* * *
Я предатель. Враг своего народа и государства. Я тот, кому можно без зазрения совести плевать в лицо. Тот, чьи предыдущие заслуги перечеркнуты и забыты. Клеймо позора еще не выжжено на моем челе, но я уже чувствую на себе проклятие этой злосчастной метки. Доблестный воин вчера — жалкий заключенный сегодня. Дорога жизни хрупка, как первый тонкий лед: один неверный шаг, и дальнейшая твоя судьба полностью в твоих руках. Можно просто сдаться и безропотно разрешить смерти принять себя в свои холодные объятия, или же хвататься пусть даже и из последних сил за любую возможность продлить свое существование на этой земле хотя бы еще на один день. Война. Способ разрешения конфликтов между верхами, ценой жизней и счастья низов. Затея, с самого начала не имеющая смысла, но опьяняющая своей иллюзорной значимостью. Можно долго спорить о правоте каждой из сторон, но в конечном итоге так и остаться ни с чем, ибо ими движет одна и та же сила. Война не есть проявление человеческой жестокости. Никто не идет на нее только из-за желания убивать. Каждый отправляется на войну с мыслью пожертвовать собой ради идеалов и ценностей привитых каждому с детства. Я никогда не боялся умереть. Умереть, как солдат, отдающий свою жизнь ради победы. Ради счастья тех, кому после посчастливится ходить по земле, не изуродованной бомбежками, чье небо над головой не будет подернуто пеленой едкого дыма, и чьим легким никогда не вдыхать смрада от разлагающейся мертвой плоти. Я знал, что я всего лишь невесомая крупица, но четко был уверен, что мое значение такое же важное и большое, как и у остальных. Я ни на минуту не сомневался во всем этом ровно до того самого утра, когда я сделал тот роковой шаг, и лед на дороге моей жизни дал глубокую трещину. Приказы начальства не обсуждаются. Одна только мысль об обратном, и ты автоматически предатель. Везде нужны свои кукловоды, способные ловко и правильно дергать за ниточки своих подчиненных. Очередная операция, сложность которой нельзя просчитать заранее. Просто рубеж, который мы должны пересечь и двигаться дальше. Вариант с проигрышем тоже рассматривается, но ни один уважающий себя солдат никогда не говорит об этом вслух. Небольшая деревня, в которой засел вражеский отряд. Ликвидация, никаких пленных. Все невероятно легко на словах, и невыносимо тяжело на деле. Но никто не ноет. Это наша работа. На этот период единственная, и кто знает, будет ли когда-нибудь другая. Все стремятся выполнять ее точно, и не известно, кто на этот раз отличится больше — тот желторотый юнец, чья страсть еще не остужена страхом от первого сражения, или тот прожженный профессионал, кому удосужилось не раз столкнуться лицом к лицу с самой смертью. Убивать врага — не прихоть — необходимость. Хладнокровность, с которой действуешь, не есть сущность твоего характера. Это вырабатывается со временем. Если бы врач умирал с каждым своим безнадежным больным, то остаток своей жизни он провел бы в сумасшедшем доме, так как любая, даже самая стойкая психика, не способна выдержать того эмоционального груза, который несет в себе любой уход из жизни. Я старался не запоминать лиц тех, кого карала моя рука. Я отождествлял себя с гуманным дровосеком, вырубающим только ненужные деревья. Я, как мог, абстрагировался от того хаоса, который творился вокруг. Я защищался и защищал, блокируя в себе ту человечность, что еще теплилась во мне еле мерцающим угольком. Я не знаю, откуда она там взялась. Осталась ли специально или просто не сумела уйти вовремя. Девушка с ребенком на руках посреди обугленных очертаний бывших домов являлась отголоском той жизни, в которой все мы были просто людьми, не делящимися на своих и чужих. Сухие губы ее шептали что-то несвязное, но пары обрывков фраз, долетевших до моего слуха сквозь бесконечный гул сражения, хватило для того, чтобы понять, что она была врагом. Тем, кого я должен был, не раздумывая, уничтожить и после двигаться дальше. Врагом, чье имя и лицо не хотел бы запоминать даже под принуждением. Я должен ее убить. Не больше и не меньше. Просто сделать то, что делаю ежедневно ради нашей победы. И я убил. Но только не ее, а своего сослуживца. Того, с кем не раз делил свой паек, и чей бок часто согревал меня холодными зимними ночами. Я убил того, кто в одночасье перестал быть тем, с кем мы имели общие взгляды. Друг, превратившийся во врага. Во врага, чье лицо я тут же забыл. Я защищался. От неизбежного чувства вины, которое просочилось бы в мое сердце, поступи я иначе. Я защищал. Человека, на ком ярлык противника болтался против его воли, от человека, кто этот ярлык умело скрывал. Я позволил своей человечности, если и не выйти наружу полностью, то хотя бы ненадолго выглянуть и заявить о том, что она все еще имеет право на существование. Я знаю, что был прав.* * *
Я продолжаю цепляться за жизнь. За жизнь, в которой нет больше места для веры. Я сам не понимаю, почему я это делаю, но каждый раз, открывая глаза и понимая, что все еще дышу, я бесконечно ликую, хотя и знаю, что всему этому суждено продолжаться совсем недолго. Очень скоро меня, как предателя, наравне с теми, против кого мы воюем, казнят. На заднем дворе пустят пулю в висок, и после закопают в общей яме где-нибудь на окраине города. Сотрут с лица земли, и даже не удосужатся оповестить об этом моих родных. Но до этого еще есть время. Время на то, чтобы унизить, заставить меня окончательно почувствовать себя куском дерьма, который только что и заслужил, как пройти через все круги тюремного ада и сгинуть в забытье. Только сейчас понимаю, что война — это еще и хороший способ некоторым прикрыть законами свои садистские наклонности. Палач, как рычаг в механизме правосудия, и палач — состояние души, это два совершено противоположных друг другу явления. Меня водят на допросы почти каждый день. Почти — это потому, что после камеры пыток моему организму требуется какое-то время, чтобы хоть как-то прийти в себя. Один единственный вопрос «Почему?», на который я уже неоднократно давал вполне ясный ответ, и все новые и новые способы вытянуть из меня то, чего на самом деле не было. Я не предавал своих, не вставал на сторону врага. Моя любовь к Родине не стала меньше, даже после того, как на ней меня объявили неугодной своему государству персоной. Я не преследовал никаких целей, я всего лишь действовал, как того требовало мое сердце. Несколько дней назад (я потерял счет дням и часам по прибытии сюда) я повстречал на допросе его. А вернее увидел, как мимо меня волокут в коридор почти безжизненное тело какого-то заключенного. Форма, в которую был облачен арестант, дала мне понять, что еще совсем недавно мы с ним были по разные стороны баррикад. Но отчего-то в тот момент я не испытал ни ненависти, ни злобы к своему врагу. Может быть потому, что вера моя в тот момент уже имела в себе значительную брешь. А может быть потому, что причина, по которой он находится здесь, мне была не известна. Уже тогда я не мог однозначно охарактеризовать своих противников. Не мог с уверенностью говорить, что в их сердцах отсутствует человечность. Наше второе «свидание» было более длительным по времени и шокирующим по содержанию. Нас допрашивали в одно и то же время, видимо, решив как-то разнообразить привычный уклад как своей — жизни карателей, так и нашей — жизни заключенных. Мы находились в разных комнатах, но открытая дверь позволяла мне наблюдать за происходящим, и я бессовестно пользовался ситуацией, видимо, компенсируя этим зрелищем ежедневные однообразные созерцания серых стен своей камеры. Лицо коллеги по несчастью, хотя и было уже достаточно обезображено ссадинами и синяками, являло собой образец той непоколебимости, которой я всегда восхищался. Его выражение краше любых слов говорило о том, что мужчина ни под какими пытками не перестанет быть сыном своей родной земли. Именно тогда, я впервые поймал себя на странной мысли, что если бы я и хотел запомнить одно из лиц своего врага, то выбрал бы лицо именно этого человека. Какая-то неземная энергетика исходила от этого мужчины. Я чувствовал, как прошивается ею все пространство комнаты, в которой он находился, и как ее сила медленно досягает и меня, заполняя и заставляя воспрять духом и продержаться еще немного времени. Мне даже удалось на мгновение уловить его взгляд. Я не прочитал в нем той покорности, свойственной пленникам, после длительного пребывания в этом ужасном месте. Я не увидел в нем даже малейшего сожаления. Только дерзость и вызов. Мужчина подмигнул мне, и на его устах промелькнуло что-то отдаленно напоминающее мне улыбку. Что было дальше, я помню очень смутно. Одно могу сказать — ничего нового. Нас били, подвергали разным изощренным пыткам, временами, кажется, забывая, что всему в этом мире есть какой-то предел. Наши мучители не понимали, что испытывать боль для солдата так же естественно, как дышать и ежедневно наблюдать восход и заход солнца. Это наша работа. И теперь я точно знаю: другой у меня уже не будет.* * *
Судя по гноящимся незакрывающимся ранам и количеству оставшихся во рту зубов, мне осталось максимум дня два. Нет таких заплат, которые могли бы залатать мое тело, а если бы их и нашли, то заделать дыру, зияющую в моей душе, было бы не под силу ни одному мастеру. Меня знобит. Я периодически впадаю в забытье, теряя грань между реальностью и тем миром, который рисует мне мой воспаленный мозг. Временами мне чудится, что я дома, лежу в своей теплой постели, и заботливые руки матери гладят меня по волосам. Ветер колышет белоснежные занавески на окне, распространяя по комнате запах только что скошенной свежей травы. Наверное, отец в саду хозяйничает. Я закрываю глаза, испытывая давно забытое чувство спокойствия. А потом открываю их. Где-то высоко под потолком маленькое квадратное оконце, единственное, что еще соединяет меня с внешним миром. Днем сквозь него еле-еле пробиваются лучи солнца, а ночью можно видеть в нем край звездного неба. И одиночество. Пугающее, хуже самой страшной пытки. Заставляющее кричать, стонать, сворачиваться в комок, медленно сжирающее тебя изнутри. Звук открывающейся стальной задвижки. Пара суровых конвоиров, чьи лица мне по счастливой случайности не довелось запомнить. Длинным коридором меня ведут на встречу с начальником, и мое чутье подсказывает мне, что сегодня она будет у нас последней. Мне зачитывают приговор. Тут же для чего-то переодевают. Рубаха из грубой ткани, словно наждак, прогуливается по моей исполосованной шрамами коже. Я уже не вернусь в свою камеру. Эту ночь я проведу на новом месте, откуда на рассвете отправлюсь в свой последний путь. Снова звук стальной задвижки. Через минут десять, привыкнув к свету, замечаю, что обитель смертников делю не один. Фигура в углу камеры отдаленно напоминает мне живого. С секунду поколебавшись, неровным шагом подхожу и сажусь рядом. Когда глаза окончательно привыкают к темноте, с внезапно накатившим волнением понимаю, что мой сосед — это тот самый мужчина, с которым нам «посчастливилось» несколько раз столкнуться на допросах. Его лицо сейчас еще меньше напоминает мне того бравого воина, коим он предстал передо мной в нашу первую встречу, и только все тот же дерзкий взгляд не дает мне усомниться в своих выводах. — Значит, и тебя тоже завтра… — тема для беседы у нас очень экзотическая. Качает головой и что-то отвечает мне на своем языке. Ни слова не понимаю. Будь проклята война и та ситуация, которая заставила нас оказаться в подобном положении. — Тебе страшно? — это скорее не любопытство, а способ переложить на его плечи груз своих страхов. Молчит. Видимо, он уже дал мне понять, что его познания в нашем языке равны моим в его родном. Я тяжело вздыхаю, понимая, что последние часы своей жизни проведу все в том же губительном одиночестве, невзирая на тот факт, что рядом со мной находится живая душа. Языковой барьер не даст нам хотя бы на время стать друг для друга отдушиной, жилеткой в которую хотелось бы немного выплакаться. Поворачиваю голову. Чтобы хоть как-то отвлечься от заполонивших мою голову мыслей о завтрашнем дне, начинаю рассматривать своего соседа. Пытаюсь представить, каким он был до этой дурацкой войны, чем занимался, что любил и во что верил. Почувствовав мой взгляд, он тоже обращает свое лицо ко мне. Я вижу, как стремительно меняют эмоции его выражение, делая его то страдальчески-печальным, то вновь просветленным и невозмутимым. Несколько раз облизав потрескавшиеся губы, он подается чуть вперед и, накрыв своей большой ладонью лежащую на полу мою ладонь, начинает негромко, но торопливо говорить. Я не смею возразить. Я лишь жадно внимаю каждому слову, срывающемуся с его губ. А еще утвердительно киваю головой, будто бы понимая все до последней буквы. Собственно, не нужно быть большим ученым, чтобы догадаться, о чем говорит человек накануне своей смерти. О земле, на которой родился и вырос, об отчем доме, где всегда его ждут, о родителях, белоснежных занавесках, о запахе, доносящемся через окно из сада. Возможно, где-то на родине у него осталась жена, малые дети. Может быть, та девушка с ребенком на руках из той деревни и есть его возлюбленная. Я не понимаю, но не могу не чувствовать, с какой страстью и любовью льется сейчас поток его слов. Не сдерживаюсь, начинаю отвечать. Сначала вставляя короткие «да» в просветы между чужими словами, а затем, осмелев, добавляю уже более значимые слова и фразы ко всему, сказанному моим собеседником. Наш диалог приобретает смысл. Больше эмоциональный, нежели информативный, но это сейчас не столь важно. Мы можем улыбаться, и это сейчас сравнимо с чем-то таким, выходящим за рамки нашего сознания. Но это, к сожалению, ненадолго. Осознание обреченности снова охватывает меня, и от подкравшегося отчаяния меня начинает всего трясти. Я ложусь на пол, поджимаю под себя ноги и обхватываю себя руками, в слепой надежде удержать остатки тепла в своем теле. Слезы ручьями начинают струиться по моему лицу, но мне уже не стыдно за это проявление собственной слабости. Жаркое дыхание в районе шеи и тесные тиски чужих рук. Тихие шипящие звуки на ухо, какими обычно матери успокаивают своих плачущих детей. Замираю, почти перестаю дышать. Еще не осознаю, что эти действия на корню пресекли начинающуюся у меня истерику. Почти спокойствие. Как в моем светлом сне про маму. Разворачиваюсь. Мой нос оказывается крепко прижатым к чужой широкой груди, а мои руки невольно ложатся на чужие плечи. Неловкость ситуации не дает мне поднять глаза на своего утешителя, но я чувствую, как его взгляд изучающе гуляет по моему лицу. Моего лба касаются сухие губы, и от этого я еще больше впечатываюсь в сильное тело сокамерника. Я хочу спрятаться. До рассвета укрыться в его объятиях. Забыться. Выкинуть из головы тот факт, что мы оба по существу уже мертвы. Его губы соскальзывают мне на нос, и вот уже я сам приподнимаю лицо, в желании поделиться со своим бывшим врагом тем немногим, что осталось во мне после всего пережитого. Своей любовью, своей человечностью. Остатками тот страсти, с которой я шел в каждый бой, которая вселяла в меня надежду и заряжала позитивом. Целую его. Или он меня. Да разве имеет это сейчас хоть какое-то значение? В предсмертной агонии многое видится под иным углом. И даже тот факт, что мы оба мужчины, сейчас воспринимается совершенно спокойно, нежели это было бы, столкнись мы при других обстоятельствах. Привычный вкус крови во рту. И снова мне наплевать, кто ее обладатель. Чужие губы немного властно доминируют над моими, но мы не на поле битвы, поэтому отбрасываю в сторону глупые предрассудки. Его язык пытается проникнуть внутрь моего рта. Непривычно, странно, но и тут я позволяю своим желаниям верховодить своим здравым смыслом. Нас уже нет. Стоит ли беспокоиться по разным пустякам? Чувствую, как рука сокамерника спустилась с моего бедра и сейчас находится в самой интимной зоне соприкосновения наших тел. Меня совершенно не смущает то, что мужская ладонь в данную минуту мнет мой пах. Я счастлив от того, что после всех побоев, мое тело все еще способно реагировать на подобные ласки. Не отрываясь от его губ, проделываю то же, что и он. Скользнув по грубой ткани, недовольно цокаю языком. Это не совсем то, что сейчас нам нужно. Задираю ему рубаху и пробираюсь рукой под пояс его тюремных брюк. Совершенно иные ощущения. Наш поцелуй становится глубже, расстояние между телами сокращается до минимума. Трение плоти о плоть сводит с ума. Ладонь мужчины медленно двигается вверх-вниз, заставляя нетерпеливо дергаться. Желать большего, торопить события, хотя в нашей ситуации мы должны были бы поступать совершенно иначе. Я кончаю первым. Стиснув зубы и уперевшись лбом в плечо своего спасителя. Его выносливости хватает еще на пару минут, после чего волны оргазма накрывают его с головой. Его стон эхом летит по камере, тем самым давая этим мрачным холодным стенам понять, что мы все еще здесь, и что мы все еще живы. Наваливается на меня. Новой порцией поцелуев не дает вернуться в исходное состояние. Возбуждение снова зарождается во мне, и я охотно отзываюсь на каждое прикосновение мужчины. Я проигрываю ему. Но делаю это сейчас без какого-либо сожаления. Он стаскивает с меня брюки. Коленом надавливает на мои плотно сомкнутые колени, вынуждая развести их в стороны. Моя оборона совсем ослабла. Еще немного, и я буду готов окончательно ему сдаться. Снова шепчет мне что-то на своем. Применяет отвлекательный маневр, чтобы подобраться ко мне совсем близко. Ласкает, не обращая внимания на мое недоумение и временное нежелание продолжать начатое. Упорно идет к заданной цели. Я уверен, ему не знакомо чувство проигрыша. Овладевает мной. Так легко, без сомнений и колебаний. Двигается неторопливо, понимая, что резкие движения могут причинить нам массу ненужной боли. Слезы наполняют мои глаза, и я опять не могу их сдержать, восхищаясь еще и заботливостью своего бывшего врага. Он останавливается, склоняется надо мной, дует мне на глаза, осушая их от выступившей влаги. — Я люблю тебя… — произношу бессмысленную на первый взгляд фразу. Это мое первое признание в любви. Больше их у меня никогда не будет. Движения его тела ускоряются. Он хрипит мне в изгиб шеи, чуть прикусив тонкую потную кожу. Я бормочу что-то невнятное, скольжу пятками по ледяному каменному полу. Вскоре он замирает. Долгое время лежим не шелохнувшись, медленно остывая и разумом, и телами. Маленькое мутное оконце под потолком заметно светлеет, говоря нам о приближающемся рассвете. Итоговая черта под нашими жизнями уже проведена, и остается поставить лишь жирную точку в завершении. — Имя… — шепчу еле слышно, вновь срывающимся от ужаса голосом. — Я хочу узнать твое имя… Он целует меня в висок, и по знакомой еле заметной улыбке, мелькнувшей на его губах, я понимаю, что это сейчас уже не важно. Я закрываю глаза, и через мгновение оказываюсь дома в своей теплой постели. Заботливые руки матери гладят меня по волосам, ветер легонько колышет белоснежные занавески. Пахнет свежескошенной травой…КОНЕЦ