- Мэй.

Когда село солнце, ласково окутав равнину, она вдохнула терпкий весенний запах цветущей акации, что в лучах его света была едва красноватой. "Красиво" - сказала она, слегонца  зачерпнув воздуха подобно тому, как касается верхнего слоя реки ладонь. Воздух обдувал такой же прохладой, как и вечерняя вода. Всю ночь в кусте граната пела надрывно иволга, не давала и без того неспокойному разуму уснуть. Приходилось снова и снова отдаваться всяким назойливым мыслям до первых утренних лучей. Девушка видела как искусно танцевало пламя в костре, слышала как ласково  дрожали струны цитры в руках невысокой пожилой женщины, видела первые, пока совсем неясные звезды. И на душе отчего-то было так пусто. Так жалобно и ясно. Он подошел все так же тихо, словно его босые ноги совсем не касались шуршащей травы. Девушка узнала его по запаху - он пах лесными травами, их ночлегом, пах домом, огнем и холодным горным ручьем. Он пах собой. Она пахла им. Может они пахли тем, что искрилось между ними; как остывшие угли, которые разжигают ранним утром в очаге. Едва их стоит коснуться - они вспыхивают фейрверком, отсыпаясь тонкой вуалью оранжевых искр, разжигая с большей силой уже погибший огонь. Осторожно коснувшись ее щеки, он заглянул своими янтарными глазами ей в душу. "Мэй". Одно слово, один взгляд, и от него уже чертыхнулось сердце, перевернулся разум. Шуршали кроны деревьев, неспешно переминая листья, трещали угли в костре. Но Мэй уже ничего не слышала - в голове был сплошной гул. Казалось как можно любить кого-то так сильно? Чтобы от касаний тело просто вспыхивало с сокрушительной силой, от низких нот голоса - лопались барабанные перепонки, а от сладких, мягких губ терялся рассудок, как так любить? Было просто - любить, быстро и легко влюбиться, а отпустить, разомкнуть зубы, разжать кисти - больно, мучительно больно. И мучительно страшно. И смотря в закатное солнце, Мэй знала, что больше никогда не увидит его, никогда не потеряет свои руки в его шелковистых каштановых волосах, никогда не проведет с ним при луне еще хотя бы один вечер, никогда не заварит ему утром чай, никогда не поцелует, никогда не коснется его обнаженной спины... От этого "никогда" кружилась голова, хотелось упасть, вцепиться в его ноги, и плакать в мольбе взять с тобой, припецепиться как репейник к подолу платья. И не отпускать. "Из убытка извлеки пользу" - сказал он, небрежно развернув девушку за плечи, все так же глядя ей глаза, в которых скапливались паутинки слез. И прижал к себе. Крепко и кратко. Словно резанув металлом себе по коже, раскроив себе душу, стоял и глядел как сочится из него кровавая река. Кровавая река сожалений. Тяжелов вздохнув, он понял, то как же сильно она вплелась в его тело, как крепко пустила корни в сердце, и каким бледным станет мир убийцы без самого красивого весеннего Ириса. Какой станет холодный мир без теплого дыхания Мэй. Какой же пустой станет жизнь без нее. Какой же ненужной станет жизнь без него. Его взгляд был полон жалости, но видеть ее Мэй не хотела. Жалость - это худшее, что может дать для тебя человек, которого ты любишь каждой клеткой себя. Жалость уничтожает любовь. Цитра все еще играла, когда он уходил, когда пропадал его силуэт в дали, она издавала такие скрипящие звуки, такие резкие и сухие. Они терлись об разбитую Мэй, танцевали на ее обломках свой дьявольский танец. Хотелось бежать за ним, поцеловать в последний раз, но боль, словно парализовала, сковала тело сталью, не давая даже шевельнуться. В объятиях ветра улетали ее крохотные слезинки, на губах замерли слова, в руках, обагренных алым солнечным светом таилась сгорстка клевера - последнее сказанное им "люблю". Спасибо. Спасибо. Спасибо. Это было прекрасно, это было в самое сердце, до онемения кончиков пальцев. Я влюблена в слова.