Зализывая раны

Когда тринадцатилетний Чуя приходил в гости, мать Дазая обычно сидела на диване в гостиной, пялясь в стену искусственно-стеклянными, мёртвыми глазами. Её поза изо дня в день немного менялась, но бледно-карие глаза неизменно сохраняли свою мертвенность и природную невыразительность. Она почти никогда не реагировала ни на сына, ни на его компанию и только изредка Чуя заставал её на кухне моющей посуду или просто смотревшей в большое по меркам многоквартирных домов города окно. Ещё иногда она улыбалась Чуе рассеянной, но на удивление теплой улыбкой, которую, однако, всё равно быстро смывало волной болезненной непонятной апатии. Чуя понятия не имел, что происходит в квартире Дазая, когда посторонних не было, но с присущим всем детям наглым любопытством иногда размышлял: а кто в их доме готовит? ерошит ли Наоми волосы сына, как когда-то делала мать самого Чуи? смотрят ли они вместе телевизор после ужина? Большую часть времени у Чуи холодок бежал по всему телу от Наоми, а вот Дазай скользил по фигуре матери холодно-равнодушным, пустым взглядом и молча провожал Чую в свою комнату. В такие моменты глаза Дазая обычно напоминавшие недоприятелю густые омуты расплавленного шоколада, как будто становились бледнее, подобно глазам его матери, и тогда Чуе становилось совсем не по себе. Приятелями Чуя и Дазай действительно по сути никогда не были. Сложно было засунуть их странные отношения в какие-либо рамки; к тому же рамки любого вида ни Дазай, ни Чуя не жаловали. Просто как-то так вышло, что Дазай «выбрал» из всей параллели в гимназии именно того странного, серьёзного, рыжего мальчика, которого все обходили стороной, словно физически ощущая исходящую от него томную, опасную ауру. Изгоем Чую за все школьные годы никто не решился сделать. Да и не получилось бы, наверное, с такой-то откровенно интересной и буквально чарующей внешностью. Но общение с Дазаем сделало подобный исход попросту невозможным. Дазай Осаму. Конечно же, в гимназии не было человека, который бы не знал его плавленую, слегка надменную даже, но при этом воздушно-лёгкую улыбку, которая регулярно принимала разные формы, но по итогу никогда не отклеивалась с лица носителя. В своём классе Дазай был как будто бы «центром»: общался с каждым абсолютно и на регулярной основе, без проблем находя подход к любому. На тусовки старшеклассников Дазая стали приглашать ещё со средней школы; преподавательский состав глаза, естественно, закатывал на его выходки и игривое паясничество «на публику», но тем не менее любой его косяк как-то сам собой заминался и прощался, едва успев возникнуть. Дазая любили. Обожали. Но он никому не нравился. Чуя с первых лет обучения в гимназии понял интуитивно эту простую цепочку. Смотрел на горящий экран своей старой раскладушки, бросал взгляд на иконку в виде пазла с надписью «Приложения» и думал: «Дазай». Дазай был простым приложением. Пазлом, сделанным каким-то мошенником таким искусным образом, что тот ко всему и ко всем подходил будто бы идеально. Но только ощущения «полноты» почему-то ни у кого никогда с ним не возникало. Довольно быстро Чуя раскусил, что и пазл-обманка и мошенник-создатель – один человек. А вот зачем Дазаю столько личностей для каждого в окружении – задачка куда сложнее. Чуя осознанно отказывается её решать, на интуитивном уровне опасаясь чертогов чужого больного разума. Чуя Накахара был, по словам учителей, «странным ребёнком». И тем не менее это замечание всегда было покрыто налётом щекочущей жалости, которую сам Чуя терпеть не мог до дрожи в крепко сжатых от гнева кулачках. Это замечание также никогда не использовалось против самого мальчика со стороны взрослых - скорее даже наоборот. Дети тоже эту так называемую «странность» видели: видели в старой поношенной одежде, которая ребёнку всегда была велика, видели в гематомах на спине во время переодевания на физкультуру и в странных малиновых синяках на шее, которые не могли укрыться под растянутым, огромным воротником грязно-голубого свитера. В младшей школе вид Накахары вызывал у детей свойственную возрасту реакцию: постоянные подколки и насмешки, изощрённые в своей детской жестокости замечания, которые так и норовили вывести жертву на эмоции. Однако Чуя позицию жертвы так и не принял: любые чужие действия сносились им..изящно? с присущей даже немногим взрослым гордостью. Вспышки ожидаемой реакции почти всегда бывали довольно быстро подавлены; на своих обидчиков Чуя смотрел чуть-ли не снисходительно, чем заслужил даже определенную, построенную на негласном уважении «популярность». И никто из них просто не видел, как мальчик в кровь разбивал костяшки пальцев о стену в холодном и обшарпанном подъезде, стараясь выместить на стене то, что не мог себе позволить выместить на людях. Отец Чуи был старой закалки (читать как «меня били, и я нормальным вырос!»). До пятнадцати лет у Чуи был строгий распорядок дня: школа, тренировка, дом, ужин, сон. На друзей и здоровое развитие личности времени не хватало, но Чуя умудрялся его выкраивать, высветлять замызганным фонариком с заедающей кнопкой на страничках «Грозового перевала» и прочего. Отец Чуи не признавал искусство, но желал, чтобы сын мог постоять за себя и с особым пренебрежением щупал тонкие ручки своего ребенка, обязательно выдавая брезгливое «весь в мать». Чуе была по-своему даже интересна борьба. Но проницательная, тонкая душа стремилась к поэзии, к литературе в принципе. Когда отец не пил, Чуя мог позволить себе интересоваться этим «вслух». В ином же случае, Чуе просто «попадало», как он сам выражался, отвечая на вопросительные взгляды знакомых. Как раз в очередной день, когда тринадцатилетнему Чуе снова «попало» от отца, Дазай впервые заговорил с ним. Его карие глаза казались подёрнутыми пленкой, неживыми, когда он столкнулся взглядом с огромными, слегка испуганными глазищами Чуи. – Подожди здесь. Я быстро, - тихо, но уверенно сказал высокий для своего возраста подросток, юркнув обратно за дверь школьного туалета, оставляя удивленного Чую стоять у зеркала и прижимать холодный компресс в виде снежка к подбитому глазу. Чуя прогуливал французский - область синяка болела чересчур сильно, а с прогуливаемым предметом у мальчика никогда проблем не было. Так и было принято решение взять с подоконника за окном горсть снега и немного подлатать себя в ожидании любимой литературы. Вопреки первому порыву просто тихонько сбежать, Чуя остался ждать Дазая, зачем-то продолжая прощупывать область лилового синяка пальцами глядя в старое школьное зеркало и думая о том, как бы не появляться на глаза пьяному в стельку отцу хотя бы пару дней. Друзей в школе у Чуи толком не было, но были действительно хорошие знакомые со двора. Например, девятнадцатилетняя миниатюрная Сакура, которая работала барменом в местном гей-клубе «Alcohol fantasy» на полставки. Иногда она проводила его в клуб за бесплатно, когда Чуе банально негде было переночевать, и он решал, что терпеть бьющую казалось прямо по мозгу музыку и лениво-пьяные подкаты со стороны было лучше, чем ютиться в грязном, холодном подъезде кутаясь в поношенную куртку. В клубе хотя бы тепло. Пока Накахара раздумывал обратиться сегодня к Сакуре или всё же попробовать незаметно пробраться домой, скрипнула дверь, и в туалете снова появился Дазай. Он вошёл плавно, неспеша, будто вливаясь в проход, а его карие глаза при взгляде на Чую слегка оттаяли и вновь казались глазами живого человека. В руках у него был чей-то маленький тюбик тонального крема. Словно обращаясь с диким неприрученным зверьком, Дазай развёл руки в стороны в жесте «сдаюсь» и спокойно спросил: – Можно? Не совсем поняв, что конкретно от него хотят Чуя слегка взволнованно сглотнул и настороженно уставился Дазаю прямо в глаза, пытаясь просчитать его действия наперёд. Губы Осаму медленно растянулись в лукавую, хищную улыбку, а во взгляде появилась дьявольская смешинка; он шагнул вперёд, на ходу откручивая крышку тюбика и вопросительно поднял бровь. Запоздало осознавая, что не ответил, Чуя дёрганно кивнул. Пальцы Дазая были ледяными и Накахара не сдержался, блаженно зажмурился и громко выдохнул, едва Дазай осторожно коснулся ими сердцевины места ушиба. Дазай по-доброму, но насмешливо фыркнул, наконец, позволив себе начать нагло разглядывать каждую чёрточку объективно красивого лица своего одноклассника. Осаму заприметил Чую ещё семилеткой: трудно было не обратить внимания на яркие огромные голубые глаза, полные бьющей ключом жизни на бледном лице, обрамлённым длинными, волнистыми рыжими локонами. Тонкая фигурка мальчика чуть-ли не качалась на осеннем ветру, а шустрый взгляд быстро перемещался то на учителей, то на оформленный к началу учебного года вход в гимназию, то на своих будущих одноклассников. Но Дазай сделал то, о чём пожалел на следующий же день: сделал вид, что не заметил его. Ни капли не стесняясь, Дазай прижал свою ладонь к чужой щеке, слегка поворачивая его лицо ближе к себе. Чуя возмущённо открыл глаза и в оборонительном жесте схватил запястье одноклассника, но его руку от себя так и не отдёрнул. Дазай настойчиво вглядывался в глаза Чуи на протяжении минуты, будто пытаясь молча докричаться до него. Пальцы Чуи сильно стиснули запястье Осаму, и кожа последнего плавилась от этого простого взаимодействия. Они оба не двигались, застыв в довольно интимной со стороны позе, пока Чуя не расслабился, чувствуя, как большой палец руки Осаму успокаивающе скользит прямо по здоровой коже вокруг синяка. Заметно осмелев, Дазай придвинулся к Чуе так близко, что последний почувствовал на губах его мятное от жвачки дыхание, и как ни в чём не бывало, продолжил круговыми движениями наносить тональный крем на место ушиба. Чуя застыл чуть-ли не перестав дышать, чувствуя в теле какую-то не испытываемую ранее лёгкость. Казалось, что двинься он чуть неправильнее и атмосфера разрушится, а недолюбленному на касания Чуе этого не хотелось. Наконец работа была закончена, и Накахара отпустив руку Дазая, повернулся к зеркалу. Кожа Чуи была немного бледнее цвета тоналки, но, тем не менее, синяк был успешно замаскирован. Они оба долго смотрели в зеркало на результат, пока не раздался оглушающе-громкий звонок. – Спасибо, - успел прошептать Чуя, прежде, чем Дазай рассеяно улыбаясь чему-то своему, вышел в коридор.

***

Современная музыка разрывала ночную тишину в коридорах гимназии. Единственные источники света – картинка от проектора с крутящимися на ней музыкальными клипами и разноцветные прожекторы – чересчур нервировали уставшие глаза. Свет мелькал, прерывался в такт музыке и буквально сводил с ума толпу не совсем трезвых, растерявших остатки приличия подростков. Дискотека была в самом разгаре, и Чуя успел достаточное количество раз пожалеть, что вообще согласился прийти на это мероприятие. Учителя и директор поддались нескончаемым уговорам учеников и разрешили устроить в гимназии ночную дискотеку строго для учащихся старших классов. Как подарок на Новый год. Естественно, алкогольная продукция была под запретом, но кого это волнует? Чуя пил уже третье пиво, которое предусмотрительно пронёс в школу в своём рюкзаке, и вот-вот планировал перейти на водку вместе с Тачихарой и Гин, чтобы не уснуть на мягких школьных диванчиках, расположенных у стен вокруг своеобразного танцпола. Чуя почти не танцевал и большую часть времени тупо листал новостную ленту в твиттере, не забывая периодически прикладываться к бутылке. В конце концов, даже если сильно тусить нет желания, надо как следует отметить, что со своими юношескими заскоками, нестабильными школьными и не внешкольными успехами и непутёвым отцом, он всё же смог дожить до шестнадцати и даже пока не успел окончательно в этой жизни разочароваться. Дом давно перестал быть местом, где Чуе комфортно, уютно и безопасно, но если сравнивать с младшими классами, то жизнь с отцом более менее наладилась. Хочешь не хочешь, а Кабуто пришлось взяться за ум и найти стабильный заработок; пускай он и забил на сына, но хотя бы перестал беспросветно бухать или покалачивать его и даже всё ещё оплачивал Чуе занятия по борьбе. На еду в основном, правда, приходилось зарабатывать самому: в выходные Чуя брал смены в местной кофейне как помощник бариста, а в остальное время подрабатывал на всякой раздаче листовок и тому подобном. Этого едва хватало, и по-хорошему на жалкие три пива бюджет Чуи не был рассчитан. Но Накахара решил себя побаловать или просто забил хер и опять позволил себе не париться о том, что будет завтра. На водку он не скидывался, но Тачихара и Гин были не против снова проставиться, так как за несколько лет приятельства были прекрасно осведомлены о ситуации Чуи. Гин поманила Чую пальчиком, и последний опираясь на спинку дивана, придвинулся ближе к своей длинноволосой подруге, помогая разлить водку по трём полулитровым бутылочкам и смешать с апельсиновым соком. Когда дело было сделано, Гин громко крикнула «За этот год!», крик растворился в общем шуме, и они с Тачихарой и Чуей чокнулись бутылками и залпом опустошили их примерно на четверть. Затем Тачихара полез к Гин целоваться, и Чуя тактично отвернулся, обращая свой взгляд на дергающуюся в танце толпу. Водка быстро подействовала на весьма чувствительного к крепкому алкоголю Накахару, тем более до этого Чуя выпил три пива; мелькающий свет перестал раздражать, а огромный коридор второго этажа гимназии, служивший для старшеклассников танцполом, постепенно переставал казаться адом на земле и даже стал немного манить. Не желая упускать возможность оторваться и хотя бы на одну ночь перестать думать, как и на что собственно ему жить, Чуя слегка накренившись встал с дивана и незаметно влился в толпу, качаясь и прыгая в такт какой-то попсовой песни. Через полчаса танцев, Чуя почувствовал, что ему до невозможности жарко: чёрная майка с эмблемой группы «Nirvana» прилипла к спине, а со лба скатывались капельки пота. Глотнув немного самодельного коктейля из бутылки, Чуя решил выйти в туалет остудить голову. Едва покинув душный школьный коридор, Чуя кинулся к умывальнику, включил холодную воду и омыл лицо, не обращая внимания на резкий запах сигарет. Упираясь руками о бортики раковины, Чуя слегка наклонился к зеркалу и уставился на своё отражение: бледные щёки раскраснелись, холодные капли спускаются по лицу бесцветными змейками, на шее появились красные пятна, а длинные волосы, до дискотеки убранные в аккуратный пучок, растрепались и почти полностью выбились из захвата резинки. Чуя цыкнул и начал худо-бедно освобождать спутанные лохмы и поправлять испорченную причёску. – Оставь так, - до боли знакомый голос равномерно растёкся по школьному туалету, и Чуя мгновенно повернулся к источнику звука, так и не собрав волосы в привычный хвост или пучок, – Тебе идут распущенные. Дазай сидел на подоконнике чуть поотдаль, подогнув под себя одну ногу и как-то обессилено прислонившись спиной к окну. Карие глаза казались затуманенными, словно он много выпил или как следует накурился, а лицо было до непривычного расслаблено. Он улыбался какой-то отсутствующей улыбкой, затем затянулся толстенькой сигаретой, вроде бы «Chapman», и выдохнул дым в приоткрытое на микро окно. Чуя удивлённо смотрел на Дазая. В последний раз они нормально общались где-то полгода назад, ещё до первой попытки самоубийства последнего. Про себя Чуя думал «до первой», потому что по какой-то причине был уверен, что Осаму попробует ещё раз. Чуя и правда не успел до конца разочароваться в своей жизни, чего не скажешь о Дазае. Он сам ограничил общение полгода назад: перестал отвечать в чатах, не садился рядом в школьной столовой, предпочитая компанию Рампо, Достоевского и Гоголя, убегал из гимназии мгновенно, едва уроки были закончены. Нет, он не перестал быть «центром» своего класса, он по-прежнему шутил, смеялся и общался со всеми даже из параллели, находя подход к каждому. Со всеми кроме Чуи. Поначалу Накахаре было немного обидно, всё-таки Осаму был такой привычной частью его школьной жизни, от него банально не хотелось отвыкать. Накахара с раздражением понял, что просто привязался к однокласснику; он скучал по его редким касаниям и по внимательному, слегка пугающему взгляду, будто тот читал его как открытую книгу, скучал по редким походам в гости и совместному списыванию алгебры с непроверенных сайтов с готовой домашкой в школьном туалете.. Но Чуя не настаивал на общении, не желая наступать на горло своей гордости и подходить первым, по крайней мере, первое время. «Если будет делать вид, что меня нет ещё неделю, то подойду» - вновь подумал однажды Чуя и снова сел рядом с Тачихарой и Гин в столовой. А потом, через несколько дней, Дазай наглотался антидепрессантов своей матери и угодил в больницу №5 в отделение токсикологии, где неделю пролежал на капельницах и где ему выдали маленькую длинную бумажку, на которой было написано: «Направление к дежурному психиатру». Из-за юного возраста, его не стали ставить на учёт, не отправили насильно в психиатрическую лечебницу. Добродушный доктор в белом халате участливо спросил: «С девушкой что-ли расстался?», подмигнул и посоветовал больше сюда не попадать. Вот и всё. После этого Чуя серьёзно задумался. Если честно он был в какой-то степени поражён. Дазай никогда не казался ему самоубийцей. У него не всё было в порядке: мать едва содержала их маленькую семью, работая из дома, отец сторчался и умер, когда Осаму было лет семь. Заботы о явной глубокой депрессии Наоми легли на плечи совсем юного мальчика, которому приходилось часами уговаривать мать встать с кровати и хотя бы поесть, пока Чуя помогал разогревать на кухне еду. Но Дазай справлялся. Более того, он был одним из самых активных учеников: шахматный клуб, хоровое пение, помощь в школьных спектаклях и конкурс чтецов, олимпиады по литературе и биологии на региональном уровне.. Чем больше Чуя думал про всё это, тем сильнее прорабатывал чуткое принятие. В конце концов, даже самые сильные люди банально устают. Вот и сейчас в пьяных карих глазах плескалась нечеловеческая усталость. Призрачная улыбка окончательно исчезла с отчуждённого лица, и Накахара глядел на такого взрослого, высокого и одновременно такого маленького во всех смыслах человека. Чуя ничего не ответил, просто подошёл близко-близко, жалея, что не может переписать последние полгода обоюдного одиночества, и осторожно взял Дазая за руку, крепко стискивая чужие пальцы, словно пытаясь каким-то образом передать ему свою силу. Дазай расслабленно сидел на подоконнике и смотрел в голубые глаза не моргая, пока не хватило энергии снова рассеяно улыбнуться. Тлеющий фильтр сигареты был выброшен в окно, а холодные ладони Дазая сомкнулись на незащищённой шее Чуи. Дазай перевел свой затуманенный взгляд на болезненно-шершавые из-за мороза губы Накахары и наклонился к ним ближе, давая тому возможность вывернуться или повернуть голову в сторону. Но Чуя и не думал отстраняться, его сердце забилось заметно быстрее, когда он почувствовал на губах чужое дыхание, а кожа на шее и руках покрылась приятными мурашками, никак не связанными с холодным воздухом от приоткрытого окна. – Ты не представляешь себе, как долго я хотел это сделать, – Дазай выдохнул фразу свистящим шёпотом прямо в уголок губ Чуи, заставляя последнего слегка задрожать. Ладони Чуи заскользили по талии Осаму, вынуждая Дазая слегка прогнуться под ними от удовольствия и наклониться совсем низко к лицу Чуи так, чтобы они соприкасались лбами. Сперва Дазай поцеловал его осторожно, едва касаясь губами чужих тонких губ, но потом, не получив отказа, резко углубил поцелуй, проникая языком внутрь податливого рта Чуи. В конце концов, Дазай соскользнул с подоконника и, простонав что-то нечленораздельное, крепко схватил Накахару за талию и прижал его спиной к двери одной из кабинок. Руки Дазая зарылись в длинные волосы Чуи и слегка потянули их назад, вынуждая Накахару прогнуться и слегка зашипеть. Чуя отвечал Дазаю не менее страстно, сплетая свой язык с чужим и позволяя рукам Дазая судорожно скользить по всему до чего тот мог дотянуться: талия, крепкие руки Накахары, шея, скулы, затылок. Зубы Дазая сомкнулись на нижней губе рыжеволосого и больно оттянули её назад, отрезвляя сознание. Капелька крови, выступившая на треснутой от дикого напора губе Чуи была ласково сцелованна раскрасневшимися губами Осаму. – Ты же понимаешь, что я теперь никуда тебя не отпущу? – хрипло и слегка пьяно пробормотал Дазай, утыкаясь носом в бледную щёку Накахаре. Чуя ощутив металлический привкус на губах поморщился и торопливо провёл языком по растревоженной ранке. – Я никуда и не собираюсь, идиот. Пойдём, мне нужна гигеиничка.