И пусть момент счастья не продлится вечно.

      Холодные краски ночи показали настоящую, но до ряби в глазах сюреалистичную красоту обросшего луговой травой поля, в котором отчетливо виднелись — словно искры от падающих звёзд — светлячки. Слышится в глухой тишине лишь стрекотание самых непоседливых сверчков, что ведут тайные беседы о мире меж собой, да, не стесняясь, все громче и громче стрекоча на своём родном языке, ведь по другому они не умеют.       Александра не издаёт звука, лишь глубокие, смертельные даже, вдыхания табака в лёгкие слышатся в округе под аккомпонимент спорам насекомых. Она медленно, почти до скрежета в лёгких, затягивается и также неторопливо выдыхает едкий дым, позволяя ему дрейфовать в глубине горла, оставляя привкус горечи на языке. Табак потихоньку опьяняет даже. Дым не хуже крепкого вина — который она, к слову, с привычным для себя жаром отвергает — кружит голову, заставляя дурные мысли катиться к чертям собачьим, позволяя эйфории полностью задурманить сознание.       Но Александра держит себя в руках, не то чтобы стараясь окунаться в омут с головой, но и не сопротивляясь такому приевшемуся табачному эффекту. Девушка слегка поворачивает голову, оглядывая рядом сидящую фигуру с макушки идеально причесанных волос, до определённо дорогих туфель, что были сделаны на заказ именно для этой особы. Александра поворачивается в полуоборот, смотрит из-под огненно-рыжих волос, что ненароком упали ей перед взором живых, ярких глаз и лукаво ухмыляется. Затягивает папиросу настолько долго, насколько только лёгкие могут позволить ей и выпускает дымовую завесу на девушку, что неотрывно разглядывала ночное небо в поиске созвездий на чистом звёздном полотне. Софья дёргается, фыркает едва слышно, не нарушая ночную идиллию, и оглядывается, скосив глаза с каким-то беззлобным прищуром, почти смиренно, обречённо, глядя на издыхающую папиросу.       — Вы же знаете, барышня, я терпеть не могу запах табака, что вам, к сожалению, явно по вкусу. — девушка смахивает с лица прядку золотисто-русых волос, что ненароком выбилась из идеального пучка. — Да и отец не оценит, если его дочь «пристрастится» к папиросам. Из-за вашей любви у меня всё платье пропахло дымом. — Софья кривит губы в таком привычном для светского общества отвращении, карикатурно закатывая глаза в фальше неприязни.       — Неужто вас, милая, совсем не печёт моё собственное благополучие? — Александра подносит свободную руку к голове, взъерошивая и без того запутанные пряди, делая их похожими на пожар. — Говорила мне maman: не связывайся с богатыми! Они не доведут до добра! А я, как дурочка, не поверила! — ухмылка расцвела на лице девушки, чуть не растянувшись от уха до уха.       Софья смутилась. Отвернув голову обратно к звёздам, она тихонько прошептала, будто только себе:       — Не знала, что вы говорите по-французски… — и смутилась сильнее, ведь отчего ж сегодня язык за зубами не стоит. Отчего ж хочется продолжать произносить несуразные, глупые даже, на её вкус, предложения дальше?       Александра лишь хмыкнула, усмехнулась, но не токсичной, отравляющей, до боли вежливой улыбкой, которую родители обычно цепляют, когда видят, что их ребёнок говорит или творит охинею, или не презрительной усмешкой расфуфыренной барышни с накрохмаленной блузкой.       Нет.       Уголки её губ приподнялись совсем уж по-доброму. Без злобы.       А после прозвучал её смех. Неидеальный, конечно. Звучало так, словно девушка задыхается и то-ли пытается втянуть побольше кислорода в постоянно сжимающуюся грудь, то-ли старается не разрыдаться. Но Софье хотелось лишь слушать этот хриплый момент счастья, пускай даже если самой ей смеяться не очень то и хотелось. Ей лишь хотелось откровенно рыдать, и, неожиданно даже для себя, она готова была ослабить крепость дворянской выдержки вокруг своих чувств, только ради Александры.       Пускай смотрит.       Пускай видит.       Пускай утешит.       Но Софья продолжает сидеть и слушать.       Молчать и слушать.       Думать и слушать. И… на самом деле, она была бы не прочь остаток жизни провести в этом поле, в тени ночи, при свете луны, под звуки сверчков и тихого шепота, при запахе табака. С Александрой. Только с Александрой. И пускай их посиделки — скрытые, стыдливо спрятаные подальше от посторонних глаз — когда-нибудь, вскоре, закончатся, Александра живёт моментом счастья, а Софья — Александрой.