от того, чтобы убить его, Тобирама глубоко вздыхает и прикрывает глаза. Он так устал хранить эту тайну. В конце концов, вряд ли всё может стать ещё хуже. Найдя в себе последние силы, Сенджу отталкивает Учиху, замечая взгляд полный застарелой отчаянной боли и готовность вгрызться в него зубами, лишь бы не дать уйти. Мадара — клинический псих. Под прицельным взором красных глаз Тобирама складывает простейшие печати, освобождая оковы, держащие защиту на метке нерушимыми. И, глядя в лицо напротив, с некоторым мазохизмом, он просто стягивает напульсник и позволяет тому медленно опуститься на дно источника. Мадара неверяще смотрит в его лицо, решаясь собственными глазами увидеть правду. Он на секунду прикрывает веки, скрывая алый взгляд, и, открыв их — цепко вглядывается в белую кожу руки, где виднеются иероглифы метки. Увиденное заставляет замереть. Он по-детски глупо моргает несколько раз, и не верит. — Я ненавижу тебя всё равно больше, — говорит наконец Тобирама охрипшим голосом, — Учиха Мадара. Мадара долго не медлит — он хватает руку и подносит её ближе к своему лицу, словно проверяя, настоящая ли. Изучив глазами, он наклоняется и принюхивается к коже, почти невесомо касается губами. — Прости, — роняет Мадара, коротко глянув с сожалением. Извиняется за то, что истинным оказался именно он — ведь в здравом уме и не приснится, что Сенджу-младший может быть в восторге от этого факта. Но в словах его совсем нет должной искренности — его плечи расслабляются, а лицо больше не морщится от вырвавшегося отчаяния. — Прости, — повторяет он, глядя в темно-красные глаза, и поддается всем телом. Тобирама не останавливает его руки, что вновь зарываются в волосы на затылке, прикасаются к поясу и тянут его на Учиха. Всё внутри сжимается и выкручивается, когда Тобирама позволяет взять себя за подбородок и притянуть в голодный поцелуй. Между ягодиц начинает в прямом смысле болеть от обилия смазки, что, вытекая, смешивается с водой и распространяется по всему горячему источнику. Тобирама думает — «гори оно всё в адском пламени!», когда его рот мокро вылизывают, а рука с пояса опускается ниже, сжимает бедро и медленно пробирается к ягодицам, вжимает его ещё ближе к Учиха, сталкивает их грудью, животами, бедрами. Чувствуя тяжелый член Мадары, что прижимается к низу его живота, Тобираме кажется, что что-то внутри него дрожит от нетерпения, и именно оно подталкивает его к тому, чтобы опустить руку под воду и обхватить плоть в кольцо. Хилая мысль-опасение, что что-либо такого внушительного размера в него банально не влезет — растворяется с новым укусом-поцелуем. Мадара спешит и боится отрывать руки, словно стоит отвлечься и окажется, что это обманный маневр, и Тобирама тот же миг сбежит. С губ Мадары срывается вздох удивления, когда он чувствует неуверенную руку у себя в паху, которая, обследуя, легко сжимается и на пробу проводит вдоль всей длины. Ответные действия от Сенджу разрывают переполнившими грудь желанием и нежностью. И он торопится их показать — посасывает кожу на шее, вылизывает языком до подбородка, и сжимает обеими руками ягодицы, чтобы прижаться еще ближе, почти до боли. В такого Учиха Тобираме не верится — в такого, что с силой, но трепетом берет его себе. И все слова, колкие взгляды — теперь всё начинает приобретать другой смысл. Внезапно, совсем недалеко от седзи, слышится шум, что действует на Учиху похлеще плети. Он, не говоря ни слова, рывком вытаскивает дезориентированного Тобираму из воды, тащит в раздевалку, одевается сам, и наспех запахивает на Сенджу кимоно. — Не могу позволить чтобы кто-то видел тебя таким, — бормочет он себе почти под нос, прежде чем взять Тобираму на спину и припустить в сторону, как не сразу понимает Сенджу, Конохи. Пятнадцать минут бега шиноби к деревне кажутся Тобираме бесконечно долгими, и он просто не представляет, как можно поддерживать такой темп, когда у тебя нещадно стоит. Он, сжимая плечи Учихи, позволяет себе скоротать это время с пользой. Зарывается носом во рваные вихры волос за ухом — так, как никогда не позволял себе даже думать. Вдыхает насыщенный запах костра, хвои и крови, прикрывает глаза и смыкает на мочке уха губы, чтобы попробовать ее языком. От его действий Мадара спотыкается и, чертыхаясь, с трудом не падает с ветки. Рыкнув и разогнав чакру, Учиха припускает на запредельной скорости домой, и, когда они без остановок минуют ворота, проносятся по улицам прямо на территорию клана Учиха — перед глазами всё размывается. Тобирама чувствует как по ногам течет горячее и липкое, разносящее запах на несколько десятков метров в округе, когда Мадара врывается в собственный дом с ним на спине. — Что…? — шокированное лицо Изуны вскользь отмечается мозгом, когда терпеть уже кажется невозможным. И Мадара, явно чувствуя состояние омеги, выходит из себя. Он рычит, аки хищник, и глядя на собственного брата активирует Сусаноо, явно предлагая тому убраться из дома поскорее. — Мог бы просто сказать, чего сразу Сусаноо, — Изуна поднимает руки и спешит смыться из поля зрения брата, оставляя обезумевшую пару наедине. Спешно, будто за ним гонится целая армия, Учиха относит Тобираму в комнату, и от того, как сильно всё здесь пропахло альфой, не возникает сомнений — это его личная комната, куда почти никогда никто не заходит. Мадара медленно опускает свою ношу на футон, словно в его руках не сильный шиноби, а хрусталь. Он выпрямляется и небрежно сбрасывает с себя криво запахнутое кимоно, оставаясь полностью обнаженным, и явно наслаждается замутненным взглядом Сенджу, которым тот ощупывает каждый дюйм тела перед собой. Склонившись над омегой, Мадара проводит пальцами от самого лба по носу, губам, по красной отметине на подбородке, касается оставленных им же синяков на шее от пальцев, гладит мышцы груди и спускается к животу, прослеживая явную линию пресса к низу, к самому паху. — Я тебя не выпущу отсюда, — просто сообщает он. Тобираме хочется фыркнуть — как будто он мог этого не понять. Наслаждаясь тем, что принес текущего омегу к себе, что никто больше не посмеет оторвать его от Тобирамы, Мадара ненадолго прикрывает глаза, с шумом вдыхая их смешавшийся насыщенный запах, что заполонил всю комнату. Тобирама старается не закрывать глаза, не только чувствовать, но и видеть, как подрагивающие от нетерпения сильные руки со вздутыми венами оглаживают его бока, спускаются к бедрам и уверенно разводят их. Под ним уже натекло, а между ягодиц тянет от желания большего. И мысль, каким его сейчас видит Учиха — раскрашивает скулы красным, но лишь сильнее заводит. Мадара склоняется резко, словно изголодавшись, одним слитным движением берет в рот стоящий член. Он садится, упирается на колени, и берет омегу за ягодицы, подтягивает ближе, заставляет положить ноги на плечи и, держа его бедра практически на весу — насаживается ртом до самого конца, пока не касается носом коротких белых завитков в паху. Тобирама плавится. Его тело одновременно растекается и сжимается, легкие горят, и кажется, что сердце вот-вот не выдержит. Он сжимает в руках футон, рвет пальцами плотную ткань, слышит, как хрустит в позвонке от того, как его выгибает дугой. Оторвавшись с громким звуком, Учиха укладывает Тобираму обратно, склоняется и прикусывает косточку бедра и сильнее раздвигает ноги. Глядя на сочащуюся сжимающуюся от нетерпения дырочку, он опускается ниже и широким жестом проводит языком, собирая смазку. — Ахнг, — выдает Тобирама, жмуря глаза. Он всю жизнь сторонился всего, что уготовила ему сущность омеги, но, если бы он раньше знал, что альфа, его истинный, способен принести столько удовольствия даже не входя в него — возможно, он пересмотрел бы свои приоритеты раньше. Поглаживая дрожащие бедра, Мадара не спеша вылизывает омегу, пробует его на вкус, прикусывает за ягодицу и наслаждается всхлипами, от которых не может удержаться партнер. Сколько раз ему снилось, как Сенджу изгибается и забывается в его руках, как его губы распахиваются, чтобы вдохнуть воздуха. И все его сны, все постыдные мечты — все меркнет по сравнению с реальностью. Приподнявшись, чтобы еще раз окинуть взглядом разгорячённое тело под ним, как красиво очерчиваются мышцы, как блестит от испарины белая кожа — Мадара думает, что он окончательно пропал уже довольно давно, а сейчас забивает последние гвозди в крышку своего гроба. Он склоняется и трется измазанным в смазке лицом о сильные бедра, впивается губами и зубами во внутреннюю часть бедра, оставляя отметины, поднимается выше и улыбается, проходясь языком по косым мышцам живота, прикусывает ребра, вызывая легкую дрожь. Руки Тобирамы вплетаются во влажные густые волосы, сжимаются у самых корней и тянут альфу выше, ближе к себе. — Давай же, — сдавленно приказывает он, блестя глазами. И Мадара, глядя на своего омегу, может лишь растянуть губы и блеснуть теплотой и жадностью во взгляде. Он зарывается лицом в шею возле линии роста волос, посасывает покрасневшее ухо, прикусывает линию челюсти. И, наконец, целует, врываясь языком и даря возможность попробовать собственную смазку на вкус. И медленно, раздвигая стенки тяжелым членом, входит до самого упора, чувствуя, как его принимают. Тобирама цепляется руками за шею и плечи, со всей силой вжимает в себя, пока перед его глазами взрываются фейерверки. Он прикусывает ласкающие его губы, и в следующий момент подталкивает альфу ногой по ягодице. Всё изнывающее внутри ликует, наслаждается долгожданной близостью, заставляет терять голову, хотеть большего, и тонуть в жаре на двоих. Приняв пожелания к сведению, Мадара срывается на резкий темп, не очень быстро, но сильно вбиваясь в принимающее тело до самого упора. Он рычит, когда чувствует зубы на своем плече и сам впивается в шею, перекрывая отметины от пальцев своими губами. Жар охватывает даже сознание и, когда кажется, что он умрет сейчас от всех чувств и ощущений, что дарит близость с омегой, Мадара прижимается ртом к уху. — Я так сильно хочу, чтобы ты был мой, что больше не смогу отпустить тебя, — он ускоряется, сжимая бедра омеги до синяков. — Я так сильно старался не трогать тебя, но теперь я не смогу дышать без тебя. Тобирама ничего не отвечает, плохо понимая смысл слов. Он лишь растворяется в ощущениях, когда Мадара вжимается бедрами и начинает изливаться в него. От горячего, что толчками наполняет изнутри, он и сам подходит к краю и кончает между их животами, вдыхая и наполняя все легкие запахом альфы. Несколько минут они не двигаются, возвращая телу способность снова нормально дышать. Мадара приподнимается на руках и склоняет голову, наблюдая, как неспешно его член выходит из омеги весь в разводах от спермы и смазки. Увиденное повторно заводит с полуоборота, но, глядя на притихшего Сенджу, он лишь усмехается — партнер выбрал отличный способ избежать разговора. Уставший от неожиданной течки и внезапной близости, Тобирама, стоило им расцепиться, моментально засыпает. И лишь на краю сознания он чувствует, как его обнимают чьи-то руки и оплетают ноги, а в шею утыкается нос. Утро приходит резко, словно ночи и не было вовсе. Знакомый до покалывания в пальцах запах щекочет нос, заставляет принюхиваться сильнее и наполняться чувством покоя. — Тора, — вырывает окончательно из оков сна голос Учихи. Тора — так его зовет только Хаширама. Тобирама открывает глаза и поворачивает голову на звук, чтобы обнаружить Мадару привалившегося бедром к косяку двери и скрестившим на груди руки. На его лице цветет неуверенность, за что на инстинктах хочется сразу уколоть. — Я не смогу от тебя отказаться, — с места в карьер, ровным тоном произносит Учиха, пока в его глазах плещется ад сомнений. Словно он все утро пытался смириться. Пытался победить сам себя. Но лишь проигрывал раз за разом. Тобирама думает, что если он хочет сделать вид, что произошедшее для него ничего не значит — сейчас самое время. Ему безоговорочно поверят лишь потому, что думают именно о таком сценарии. Что все это — лишь способ снять напряжение и провести течку приятнее, чем в одиночестве. Но его глаза безошибочно находят демонстративно положенный у края футона кунай. Нахмурив белые брови, Тобирама понимает, к чему была предыдущая фраза. Может и правда самым легким было бы прирезать Мадару и избавить себя от головной боли. Он слышал о том, как альфы — особенно альфы из клана Учиха — сходили с ума, когда лишались своего омеги. Да и тот неописуемый факт, что даже не зная об истинности, сам Мадара признал его своим — заставляет задуматься. Но сейчас, глядя на напряженные плечи и сдвинутые брови, на черные глаза, Тобирама не хочет думать о Мадаре. Он хочет подумать только о себе, о своих желаниях. Чего он на самом деле хотел все это время? — Я понял, — рассудительно кивает Тобирама, и проскользнувшим в голосе холодом явно заставляет Учиху напрячься еще сильнее. Но вдруг он растягивает губы в ухмылке и чуть опускает веки, делая свои глаза острее и хитрее. — Ну, ты так и будешь там стоять? — он вздергивает бровь и совсем легонько раздвигает ноги, показывая, что течка еще в самом разгаре. — Или все-таки что-нибудь сделаешь? Мадара неверяще смотрит сначала в глаза, потом скользит дальше по обнаженному телу, покрытому доказательствами их близости, и возвращается вновь к расслабленному лицу. Он моргает, а его плечи опускаются, чтобы в следующий момент затрястись от смеха облегчения. Он весело фыркает, подходит ближе и стягивает через голову футболку. — Думаю, я что-нибудь сделаю.