горелая бумага и небо цвета моря.

cause all I want is the moon upon a stick just to see what if just to see what is the bird that flown into my room lotus fower — radiohead

море вкатывается в песок ровными затактами кантаты или похоронного вальса, покачивая трупики умерших на лету чаек и клейкие разводы водорослей, смешивающихся с белесой пеной. апрельский воздух дышит шрамами расцветших вишен, осколки скатываются со скал серым крошевом, когда дазай пинает их черными ботинками, стараясь как можно безболезненнее спуститься к морю и не уронить зажатые в пальцах обоих рук бутылки с вином. красное и белое. живая и мертвая вода с клубничным привкусом. он спрыгивает с последнего выступа, но, неудачно приземлившись, падает на колени, раздирает штанину вплоть до ссадин красной акварели через трещины кожи. зато вино целое. а след крови смешался с пылью. дазай болезненно хмурит брови, оставшись сидеть прям там, врезаясь бедрами в твердую почву. он отставляет бутылки на островок травы, единственное зеленое среди этой пустынности урбанистического пляжа, как будто бог отплюнул сюда слишком горькую рукколу, после вытрушивает сигареты из кармана плаща, на землю сыплются серебристые монеты, фантики от карамели, чеки, зажигалка и прочий мусор. колено ноет, будто его пичкали розовыми иглами и перевязали марлей поверх. прикуривает зажав фильтр зубам, чуть морщась от горелого ощущения на деснах. растрепав волосы наблюдает за куникидой, спускающимся со скал спокойными выверенными шагами, тот прижимает к груди плед, а в сумке, переброшенной через плечо, держит пластиковые стаканчики и упаковку безе. он — кружка кофе с молоком, снег на крышах гудящих автомобилей, всегда кладет очки в чехол из бежевой замши, а в карманах носит миниатюрные издания сборников со стихами, учится на четыре универских курса дольше дазая и с тех пор, когда они познакомились на перекуре после занятий, когда куникида нервно искал антисептик в сумке и кашлял от дыма, а дазай не прекращал пялиться из-под пуха ресниц, ни разу не посмотрел на него без раздражения. последнее очаровывало дазая сильнее всего и сводило подреберье истомой, горьким полынным дурманом. — не можешь ни дня, чтоб не покалечится, — тембр отлетает от зубов, как дерн из-под подошв. — мог бы и пожалеть, жалко что ли? — дазай обиженно хмурится, закусывая кровящую губу. — тебя? ни капли, — поправляет очки средним пальцем, проходя мимо скрюченной, окутанной дымом фигурки. дазай цепляет его пальцами за штанину. звезды режут щеки своими лучами, проявляя свечение румянца на вымытой в белизне коже. — отпусти. — за поцелуй отпущу. а то как так, ты меня не любишь что ли? не любит. но разве было это важно, кому вообще нужно, чтоб его любили взаимно, важно лишь, чтоб колени заклеивали грязными пластырями, чтоб ландыши оставляли с записками 'ты меня раздражаешь, не умирай сегодня', чтоб помогали искать нужные учебники в библиотеке, чтоб били по рукам, когда те тянутся к волосам в поисках свечения поцелуев. куникида хмурит светлые брови, стараясь стряхнуть с брючины мертвую хватку, как зудящую над ухом цикаду. у него к дазаю чувство ответственности и перевязанная галстуком-удавкой шея, мазь на покрасневших ключицах, щеглы, которых кормили после занятий, чужой нос измазанный пломбиром, пролитый на рубашку чай с малиной. он наказывает себя сном с не-любимым-любимым-таким-дурацким-раздражающей-маленькой-смертью на одноместной кровати под фланелевым одеялом небесного оттенка, чувством чужих рук округ талии и косновением чужих губ к шейным позвонкам, нерационально считая, что идеал познается в страдании и истязании стеблями незабудок. закатывая глаза, он опускается на землю и губами касается окровавленного колена, сразу после — тыльной стороной ладони вытирает губы от красного морса и прелого вкуса чужой кожи, не говоря ни слова, забирает бутылки с вином в сумку и продолжает идти, ступает на полосу песка, раздражаясь от его похрустывания под подошвами. дазай отмирает только через полминуты, подскакивая на пружинистых коленях и забыв о боли, догоняет доппо в три прыжка. сигарета мелькает на губах сероватым следом от самолетных турбин. — ты отвратителен, — слетает чеканный звон монет с тонких куникидиных губ. — а ты меня целуешь, — это остается без ответа. они останавливаются в выемке из камней, там где море не доходит двух метров до стоп, а на скалах прорастают проблески мха или скорее бледно-мятного лишайника цвета синяков на лодыжках дазая и левого верхнего угла их комнаты, куда вечно натекает с верхнего этажа то ли вода, то ли настой мирры. доппо стелет белое покрывало с красной вышивкой в углу, инициалы 'и.ф.', что никому ни о чем не говорят, и пятном от апельсинового сока оставленного дазаем в прошлый раз. это их маленькая традиция, такой себе сиротский семейный пикник в надежде, что море способно сближать, хотя оно лишь отталкивает друг от друга своей холодностью и тянет серебром лунных лучей в космос, замереть среди темной материи созвездием смерти, знаком гробовой тишины, что сейчас застыла меж ними, как дробленый лед в бокалах мартини. осаму оставляет на покрывале еще одно пятно, рядом с оранжевым, наливая себе напиток дрожащими кистями, и сердце его начинает предательски колотиться от того, что куникида брезгует даже пить с ним вино одного цвета, но все равно сидит рядом, приминая ткань бедрами, и дышит с ним одним воздухом, что в апреле пронизывается запахом вишни (так будет всегда), и хоть даже не смотрит на него, а смотрит только на волны, и даже не отшатывается, когда дазай жмется к его боку ребрами. мотивы сейчас не важны до абсурда, ведь фатум неотвратимо крутит свое колесо и когда-то оно проломит шейные позвонки, выбросит растрощеный хребет на дно морское, и вот только тогда нужно задуматься о мотивах, ведь ничего больше не останется, лишь думать и передумывать до бесконечности. пригубливает вино, красное, с дешевым отзвуком спирта, с кровяными тельцами клещей, плавающими в нем, рот становится замороженной клубникой, море ласкает берег настолько близко, что дазаю кажется, что оно ласкает его. через свою рубашку и плащ, через чужое пальто и рубашку, чувствует, как иное, чужеродное сердце гневно, неприятно отчеканивает свое тук-тук, как узник отсчитывает секунды до освобождения, шрамируя стены камеры ногтями. техногенная ловушка сознания в вырубке кремния, если бы можно было опечатать вход, дазай бы не стал, потому что тогда не было бы видно, не было бы слышно моря, а это единственное, что не дает ему окончательно свести себя с ума тем, как дергается чужой кадык. он допивает вино в три глотка, чуть морща нос, сердечная мышца начинает сжиматься медленнее, но глубже, коленка снова надоедливо саднит. дазай целует куникиду в шею, пальцами ползя по груди, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки, растягивая петлю черного галстука, чужое дыхание замирает, рот презрительно морщится, но куникида стоиком продолжает смотреть, как волны наслаиваются сатином, блестят глубоким индиго и лазурным безветрием. дазай губами подымается к мочке чужого уха, чуть натягивая галстук тканевой струной. — прекрати. дазай носом тычется в чужое плечо, щупает комок, собравшийся в чужом горле, куникида до побеления пальцев сжимает ручку стакана. — а если не прекращу, то что? отшлепаешь? — шаловливо хихикая, целует доппо в щеку, мягко прижимаясь губами-цветками-магнолии к выточенной скуле. куникида пальцами сжимает подбородок дазая, как металлические скобы вживляя в него ногти, ломкие и отросшие, бокал с вином, белым полусладким, выскальзывает из руки крася покрывало и брючину в бледно-золотой. дазай сладостно скулит, учащенно моргая. дерзко улыбается, как неприкаянное чадо храмовников. — поцелуй меня. или боишься влюбиться? — грубость, почти отчаянное, картонное желание безумного андроида нарваться и быть поврежденным. куникида злобно блестит радужками и разжимает пальцы, думая о том, как менее безболезненно пойти ко дну, и тут же мысленно ударяя себя розгой за это. ауч. дазай мнется, отражает пустыми глазами молочно-белое солнце за запотевшим стеклом гоночного автомобиля, кожу покалывает соленым воздухом и усидеть на месте кажется невозможным, неправильным. он проскальзывает на эшафот чужих коленей, подрагивая, как перышки одуванчика от ощущения тонких костей под бедрами. склоняет голову на бок, жуткое откровение торчащих, как у куклы позвонков. притягивает куникиду за галстук, двумя руками ухватываясь за его длинный змеиный хвост, почти видя, как истекающие ядом клыки целятся в лучевые кости запястий. — значит таки боишься, куникидушка, — оскал самодовольный, хотя голова пуста и выскоблена. — а я не боюсь, потому что поздно уже бояться. он впечатывает в чужие губы ухмылку, как печать в эпоксидную смолу, языком надавливая на ощетинившуюся эмаль. держит чужой затылок тисками, не давая вырваться, пока ритуал свержения защит не завершен, пока зубы сами не пропускают слюну внутрь рта, пока губы не начинают нервно отвечать, а тонкие пальцы, подобные лучам звезд нарисованных золотым маркером, не сжимают бежевый плащ. — ненавижу тебя. — я себя тоже. сползает поцелуями по шее, как лапками геккона присасываясь к кадыку и горлу оставляя красные следы. стягивает с чужих плеч пальто, цепляясь за локти пальцами, режась о них, как об иглу граммофона, с характерным визгом джаза в ушах. растягивает провод галстука отбрасывая его в слипшийся цедровыми комьями от вина песок, расстегивает пуговицы до солнечного сплетения, зализывая синяки и ссадины от бумаги, что укрывают грудь и ключицы терниями шиповника. подымает полные раскаянья бронзовые шайбы глаз, бесовские и расширенные от препаратов, ползающих червями по венам. — прости, папочка, что я такой надоедливый, — под резцом губа начинает неостановимо истекать кровью, плоть рыхлая как уголь, — как я могу извиниться за свое поведение? товарная особенность — сбитый уголок черепа, расцарапанные запястья, корки ржавчины на голенях, подтекающий желчью кран сознания, пыльные углы в которых выбитые зубы и слюна, бинты и гниющая полынь. куникида сжимает до синяков чужой подбородок, столько сил в этом тонком скелете. грубо стирает кровь с губы, больше выдавливая эритроцитов, чем вытирая кожу. отбрасывает чужое лицо, как грязь с ногтей, как комки грязи с линии жизни. дазаю приятно это раздражение, раздражение всегда приятней, чем страх, страх, который он разглядел в глазах матери, когда та увидела его сидящим в эллипсе из ржавых лезвий и вживляющим их себе подкожно, выбирая следующее детской французской считалочкой. больше она никогда не смотрела на него, не входила в его комнату и просто сделала вид, что его нет, как дурного сна, а страх, что отпечатался подошвой на ее лице, теперь виделся дазаю в каждом испуганном выражении и наведывал его в кошмарах истощенной белой банши, кричащей про скорую гибель, но та так и не находила его, мальчик-невидимка застывший дымом в эфире. — будь добр, заткни себе чем-то рот. — как скажешь, папочка, — дазай гнет бровки, носком ботинка продавливая борозду в песке, формируя крохотные барханы. — у тебя есть какие-то особые пожелания, или оставишь выбор за мной? куникида лишь кривит губу и поправляет пальцами очки, вживляя свои фаланги в сальные кудри, выжимая из чужого рта сдавленный смешок. абсолютная эмпатия равна полной пустоте, выражению чужих ощущений камнем по костям. расправляется с другими пуговицами цвета слоновой кости, задерживая взгляд на крохотном шрамике от вырезания аппендицита, хвостом кометы застрявшем в чужом желудке, черным полумесяцем ногтя очерчивает омертвевшую кожу, полосу светлых волос ползущую змеиным следом до пупка. губами жмется к тонкой груди, кончиком носа задевая сосок, впиваясь полумесяцами зубов в ребра, вынуждая куникиду натянуть каштановые кудряшки. пальцами, — переломанными ветками сосен, — прытко поддевает бронзовую прядку ремня, вытягивает полоску темной кожи из шлиц, ладонью давит на пах, грубо, своеобразно, боляще, сползая с чужих бедер на край пледа, колени продавливают лунки в звездной пыли. губы шарят по брючной ткани, нос ластится к внутренней стороне бедер, а спина выламывается, как у кошки со сломанной лапой. сустав вывернут, болтаются клочки шерсти в рябинном соку. изгибает шею с невинным желанием смотреть на чужое лицо и не видеть ни страха, ни даже ненависти, которой так яростно плещет чужой язык, ненависть на вкус, как разорвавшаяся боеголовка, а чужой рот на вкус, как бусины граната, подушечки пальцев стекают по груди, как по столешнице из кедрового дерева, загоняя черные точки заноз в эпителий. дазай расстегивает молнию на чужих штанах и стягивает их до коленных чашечек вместе с хлопковым бельем. ногтем ведет по стволу члена, придавливая головку к животу. — я правильно тебя понял, папочка? — хлопает ресницами, проводя по верхней губе кончиком языка. — я сказал тебе занять чем-то рот. — как скажешь. опускает глаза цвета черного чая, цвета горьких препаратов, которыми вначале пытались лечить, а после — добить. начинает с влажного поцелуя, оттиска желания, всхлипывая от ощущения мягкой плоти на губах, а после вбирает головку в рот, от натяжения губы начинает немного саднить напоминая про рану на колене, в которую уже набилось кристалликов песка делая ее похожей на пироженое с клубничным джемом присыпанное сахаром. чужие пальцы убирают патлы за ухо, чуть натягивая волосинки у висков. рот приобретает оттенок приятной заполненности, когда дазай глубже насаживает горло на член, почти сразу же начиная давится от резкости собственных действий, но нервно стараясь не признавать, это как и покраснение заостренных кончиков ушей. в уголках глаз проступают слезинки, когда дазай губами проезжается по возбуждению еще несколько раз, рвано и резко, будто стараясь впихнуть три года в пять дней пока мир еще не закончился. фаланги трещат, сжимая плед и чужое бедро до красноты. треснутый, почти разочарованный выдох, когда дазай выпускает член из горла действует психоделически, впиваясь в зрачки розовыми кругами света. он вбирает воздух, царапающий морским ветром нёбо, стеклянная нить слюны набухает ближе к губам бутоном вишни. — не спеши так. — это приказ, папочка? куникида, дивно меняющийся в возбужденном состоянии в черно-белый объектив камеры немого кино, поддевает ногтем чужой подбородок надавливая на гортань: — предупреждение. на переносице собирается складка, дазай целует подушечку чужого пальца, опуская голову меж коленей, медленно ведет языком по стволу, обхватывает губами головку, плавно пропускает возбуждение в горло, которое несколько раз сводит болезненной судорогой, ощущает на языке налитые кровью капилляры, на ресницах собираются росинки слез или морской ветер, нос утыкается в редкие светлые волоски, чужие пальцы давят на темя не давая выпустить член изо рта, судорога переходит из горла в позвонки болезненной резью асфиксии. брызги от волн замирают отблесками на подошвах. пальцы отпускают волосы и дазай нервно глотает воздух, подглазья краснеют постапокалиптичным пыльным рассветом, воздух щекочет горло колючими коготками-шипами, губы воспаленно распахнуты, тонкие пальчики в трещинах обхватывают влажное от слюны возбуждение. куникида гладит дазая по щеке, собирая слезки из уголков глаз и вытирая влагу с губ, притягивает к себе за белый ворот рубашки, лениво сминая окрашенные слюной и кровью губы. — хороший мальчик. дазаю приятно слизывать боль с чужих ладоней, получать пощечины и уколы об острия скул, ему приятна язвительность слов, остекленелое безразличие зрачков, резкий запах полынного одеколона, ожоги от искр замерших на золотистых ресницах, приютившихся там, пригревшихся там. куникида стягивает бежевый плащ с хрупких плеч, задевая локти фалангами, и отбрасывает его в сторону камня и песка. солнце потихоньку близится к закату становясь все более затертым и пыльным, но замирая бронзой в стеклах очков. куникиде нравится держать дазая в руках, как бражника, надавливать подушечками пальцев на свежие порезы, а после перематывать их бинтами, сжимать пальцами горло и целовать уголок челюсти, злиться на разбросанную по комнате яблочную кожуру и мыть каштановые кудряшки шампунем с клубничным запахом, чтоб потом незаметно вдыхать их запах, что быстро становится просто сигаретным дымом. он поддевает осаму под ягодицы, усаживая к себе на бедренные кости, чуть шире раздвигая ноги, вдавливая чужой пах в свой. пальцами скользит по спине, выламывая хребет, сжимает плечо в руке, затягивает узел фаланг на шее, вызывая сдавленный всхлип. расстегивает рубашку, черные пуговицы выскальзывают из петель ежевичным соком, брызгают в глаза. ведет языком по ключице, кусая кожу чуть ниже, оставляя пятно малинового сока. дазай зажимает ладонью всхлипы. — чего ты хочешь, малыш? дазай поджимает губы, тычется носом в изгиб плеча, целует кости, как сколы мраморного обелиска, чужие пальцы царапают ляжку, как ржавые шестеренки. — хочу, чтоб папочка сделал со мной все, что посчитает нужным. дазай в марте питается сосновой корой и стрелянными сигаретами, выедая табак из папиросной бумаги, после чего рвота на стенках туалета приобретает прело-зеленый оттенок. куникида каждый раз злится и заливает белый фаянс неоново-голубым шампунем, просит, приказывает осаму начать нормально питаться, потому в апреле тот переходит на желатин из пакетиков и вино, разбрасывая пустые бутылки по полу, зато рвота приобретает бордовый оттенок и больше напоминает фарш. пальцы-слоновые-косточки, ветки без коры, нащупывают в кармане брюк флакончик смазки, куникида выгибает светлою бровь, но молчит, знакомый сценарий уже, как год или два, или сколько происходит эта интермедия между актами до и призрачное после. дазай хочет умереть прежде чем наступит 'после'. куникида поддевает дазая за бедра расстегивая брюки, другой рукой расшнуровывает ботинок, один, второй, стягивает их с тонких пяток в порезах, ногти — земляничный террор, кровавая баня, нос чуть морщится, чувствуя трупный запах. стягивает брюки вместе с бельем оставляя осаму в одной рубашке, призраком марлевого ангела болтающейся на плечах, ведет ногтями по обнаженным бедрам, металлическое кольцо на среднем пальце обжигает кожу. дазай берет запястье в руку, зубами стягивая серебристый ореол с фаланги, вкладывает его в чужую ладонь, проводя языком по линии жизни. он начинает питаться холодом и чужими губами. на вкус как замороженный персик. скользкие от смазки пальцы входят постепенно, стараясь не разрезать кожу длинными ногтями, костяшки давят на стенки расширяя, снимая прошедшее по телу напряжение. дазай прячет лицо в чужое плечо, стыдясь того, что столь прозаичное действие режет его сердце кончиком копья, медленно и смертельно. куникида успокаивающе гладит ежащиеся позвонки сжимая шею. дазай дергается и вскрикивает, когда ноготь все же задевает нежную кожицу. дрожит не от холода, а от трепета. — все хорошо, малыш, не напрягайся. дазай снова дергается, когда палец задевает особо чувствительное место, впивается зубами в кожу плеча, зубки как наждачка, распадаются на труху и желтеют, как смола вокруг мертвых москитов. — папочка.пожалуйста, — голос дрожит, нос врезается в чужое ухо. коленка саднит, режется об хрусталики песка и веревки засохших водорослей. — точно справишься? — тембр надорвался на медовый ликер, ладонь гладит колкого монстрика по волосам. дазай лишь нетерпеливо ерзает, жмется животом к чужому члену и надтреснуто кивает, шея — шарнирная, глаза — кукольные, черные пуговицы, кресты белых нити делят их на четверти. пальцы выскальзывают с влажным хлюпаньем, куникида давит ими дазаю на нижнюю губу, из-под пшеничных ресниц наблюдая за тем, как тот слизывает с них смазку с запахом винограда, влажно сглатывая, округляя рот, хмуря бровки, задевая клыками ногтевые пластины. когда пальцы выскальзывают изо рта слюна тянется паутиной. — умница, ты заслужил награду. дазай сбежал из дома когда ему было пятнадцать и долго ходил по улицам пока солнце всходило и заходило, пока с неба падали росинки дождя или стеклянная пыль, но никто не заметил его отсутствия, как не замечают то, как пропадает тень в период зенита, или как затирается изображение в свежем растворе металлов. он даже не представлял, какое это счастье или его подобие мелками на асфальте, — быть замеченным юношей с пшеничными волосами, крошками печенья на пальцах, пахнущего бессонницей и загруженными дедлайнами, режущим пальцы краями бумаги и всегда носящем в заднем кармане брюк миниатюрные сборники стихов. какое это счастье или его подобие дрожать в этих литературно правильных руках в морском кратере. куникида бережно раздвигает чужие тонкие бедра, несколько особо глубоких шрама белеют ороговевшей кожей, дазай сам направляет в себя член, насаживаясь сразу до упора, до влажного вскрика на чужое ухо, пальцы скользят по талии, приподымая и толкая вниз бедра, губы сливаются жадным поцелуем, в котором один царапает стеклами очков щеки другого и пожирает рот с уверенностью олимпийского бога из типографии, а второй распахивается цветком магнолии сбито стараясь нащупать языком белесую эмаль, сжимает бедра, рвано дышит проломленными ребрами, распускает чужие волосы, чтоб они падали неровными прядями на спину, чтобы можно было сжать их в кулак и дать им впитать всю жадность. возбуждение трется о чужой живот, в черепе хаотично покалывает, как когда ток пропускают по ногтям и ландыши проклевываются между нейронов. дазай ближе жмется к чужой груди, на голенях бликует море, песок раздирает ссадины, член внутри пульсирует саднящим растяжением, пальцы на ногах мерзнут и вязнут в песке. кожа касается кожи рваными шлепками, кости греются от движения, от тресканья хребта и ребер, от сжатия бедер, царапанья спины ногтями до грязно-розовых следов. рубашка становится влажной, солоновато липнет к спине, хребет трескается последней судорогой, дазай вскрикивает, что кажется ему потусторонним эхо, и жмется всем телом к чужим ребрам, на животе остается белый след, куникида последний раз толкает вниз чужие бедра, мягким, как яблочное цветение, движением и кончает внутрь, от чего дазай начинает дрожать сильнее, а ресницы слипаются от слезинок. — умница, малыш, — заправляет каштановую кудряшку за ухо, царапая ногтем ушную раковину. осаму выдирается из оцепенения, все еще ощущая куникиду в себе, отклоняется чуть назад заглядывая в стальные блики глаз, бензиновый омут. — папочка доволен мной? — кусает тонкую губу, что перестала кровить, вновь прорывая тонкую защитную кожицу. — более чем, — урчит утробно, прижимается к губам, стараясь не повредить ненадежное папье-маше плоти, треплет дазая по волосам, помогая перебраться с бедер на ту часть пледа, где нету песка и пятен от вина. вытирает живот салфеткой, натягивая белье и брюки. волосы рассыпаются, как струи золотого водопада. дазай кутается в чужое пальто, плечи покрываются инеем, как цветами, время близится к сумеркам. его ангел с библиотечных полок протягивает осаму бокал с вином, взглядом цепляясь за разодранную коленку. вино разливается внутри мягким теплом. — вот нельзя было обработать сразу, а не вымазывать раны в песке, — куникида бурчит, доставая из сумки перекись и марлю. дазай смотрит уже с нескрываемой влюбленностью, нежностью, растущей в венах лотосами. песок вымывается под действием жидкости из бутылочки кофейного стекла, она пенится белыми кудрями на костях, дазай закусывает ладонь и недовольно хмурится от щиплющей боли. но терпит молча, хрупкий фигляр с разрезанным языком. бутылочка скрывается в сумке среди смятых страниц, книг и прочего, чему еще нет названия или они давно забыты. куникида бинтует рану белой марлей, фаланги гнуться подобно нотному стану, басовому ключу, соль минору. большой палец вытирает влагу с дазаевой щеки. — постарайся не заработать заражение крови. — а что? тогда ты не сможешь ее пить? — дазай скалится, отпивая еще из бокала, губы влажные от спирта, подобны жемчугу. — я могу просто ее тебе пускать, не рискуя заразиться. — мне в следующий раз как вены порежу прийти и обтереть тебя своей кровью? — потом будешь стирать простыни. куникида ложится лопатками на плед, волосы путаются в песчаных замках щупальцами морских звезд. забирает серебристую сигаретную пачку, клацает зажигалкой и выдыхает туман в сероватое приморье. у дазая промокли ботинки, а ступни вывалялись в песке, он выпутывается из пальто и ложится макушкой на чужие ребра, наготе не холодно и не стыдно. они делят сигарету и делят эти сырые переулки, полупустой университет, общажную комнату с заклеенной газетами плесенью, утренний кофе, ночные объятия, сплетение пальцев, как сейчас, когда дазай ловит пылинки на тыльной стороне чужой ладони. вдалеке клекочут чайки и кажется за пару миль отсюда — в порту, швартуется парусник. — дашь почитать свою тетрадь? — прижимается ухом к животу, слушая второе сердце, что застряло в желудке. куникида кладет дазаю на язык фиолетовый леденец, зеленая обертка скомкивается и летит в море. — я ее сжег. — почему? — дазай аж подрывается от неожиданности, но сразу же возвращается в прежнее положение, побежденный болью в спине. — как ты тогда будешь следовать своему плану? — все просто, в план не был вписан ты, — спокойно и ровно, последний затакт, — а мне это больше не подходит. дазай краснеет и больше ничего не говорит. барабан револьвера поведала, что любит.