море, цветы и любовь

В одно и то же время, к одной и той же картине. Раз за разом с первого дня открытия выставки, ровно в шесть часов дня он заходил в зал, посвященный картинам Хёнджина, и, несмотря на то, что работы на всей выставке принадлежали не только Хвану, не двигался дальше к другим залам до закрытия галереи, а после коротко вздыхал и уходил, даже не взглянув на других авторов. Картина, гордо висящая в центре экспозиции, изображала противостояние красок — красного и синего, скалы, бушующее море со своим устрашающим дном и бесконечную серость неба вокруг, которая медленно их поглощала. — Почему вам так нравится эта картина? — одним вечером, не выдержав порыв внезапного любопытства, спросил Хёнджин, подходя к молодому человеку со спины. На постоянном госте в этот раз был костюм цвета охры, как всегда идеально выглаженный. Тот даже не обернулся на него, продолжая смотреть на мазки краски, как будто каждая минута просмотра картины даёт ему новый ответ. — Ваше искусство совершенно бесполезно. Но в этом и есть его очарование, — коротко ответил молодой человек. Хёнджина возмутило подобное высказывание, поэтому он тут же встал на защиту своего творчества, отвечая собеседнику: — Что вы имеете в виду? — Всякое искусство есть и образ, и символ. Если я вглядываюсь в глубь этого образа, я иду на риск. Если я раскрываю значение символа, я также иду на риск. Искусство отображает не нашу с вами жизнь, не душу автора, а только самого зрителя. Я отчаянно пытаюсь увидеть в этой картине себя. — Откуда вы точно знаете, что вы можете найти себя в ней? — Потому что цель жизни — самосовершенствование. Мы здесь для того, чтобы осознать свою сущность, — собеседник впервые за весь диалог обернулся на Хёнджина, — А я не хочу бояться самого себя. — Тогда как моя картина может быть бесполезной, если она помогает вам? — Только страстная любовь автора к своему созданию может побудить его создать бесполезную вещь, и не важно будет ли она как-то помогать другим. В вашей работе есть эта любовь. Ваша работа — бесполезна. Он снова отвернулся к картине, будто потеряв интерес к дискуссии и решив перевести тему: — Что вы хотели изобразить на картине? — впервые за вечер задал вопрос молодой человек. — Души людей, — коротко ответил Хёнджин. — Вы любите людей? — Я люблю их идеи и чувства. Это и есть то, что делает людей людьми. — Идеи и чувства в какой-то момент умирают, а картина будет жить вечно. В этом и есть привилегия зеркала — оно никогда не станет устаревшим. Они замолчали, оба устремив взгляд на работу перед собой. Где-то сзади слышались шаги и перешептывания людей, которые пришли на выставку, но они казались настолько далёкими, едва касающимися двоих, что их будто не было вовсе. Казалось, что весь зал внезапно опустел, а тихие восторженные вздохи, которые слышались ранее, утихли, оставив их наедине. Их общее внимание было предано краскам. — Мне и вправду нравится ваша картина, — молодой человек повернулся всем телом на Хёнджина, — Мне нравится, что только в ней я пока не могу увидеть себя. — Сочту за комплимент, — Хван с улыбкой кивнул собеседнику. — Вы озадачиваете своим творчеством. Это не просто комплимент, это высшая степень похвалы от меня. — Кто вы? — наконец-то спросил Хёнджин, поняв, что сейчас будет самый подходящий момент для подобного вопроса. — Ян Чонин. Критик. Издаюсь в The Arts Fuse. Могу вас поздравить, потому что следующая моя статья выйдет целиком и полностью про вас, — молодой человек улыбнулся ему. В этой улыбке Хёнджин могут прочитать что-то интригующее и в некотором плане пугающее. Он улыбался не по-доброму, а больше как лис, который смог найти предмет, который его заинтересует, добычу, с которой можно поиграться. — Я польщён вниманием к моим работам, — Хёнджин же улыбнулся ему искренне. Возможно, ему нравилось быть чем-то, что вызывает интригу у зрителей, особенно, у таких как Ян Чонин, — Обязательно прочитаю ваши мысли на этот счёт. Не сказал бы, что часто слежу за критическими работами писателей, но такую уникальную критику собственного творчества пропустить не могу. Чонин снова ему улыбнулся. — Сомневаюсь, что слова, которые я подберу для описания вас и ваших работ, сможет подобрать кто-нибудь другой. До встречи, господин Хван. Молодой человек игриво наклонил голову, ещё раз улыбнулся и, развернувшись, направился к выходу. Хёнджин, оставшись в одиночестве, понял, что Чонин впервые покинул помещение до закрытия галереи. Зал был зачарован присутствием молодого человека, и после, когда он ушёл, обычный шум выставки стал заметен для художника. Звуки и разговоры посетителей стали невыносимо громкими на фоне их гармоничного минувшего диалога и заставили художника скривиться из-за желания поскорее отсюда удалиться. Это был последний и, пожалуй, самый незабываемый день его выставки, предвещавший что-то новое, отличное от рутины и скуки. А скука, по мнению Хвана, являлась самым непростительным грехом. Статья Ян Чонина так и не вышла, несмотря на то, что Хёнджин проверял сайт издательства ежедневно в попытках увидеть заголовок, где будет его собственное имя. В следующий раз они столкнулись только через месяц. *** Хван соврал бы, если бы сказал, что атмосфера, которая стояла на аукционах его не привлекает. Роскошь, красивые одежды людей, наслаждающихся выкупом очередного объекта искусства с бокалом шампанского в руках, манили художника своей аристократичностью. Хоть Хёнджин никогда ничего и не покупал, его картины, бывало, продавались на подобных мероприятиях, но обычно он был простым гостем, наблюдающим за всем действом со стороны. В любом случае возможность пообщаться с кругом людей, которые разделяли его любовь к искусству, была для него наибольшей наградой. Краем глаза он зацепился за беловолосую фигуру, которая ветром пронеслась мимо него. Хван обернулся и оглядел помещение, позже, извинившись перед своими собеседниками, которые увлеченно продолжили диалог, покинул их в смутном ощущении тревоги и лёгкой взволнованности. Он прошел мимо красиво одетых дам и джентльменов, которые в скором времени намеревались пройти в зал для выкупа, ближе к выходу, маниакально ища то, что привлекло что-то внутри него. — Вот мы и встретились снова, — негромко проговорил озорной голос за его спиной. Испугавшись, Хван резко обернулся. — Господин Ян! Как здорово снова вас встретить, — быстро приходя в себя, дружелюбно поприветствовал его Хёнджин. Он не понимал будет ли уместно рукопожатие, поэтому решил лишний раз не двигаться в компании критика. — Взаимно, — Ян снова наклонил голову, изучающе рассматривая Хёнджина. Тот, неосознанно также кинул взгляд на костюм собеседника. В этот раз он был дымчато-розовым. Они оба замолчали, ожидая вердикта от второго, но никто из них не вымолвил ни слова. Хёнджин решил задать тревожащий его вопрос, который так и норовил вырваться наружу. — Я очень ждал вашу рецензию, но она так и не вышла. Вы же не забыли про меня? — иронично отметил Хван, кидая любопытный взгляд на Чонина. Тот лишь звонко рассмеялся. — Как я могу про вас забыть? Забыть вас равносильно тому, что забыть частичку себя, — Ян развернулся и, не дожидаясь Хёнджина, пошел в сторону правого зала, направляясь в коридор. Хван был очарован красивой речью второго, которая была будто наполнена сладостью, он знал, что пойдёт куда угодно за этим голосом, завязавшим крепкий узел на его шее. Чонин также знал, что Хёнджин в любом случае последует за ним. — Тогда почему вы все ещё не написали статью про моё творчество? — шагая чуть сзади, проговорил Хёнджин. — Потому что в этот раз мне не хватило просмотра картин. Мне захотелось узнать, как вы пишите, — ответил Чонин, наполовину обернувшись. Хван остановился и, не понимая слов впереди идущего, проморгал глазами. — Я читал ваши статьи, вы никогда особо не интересовались авторами. Ваш максимум – ремарка к биографии художника, указывающая на то, что побудило его к творчеству. Вы всегда пишете только субъективное впечатление от картин, не углубляясь в личность того, кто эти картины создал, — Хёнджин, ускорив шаг, нагнал Яна. В ответ он услышал одинокий смешок. — Вам понравились мои статьи? — спросил Ян, когда они проходили мимо официанта, разносящего шампанское. Взяв два бокала, он элегантно протянул второй Хёнджину. — Вы интересно пишите. Я бы сказал, вас иногда очень сложно понять. А ещё, кажется, вам никогда ничем не угодить, — легко дразня собеседника, ответил Хван, — Читая то, что вы думаете про чужое творчество, задаешься вопросом, сколько же юных сердец вы разбили своими словами? Ян наконец-то решил присесть в кресло в углу зала, в который они только зашли. Метнув быстрый взгляд на окружение, Хёнджин понял, что это была небольшая инсталляция скульптур. Рукой Чонин пригласил Хвана сесть напротив него. Сделав глоток шампанского, он наконец-то решил ответить на вопрос. — Мы с вами тоже юны, господин Хван. Мы с ними на равных. Объективной оценки творчества не существует, я к ней никогда и не стремился. Моя критика — мои искренние чувства, которые не ставят ни на ком крест. Единственное, что я считаю неподобающим — пошлая посредственность и банальность картины. Как человек может саморазвиваться, видя в себе только то, что он уже замечал до этого? Какой в этом риск? Как человек поймет благодаря посредственной картине то, что было глубоко в нëм скрыто? Я лишь узнал через неё что-то, что уже знал о себе, а значит, я потратил время зря. Искусство не должно быть средством воспитания человека, нас слишком много воспитывают в жизни другие вещи. Цель искусства — искусство само по себе. Оно безразлично к морали, потому что мораль меняется спустя века. Если мои слова кого-то и смогли задеть, то я никогда этого не желал. Разнообразная критика доказывает, что художник справился со своей целью, поэтому нет смысла метаться из крайности в крайность от моих слов. Это было бы без лишнего пафоса глупо. Закончив, Ян снова отпил шампанского, не сводя взгляда с Хёнджина. Тот же, завороженно слушая критика, лишь спустя какое-то время понял, что он перестал говорить. — Вас интересно слушать. — Я бы с таким же интересом послушал бы и вас. — Я уверяю вас, что у нас ещё будет на это время, господин Ян, но мне кажется вы всë дальше пытаетесь уйти от моего вопроса. Зачем вам в этот раз понадобились не только мои работы, чтобы написать статью про моё творчество? — Хван окончательно вышел из транса хитрых слов Чонина, которые умели обволакивать и обводить вокруг пальца. — Потому что я так и не смог понять себя через вашу картину. Теперь я не смогу жить спокойно, не зная, как вы превзошли всех, — Ян посмотрел на людей, ходящих около скульптур, — Вы смогли одержать надо мной победу. Я не стану лучше, если не попытаюсь взять реванш и сдамся прямо сейчас. А это поистине трагичная судьба для такого человека, как я. — Мои картины никогда не создавались с целью кого-либо победить. — Ваши картины живут отдельно от решения вашей руки. Хёнджин не знал, что ему ответить – критик оставлял его лишенным голоса каждым своим заявлением, поэтому он решил вместо этого выпить вместе с Чонином: — За искусство, — он поднес бокал ближе к Яну. — За искусство, которое умеет побеждать, господин Хван, — Чонин чокнулся с ним, по-прежнему хитро улыбаясь и сверкая своими лисьими глазами. Они провели весь вечер в компании друг друга и шампанского, которое только помогло их беседе быть в какой-то степени более раскрепощённой. В соседнем зале продавались картины, вазы, украшения и статуи за тысячи долларов, пока двое молодых людей в практически пустом зале, наполненном лишь старыми скульптурами героев мифов Древнего Рима и Греции, такими как Одиссей, Алкиной, Патрокл и Тиресий, молча наблюдавшими за диалогом, могли поддаться потоку мыслей, не ограничивая себя в нём. Зал каким-то образом обезопасил их от внешнего мира, давая гарантию, что даже самые бестактные позиции и выражения не выйдут наружу и не потревожат их гармонию, а каменные скульптуры поклялись навсегда сохранить их секреты в тайне. Что нравилось Хёнджину в Чонине, так это абсолютная парадоксальность его личности и слов. Ян никогда не был ясен, он умудрялся увиливать от прямого ответа всеми способами, будто проверяя хватит ли тебе ума, чтобы понять его, и, если всë-таки собеседник подходил ему по уровню, он продолжал эту игру, но ставил другого уже на равных, начинал уважать этого человека. Не сказать, что Чонин хотел задеть кого-то этим, в его манере общения не было должной грубости, а Хван умел чувствовать людей. Яну просто было до смерти скучно, а его игра стала своеобразным утешением, помогающее ему отдалиться от этой посредственности. Хёнджин знал, пойди он на аукцион, скорее всего, Чонин потерял бы интерес ко всему действу в течение первых десяти минут. Вероятно, Ян искал здесь что-то или кого-то, что займет его на какое-то время, позволит ему отвлечься от своей пожирающей тоски. Он был импульсивен, это понял Хван по его манере общения, не ограничивал себя, давал своему уму воплощать любые предположения, даже не имевших большого смысла. Чонин находил этот смысл сам, и не позволял никому другому его сдерживать. Несмотря на то, что Ян сказал, что Хёнджин его победил, Хван не мог согласиться — в его глазах Чонин все равно одерживал победу над всеми. — Вы так ни разу и не поспорили со мной, — после нескольких минут молчания и наблюдения за тем, как голоса в большом зале за стеной стихают, а скошенные панорамные окна на потолке позволяют проникать последнему солнечному свету всё меньше и меньше, начал критик. — Вы любите спорить с людьми? — усмехнулся Хван, — Слушая вас, кажется, что вы ненавидите, когда люди с вами не соглашаются. Возможно, вы их пугаете. — Конфликт мнений — ещё один способ расширить свой мир. Как я упомянул ранее, в нашем мире отсутствует объективность, можно лишь только стремиться к ней. Я не могу быть абсолютно правым во всëм, как бы сильно я этого не хотел. — Я много с чем не согласен, но слушать то, как вы формируете мысли, доставляет мне больше удовольствия, чем возможный конфликт. Если вы настаиваете, я могу высказаться. — Внимательно вас слушаю, — Ян закончил допивать свой третий бокал шампанского и удобно расположился в кресле. Хван отметил его высокую терпимость к алкоголю. — Искусство для меня — иллюстрация души автора, его воля и позиция. Когда я пишу картину, я проживаю еë и сопоставляю краски с тем, что хочу показать. Зритель не может увидеть холст таким, каким бы я ни хотел его изобразить. Вполне вероятно, что этот холст может жить отдельно от желания своего создателя, но основу, сердце картины, закладывает именно её автор. Я люблю каждую свою картину настолько сильно, что не хочу, чтобы её замысел коверкали, буквально отнимая у меня на неë право. Даже если, как говорили Вы, любое мнение имеет право на существование, каждый создатель хочет показать что-то определенное через свою картину, а значит у него тоже есть мнение как у зрителя, просто главную интригу картины он уже знает. Автор также познает себя, когда пишет картину, не только зритель может узнать через неë что-то новое про свою душу. Я хочу чувствовать, что картина всë ещё моя, когда выставляю еë, но я не против того, что у каждого своё виденье моего искусства. А вы как будто пытаетесь отнять у меня собственную картину, — усмехнулся Хёнджин на последней строчке, — Зачем отбирать её, если я просто могу написать что-то лично для вас? — Напишите! Я буду ждать, — глаза Чонина загорелись от этого предложения, — Ваши размышления завораживают также, как и ваши работы. Но всë же я попрошу вас выставить ту картину снова на следующей выставке. Клянусь, я не буду пытаться украсть еë у вас. Может я и кажусь подлым, но в моих действиях нет злого умысла. — В вас нет никакой подлости, господин Ян, лишь только бесконечная интрига, — подытожил Хёнджин. — Рад, что я вам так же интересен, как и вы мне. Снова повисла гармоничная тишина. Хёнджин допил свой всë ещё первый бокал и поставил его на небольшой столик, стараясь не разрушать их мирное повисшее туманом молчание. Он откинулся на кресло и прикрыл глаза, впитывая в себя эту атмосферу осеннего вечера среди скульптур, глухих голосов за стеной, которые с каждой минутой становились всё тише, шампанского и молодого человека напротив. Будь у него сейчас краски, он бы начал писать картину, потому что слова никогда не могли достойно передать его состояние. Хёнджин бы нарисовал своими излюбленными грубоватыми и небрежными мазками густой тёмный лес, высокие сосны, протыкающие закатное небо своими верхушками, полевые цветы, которые так трепетно любил рисовать, и горящие лисьи глаза в чаще, готовые либо напасть, либо начать ластиться в его протянутую руку. И Хван бы рискнул быть укусанным, чтобы узнать дальнейший исход. Ему нравилось быть в одной клетке со зверем, не зная того, что будет дальше, ему нравилось, что он не может контролировать его. Изящность того, как его медленно заводили в ловушку собственных чувств, приносило молодому человеку чарующее удовольствие, от которого могла появиться зависимость. Но ему было так хорошо, что разумность отходила на второй план, уступая слабому сердцу, следующему эгоистичным желаниям. — Уже поздно, — Хван поднял голову со спинки кресла и уставился на молодого человека. — Я думаю, аукцион уже закончился, — предположил Хёнджин, готовясь встать на ноги. — Как будто нам обоим было интересно следить за выкупом, — усмехнулся Ян, повторяя за художником, — Завершение мероприятия не означает конец вечера. — Вы планируете его продолжить? — вопросительно посмотрел Хёнджин на быстро свернувшего к выходу критика. Чонин остановился, оставшись к собеседнику спиной и лукаво повернув на него голову. — Посмотрим. Снова не дожидаясь Хёнджина, Чонин вышел из зала. Хван же, успев привыкнуть к резким действиям критика, поспешил за ним следом. — Вы вечно пытаетесь от меня убежать! — улыбаясь и чувствуя ребяческое веселье, воскликнул Хёнджин, догнав Яна в коридоре. — Кто же виноват, что вы бываете медлительны, — дразня, ехидно ответил ему идущий спереди молодой человек. — А куда нам спешить? Я люблю ходить медленно: начинаешь замечать многое, что было до этого скрыто, успеваешь впитать в себя всю суть этого момента, когда никуда не торопишься. — Я не из тех, кто любит смотреть на всë, что попало, господин Хван. Мой взгляд нужно ещё постараться зацепить, — на повороте в главный зал проговорил критик, кидая взглядом вызов. — И что же Вас обычно цепляет? — Красота, — как будто это самая очевидная вещь на земле ответил Ян. Главный зал оказался почти полностью пустым, будто вымершим за время их отсутствия. Большая часть ламп погасла, лишь редкие прожектора около чего-то похожего на небольшую сцену до сих пор горели, позволяя заблудшим гостям выбраться наружу. Ян направился к главному выходу и, с силой открыв обе наполовину стеклянные двери и шагнув наружу, вдохнул вечерний свежий воздух. — Этот вид, по-вашему, красивый? — не отставал от него с вопросами Хван, спеша выходя за критиком из душного главного зала. Он указал на городской миниатюрный парк напротив, с маленькими дорожками, ухоженными кустами и изящными ивами, свесившими свои кудри на землю. Последние лучи солнца проникали между ними, играясь с каждым листиком. — Сложно сказать. Знаете, большую часть своей жизни я чувствую отчаянную потребность в прекрасном, — молодой человек ближе подошёл к краю дороги вдоль здания, — Экскапизм, по сути, решает проблему, но иногда даже этого недостаточно. Искусство даёт мне хотя бы что-то похожее на то, что мне нужно. Идеализированную неземную красоту, — нотки грусти задели обычно четкий поставленный голос критика. — Я думаю, рядом тоже можно найти такую красоту, которую вы так хотите увидеть. Или вас всему нужно научить? — рассмеялся Хёнджин, — Давайте покажу вам как работает взгляд художника. Хван обошёл блондина сзади и схватил его за плечи, отметив, что впервые прикоснулся к Яну, вызвав при этом у себя легкое покалывание в пальцах. — Что вы видите? — Зачем вам на это тратить время? — закатил глаза критик. — Просто ответьте! — по-детски надулся Хёнджин, и Чонин, устало вдохнув, вынужденно поддался ему. — Деревья, кусты, фонари. — Теперь приглядитесь к листьям на этих деревьях и кустах, к тусклому свету фонарей, который ложится на них. Какая метафора приходит первая в голову? Как ваше сердце ощущает эти детали? — Моё сердце слишком холодно для этих бедных листьев и фонарей, — Ян усмехнулся, — Боюсь, я научен лишь в первую очередь критически оценивать то, что вижу, и поддавать это сомнению. — Тогда растопим ваше сердце! — Хёнджин подвёл его ближе к иве, — Слышали, как говорят, что ива всегда плачет? Она напоминает мне Офелию, такая трагичная в своëм одиночестве, как будто её всегда будет ждать верная смерть. А как теплый свет неба и придорожных желтых фонарей ложится на неё! Всмотритесь в каждый лист! Поздний, граничащий с сумраком, рыжий оттенок заката — последний свет в еë жизни, так как дальше настанет еë личная вечная ночь. Ах, какая красивая картина могла бы получиться... Вы тоже чем-то трагичны. В вас есть этот одинокий холод, но вы более горды, чем эта ива и Офелия вместе взятые. Господин Ян, вам понятна моя мысль? Чонин, повернув голову, всë это время любопытно рассматривал лицо художника, который высказывался с нынче незаметным энтузиазмом. Он снова взглянул на листья на иве, старательно пытаясь осмыслить то, что пытался рассказать ему Хван. — Ваши слова красивы, но, боюсь, одна лекция не поможет мне понять ваши методы. — Вы напрашиваетесь на постоянные занятия? — Хёнджин глупо улыбаясь, подразнил критика. Но подобное, как понял Хван, не действует на Чонина так, как он того хочет. — Я пытаюсь отвязаться от вас, — снова закатил глаза критик. Ян высвободился из хватки Хёнджина и принялся обходить дерево. — Мне понравилось, как вы упомянули красоту рядом со смертью. Абсолютной красоты нет в нашем мире, и достигая в искусстве этого максимума прекрасного, автор только ближе становится к самой смерти. Господин Хван, вы всегда при смерти! — Чонин рассмеялся с собственной колкости. — Я клонил вовсе не к этому, зачем вы портите мою мысль! — закинув голову назад, простонал Хёнджин, — Зачем зацикливаться на смерти, если в этом нет никакой романтики! Образ Офелии в иве романтичен, а ваши мысли лишь только навевают страх. Хван пошел в обход ивы за Чонином, не спуская с него обиженный взгляд. — Вы всегда можете развернуться назад, если я вас пугаю, — безразлично проговорил Ян, будто задумавшись над чем-то. — И не подумаю, — моментально отрезал Хван. Глаза Чонина сверкнули в предвкушении: — Тогда нас ждёт много интересного впереди. *** Хёнджин злился. Злился на себя за то, что так легко поддается хоть и сжирающим изнутри, но противным, не свойственным ему эмоциям, злился на краски, которые никак не могли смешаться в нужный оттенок желтого, на кисти, которые слишком быстро становились сухими, лишая его возможности проводить мазок мягко, как он того хотел, и, наконец, больше всего злился на грëбанного Ян Чонина, который уже во второй раз оставил его ни с чем. Рвано и агрессивно добавляя больше коричневого в палитру, Хван поклялся себе, что это был точно последний раз, когда он пробует добиться нужного оттенка, по крайней мере, на сегодняшний день, и, опробовав оттенок на свободном обрывке бумаги, поднял его к холсту. Его взгляд падал то на картину, то на бумагу с мазком, а брови, чем больше Хёнджин смотрел, тем сильнее хмурились. Листок выпал у него из рук. Шумный тоскливый вздох наполнил студию, когда Хван прикрыл глаза. Зачем он вообще так сильно ради него старается? Хёнджин провел рукой по волосам, убирая выпавшие из небольшого хвоста пряди, и потянулся к телефону, чтобы во второй раз за день обновить страницу журнала, в котором издавался критик. Боже, да он стал одержим. Снова ничего. Вот уже три недели как Хёнджин его не видел. На следующей неделе должна была снова открыться временная выставка Хёнджина в Центральном музее современного искусства, и Хван не мог не надеяться, что критик снова будет там. Основная тема его выставки — цветы, и Хёнджину было неловко перед кураторами, когда он настоял на картине с морем, которая так зацепила Чонина, несмотря на то, как сильно она выбивалась из общего вида. Если это заставит того снова прийти, Хван не боялся пожертвовать своей репутацией. Хёнджин потянулся к кистям, чтобы собрать их и отнести к раковине. Обычно он бы сказал, что уборка рабочего места — его самая нелюбимая часть рутины, но сейчас это было похоже на освобождение от оков собственного разума, мытье кистей было гипнотизирующим, расслабляющим его напряженные с давнего времени мышцы всего тела. Он бы простоял под струями воды, чтобы не думать о чём-то другом, о ком-то другом, целый день, может быть и больше, но он понимал своей последней каплей самообладания насколько это будет бесполезно и расточительно. Мысли обязательно, как всегда, вернутся и ударят с новой силой самым тоскливым и жалостливым к себе образом. "— Как я могу с вами связаться? — Хёнджин торопливо спросил, боясь, что это его последняя возможность. Открыв дверь такси, критик только усмехнулся. — Я появлюсь тогда, когда наступит нужный момент. Не стоит пытаться привязать меня к себе, — он сел в машину, захлопнув за собой дверцу, и кинул на Хвана последний взгляд из-под полуопущенных ресниц сквозь открытое окно машины, — Но и я так просто вас не отпущу. Такси выехало на дорогу, оставив Хёнджина в немом потерянном состоянии и гнетущей тишине, которую прерывали лишь редкие звуки машин вдалеке. Он чувствовал, будто только что из него вырвали частичку чего-то важного." *** Хёнджин нервно дергал ногой, то и дело проверяя время на своих наручных часах, впиваясь взглядом в минутную стрелку, как будто это может заставить её пойти быстрее. Через десять минут должен был начаться первый день его выставки, что каждый раз, несмотря на опытность Хвана, тревожило его до тряски в руках. А ещë здесь должен был появиться он, что делало Хёнджина ещё более взволнованным. Ему понравится? Он назовет его новые работы красивыми? Чонин узнает себя через ту самую картину с морем? А вдруг он потеряет интерес к творчеству Хёнджина, придя на его выставку в этот раз? Вряд ли Хёнджин сейчас смог бы это пережить, несмотря на то как он убеждал себя в обратном. Он обычный критик, пишущий статью про его работы, таких было несколько десятков, ему может не понравится, но это никак не тронет художника, Чонин может вообще не прийти, и Хёнджин не почувствует боль где-то в груди. Он как мантру повторял это всю неделю перед зеркалом, глубоко дыша и успокаиваясь, уверял себя, что он в порядке, он независим, он Хван Хёнджин, который стремился к тому, где он сейчас, всю свою жизнь, и никто не имеет право отнять у него уверенность в собственном творчестве и собственном рассудке. Но каждый раз повторяя всë это в мыслях, художнику становилось противно от того, насколько фальшиво он звучал у себя в голове, было тошно от осознания, что он нагло врёт себе же в лицо, не преуспевая в том, чтобы поверить в красивую ложь. Он каждый раз надеялся, что завтра он сможет убедить себя в том, что он не зависим от мнения Чонина, от его красивых, завораживающих слов, которые иногда так же сильно отталкивали, как и привлекали своей приятной слаженностью и манерой. И день за днём Хёнджин проваливался в этом, утопая в чувстве неудовлетворительности, которое всего лишь за две случайные встречи внушил ему критик. Будь Чонин водой, Хёнджин бы никогда не смог напиться, вселенская жадность просыпалась внутри художника, когда дело касалось Яна. Ему так хотелось снова с ним поговорить, и от этого чувства было невозможно спрятаться. Первые люди зашли в зал, прервав Хёнджина из потока его мыслей и позволив ему ненадолго отвлечься. Хван любил это чувство, которое вызывали у него восторженные заинтересованные лица зрителей, он любил рассматривать как меняются их эмоции, когда они переходят к новой картине. Хёнджин мог бы смотреть на это часами, увлекаясь мелкими деталями, такими как нахмуренные брови или зачарованные глаза, омытые потрясением. Это была его высшая награда на каждой выставке, питающая его и заставляющая поверить в то, что его творчество чего-то стоит. Он соврал бы, если бы сказал, что не высматривал Чонина в толпах приходящих людей, отчаянно желая увидеть в каком костюме он придет. Хван был уверен, что критик не позволит себе прийти в одном и том же во второй раз. Всë так же поглядывая время от времени на часы и позволяя себе иногда искать Чонина в толпе, день подошел к вечеру, а Хёнджин успел отчаяться. Он сидел на диванчике в дальнем углу, наклонив голову и устало провожая взглядом последнего посетителя в зале, полностью истощённый, несмотря на то, что по факту ничего не делал, кроме как смотрел на людей. Галерея должна была закрыться через полчаса, и обычно в это время новые посетители переставали приходить, поэтому Хёнджин не надеялся на большее. Он откинул голову, закрыв глаза, пытаясь структурировать мысли в своей голове, которые в последнее время просто стояли сумбурным белым шумом, как от экрана старого сломанного телевизора. Разобраться с его собственной поломкой абсолютно не получалось, что только сильнее кидало Хвана в пучину отчаяния и недовольства собой. Какое-то время художник просидел так в тишине, стараясь больше ни о чëм ни думать, что, сравнивая с прошлыми попытками, получилось очень даже неплохо, так как его разум как будто пребывал в какой-то тихой, подозрительной гармонии, а чувства наконец-то смогли приглушиться. Даже если это было временно, Хван пытался выжать из этого ощущения максимум, впитывая момент и наслаждаясь им, как будто завтра вообще не наступит. Его прервали только одинокие шаги, которые в контрасте с недавней гробовой тишиной били по ушам Хёнджина будто молот. Хван, все ещё не поднимая голову, ощущая, что она резко стала весить в разы больше, открыл глаза, которые успели отвыкнуть от света, как будто он уже окунулся в сон. Шаги прекратились, и Хван начал задумываться о том, чтобы снова закрыть глаза, не уделяя больше лишних внимания и сил на происходящее вокруг, но он не успел претворить это в жизнь. — Всë-таки вы выполнили мою просьбу, — прозвучал до ужаса знакомый бархатный голос, по которому Хёнджин успел соскучиться. Хван рывком поднял голову со спинки дивана, стараясь не вести себя как щенок, который дождался своего хозяина с работы. — А вы всë-таки соизволили прийти, — позволил себе небольшую дерзость в своём тоне Хёнджин. Костюм Яна в этот раз был голубым. — Разве я отказывался от приглашения? — критик развернулся лицом к Хвану, — Сейчас именно тот момент, когда я и должен был появиться. Вот я здесь, весь в вашем распоряжении. К Хвану вернулась вся та обида и злость, которая сжирала его изнутри все это время с их последней встречи. Он вскочил на ноги, направляясь к Чонину, который привычно стоял около своего любимого морского пейзажа. Несмотря на то, как он жаждал снова поговорить с ним про его картины, искусство, смерть, Шекспира, про что угодно, лишь бы снова его слушать, злость брала над ним верх, и Хёнджин поддавался этому чувству. — Хватит ставить себя выше меня. Я устал чувствовать себя вещью, которой ты можешь воспользоваться, чтобы тебе было весело. Это, — Хван рукой обвел всё помещение его выставки, — всë сделано не только для тебя, ты не можешь решать что-то за нас обоих, потому что я не хочу быть просто развлечением для тебя, кем-то, кто развеет твою скуку раз в месяц. Прекрати убивать во мне чувство собственной важности, иначе я не выдержу молчания снова, — Хёнджин чувствовал, что сейчас распадётся на множество мелких кусочков, потому что он уже был разбит. Чонин же всю речь художника смотрел прямо ему в глаза, не сводя с него взгляд. Обычно хитрые глаза наполнились чем-то похожим на страх и Хёнджин сам испугался, видя новую эмоцию на лице критика, несмотря на то, что эта небольшая слабость задержалась на Чонине всего на пару секунд. Ян отвел взгляд снова на картину перед собой, позже вернул его обратно на Хёнджина, будто думая, что сказать ему, впервые не находя нужных струящихся слов. — Всë не так, как вы думаете, — Хван отметил, что Чонин всё ещё обращался к нему на "вы", несмотря на то, что Хёнджин уже прервал эту традицию, — Когда я пытался использовать вас? Разве чрезмерное любопытство можно так называть? — Чонин неловко хихикнул, — Ваши эмоции на этот счëт не должны быть моей ответственностью, но я искренне за вас беспокоюсь. Я думал, что веселю вас так же, как и вы меня, или я был не прав? Теперь время Хёнджина не знать, что ответить критику. Он сам не знал почему он чувствует себя таким образом, учитывая, как ему нравилась их нелепая игра. — Я не знаю, — почти проскулил Хёнджин, — Я просто чувствую себя брошенным псом. — Вы скучали? — А что я должен чувствовать, когда я понятия не имею, как с тобой связываться? — закатил глаза в защитной реакции Хван. Боже, он вел себя как истеричный идиот, но ему практически не было жаль. Чонин опустил взгляд в пол, задумавшись, и простояв так ещё немного, направился к дивану, на котором раньше находился Хван. Он сел на него, похлопывая рядом с собой, приглашая Хёнджина присоединиться. Художник как обычно не смог ему отказать. — «Обманчив твоей неподвижности вид: ты в бездне покойной скрываешь смятенье, ты, небом любуясь, дрожишь за него», — спустя недолгое молчание тихо проговорил Чонин, повернув голову на Хвана, будто ожидая от него какой-нибудь реакции. Но Хёнджин, немного придя в себя после выплеска эмоций, его проигнорировал. — Как тебе выставка? — нетерпеливо спросил художник, как будто от ответа критика без преувеличения зависела вся его будущая жизнь. — Ты знаешь, что мне нравится, как ты рисуешь, иначе бы я не пришёл снова. Твои работы поражают, — Чонин, видимо ощущая в какой-то степени неловкость, тоже перешел на "ты". Камень упал с плеч Хёнджина, и он тут же отругал себя за такую сильную зависимость от мнения критика. — Что, по-твоему, красиво? — Хван вцепился за оставшуюся частичку своего самообладания, надеясь, что она выдержит вес всей его души. — Сложно сказать, — Чонин звонко хихикнул, снова начиная дразнить художника, в этот раз по-доброму. — Пейзажи парка тебя не интересуют, закат тоже, — Хёнджин кинул взгляд на ближайшее окно, через которое проходили лучи солнца, — Странно, что мы всегда встречаемся при закате. Как будто ты вечернее существо, которое боится яркого пылающего солнца. — Я люблю вечера, но больше люблю то, что они за собой приносят. — И что же это? — кинул на него вопросительный взгляд Хёнджин. — Желание искать в красоте истину, которая до этого была никому неподвластна, — ответил Чонин, отводя глаза в то же окно. — Тебе показались красивыми работы других авторов? Ты должен был увидеть их по пути в мой зал, — всё не унимался Хван. — Не сказал бы, — Ян пожал плечами, и положил голову на спинку дивана, как до этого делал Хёнджин. — Даже работы Кристофера Бана? — Даже его работы. — А картины Ли Феликса? Я восхищаюсь его работой со светом, — Хвана настиг новый прилив энергии, когда он понял, что может расспрашивать критика, и тот не будет увиливать от ответа как обычно. — Искусно, но меня не зацепило, — прикрыл глаза критик. — Ким Сынмин? — Его картины посредственны, поэтому нет. — Хан Джисон? — Нет. — Вообще-то, он мой друг. — Всë ещë нет. Хван вздохнул, утомившись тем, какой Чонин был непреклонный, и снова плюхнулся на диван без своей обычной грации. — Ты либо упрямый, либо придирчивый, и ни то, ни другое не делает тебя лучше в моих глазах, — надул губы Хван и скрестил руки на груди. Чонин лишь хмыкнул в ответ. Их снова настигло молчание. Ян вытянул руку вперëд, касаясь лучей солнца, и медленно повертел ею в воздухе, как будто ощущая физически струю света. Он внимательно наблюдал за тем, как солнце играется между его безумно красивых, как отметил сам Хёнджин, пальцев и начал расплываться в нежной умиротворенной улыбке, которую Хван ещë ни разу не видел на его лице. И Хёнджин не мог оторвать от этого зрелища взгляд, борясь с очередным желанием написать Чонина прямо сейчас на холсте. — А это кажется тебе красивым? — Хёнджин склонил голову ближе к критику, смотря на него с любопытством и криво ухмыляясь, любуясь видом. — Это всë ещё не может быть идеальным, как на картине, — не смотря на Хвана, с досадой ответил Чонин. Хёнджин всегда славился своим маленьким самообладанием и импульсивностью, поэтому он не стал винить себя за протянутую параллельно критику руку, которая медленно сквозь солнечные лучи приближалась ко второй. Не стал винить себя за то, как он провел своими пальцами вдоль его кисти и остановился прямо под его ладонью, выравнивая их руки друг против друга. Не стал винить и за то, как ему понравилось трогать Чонина вот так, нежно, едва касаясь, но ощущая тепло его кожи над своей ладонью, которая в итоге идеально подходила второй по размеру. — А так? — не думая лишний раз, проговорил Хван, добровольно переступая какую-то невидимую черту. Критик лишь только рассмеялся. Внимательно наблюдая за двумя руками, Чонин медленно, палец за пальцем скрестил их фаланги, всё ещё не переплетая их, но уже привычно стоя на какой-то грани, будто ожидая, что следующим предпримет Хёнджин, — Да. Так красиво. Простым невесомым движением художник переплел их пальцы, сжав руку другого. Он не знал шутит ли критик, угождая Хёнджину, или говорит серьёзно, но, видят боги, он собирался воспользоваться этим моментом в свою пользу. Хван изучающе, подобно Чонину, всматривался в их руки, на которые падали рыжие солнечные лучи, постепенно осознавая, что ему лучше. Опуская их руки на диван между ними, Хёнджин почувствовал собственное заземление, словно медленно и аккуратно кто-то давал ему новую опору, за которую можно схватиться как за спасательный круг. Даже если бы этот спасательный круг порвался, а он захлебнулся бы солëной водой в этом океане под именем Ян Чонин, эти волны казались ему такими прекрасными, что ради них точно стоило утонуть и пасть на дно, будто одинокий парусник, обреченный на погибель в бурю. Хёнджин с радостью бы стал этим парусником. Но ещё больше он хотел, чтобы океан над ним сжалился и позволил ему мягко качаться на воде, впитывая солёный влажный воздух, будто это его лучшая награда. И это бы стало его вечным покоем. *** Сидя за мольбертом в своей студии и вдыхая запах акрила, который уже приелся художнику, Хёнджин изящно выводил кистью ветви осины на холсте в самом центре комнаты. Как обычно его рабочее место было в творческом хаосе: часть тюбиков лежала на столике рядом с мольбертом, другая на полу, палитра была покрыта буйством красок разных оттенков, отличить между собой которые, скорее всего, мог только сам Хван. В стакане, покрытом таким же количеством пятен от краски, как и стол, стояло около десятка кистей, на которых пестрым букетом горели различные цвета всей палитры Хёнджина. Мазок — новый лист на ветке скошенного дерева на будущей картине Хвана, другой — блик света на этом самом листе. — Так зачем ты меня позвал? — голос из угла сбил Хёнджина со своего неслышимого ритма, который жил в нём всегда, когда он писал картины, погружая его глубоко в свои мысли. Его рука легонько дрогнула и оторвалась от холста. — Ты же хотел понять, как я пишу картины. Можешь смотреть, — Хван повернул голову на собеседника, которого сам пригласил к себе в студию, при этом не сказав, что того ждет. Как итог — критик сидел уже четверть часа, не вымолвив ни слова, позволяя Хёнджину делать то, что он хотел. Хван лишний раз провел по Чонину взглядом, без стыда разглядывая его, и довольно, как кот, которого заласкали, заулыбался. Чонин на это закатил глаза и встал со стула. — Не мог предупредить? Я бы взял заметки, чтобы их дополнить, — подошёл к Хёнджину и мольберту критик. — Кого ты обманываешь? Никогда не видел тебя с ручкой и блокнотом в руках, — снова приложив кисть к холсту, усмехнулся Хван. — Это не значит, что я не пишу заметки, — Чонин скрестил руки на груди, — я делаю это, когда прихожу после выставки и успеваю прочувствовать комплекс эмоций не только от определенной картины, но и от всей экспозиции. У меня хватает времени подумать и осмыслить то, что я понял за это время. — Почему мы пришли смотреть на мой рабочий процесс, а в итоге обсуждаем твой, — всматриваясь в линию, которую проводил вдоль ствола осины, недовольно ответил Хёнджин. — Мне помолчать? — Нет, говори, — Хван оторвался и повернул голову на рядом стоящего критика, — Я всегда буду наслаждать тем, как ты говоришь. Чонин хмыкнул на это, развернулся на каблуках и направился к своему стулу в углу. Взяв его одной рукой, он поставил его чуть сзади места Хвана, выбрав для себя наилучший ракурс наблюдения. Чонин по-хозяйски расположился на стуле, взмахом руки намекая Хёнджину, чтобы он продолжил рисовать. Хван же только и ждал его одобрения, чтобы продолжить. Он принялся прорисовывать листья осины, вкладывая в каждый из них частичку своих чувств, надеясь, что это оживит их на картине. Внимательно выводил каждую тень, каждый блик солнца на них, будто от них зависела жизнь всего дерева, затем приступил к прорисовке ствола, выделяя каждую ложбинку или неровность. Позже Хёнджин принялся рисовать одуванчики на земле под деревом, его любимая часть любого пейзажа. — Ты похож на одуванчик, — внезапно сказал Хван, разрушив их молчание. Художник не мог сказать сколько времени они сидели вот так в тишине. — Почему? — отвлеченно спросил Чонин. — Такой же маленький, — пошутил Хёнджин, на что тут же получил ногой в бедро от критика, — Ауч! Хёнджин драматично схватился за ногу и принялся поглаживать удар, несмотря на то, что Ян ударил его совсем не сильно. — Тогда ты похож на ромашки, они такие же худощавые, — Чонин закатил глаза, дразня второго в ответ. Хёнджин вскрикнул. — Не худощавый я! Я в отличной форме! — обиженно развернулся назад Хван. — Да? Когда ты в последний раз выходил из своей студии в зал? — продолжил поддразнивания Чонин, слегка наклонившись в ухмылке. Хёнджин лишь нахмурился на это. — Не важно, — художник снова вернулся к картине, всем видом показывая, что это замечание его задело. Чонин, смотря на это зрелище, лишь снова закатил глаза. — Я не говорил, что это плохо. Ты выглядишь красиво. Хёнджин отложил кисть на столик и медленно снова развернулся к нему с удивлением в глазах. — Я красивый? — Ты красивый. Конечно, Хёнджин слышал это в свою сторону около тысячи раз, он привык быть красивым в глазах других людей, он знал, что он выглядит хорошо, но никогда до этого он не ждал этих слов от кого-то так сильно, до дрожи в коленях. Хван знал как много красота значила для Чонина, также знал, что он не ищет её в чем-то, где найдет еë Хёнджин, и художник мог поклясться, что в этот раз, он опешил, не зная, что сказать на комплимент, который, казалось, был брошен без лишних раздумий и предрассудков, легко, будто для Чонина это ничего не значило. Он похлопал глазами, глядя на собеседника с подозрением, ожидая, что Чонин может посмеяться над его реакцией и свести все в очередную колкость, но тот лишь молчал, расслаблено сидя на стуле и чувствуя себя в своей тарелке. Как всегда, на шаг впереди. — Только не говори, что я первый, кто сказал тебе это. Я знаю, что это не так. Хёнджин сильнее укутался в свой песочный кардиган, чувствуя в нём какую-то защиту. — Ты первый, кто сказал это... так. — Как? — Ты только картины называл красивыми. Похоже на то, что ты врëшь, не умея искать прекрасное рядом. Критик отвел глаза от Хёнджина, устремив их на картину, которую художник писал. — Никогда не знаешь, когда встретишь что-то уникальное, настолько отличное от твоей рутины. "Индивидуализм" — дар. Уникальность своего рода богатство. Ты должен быть очень богатым, Хван Хёнджин! Иначе я не вижу во всëм этом смысла, — Чонин перекинул одну ногу на другую, — Ты заставляешь всë вокруг себя меняться, превращаешь это в своë лучшее творение. Так чему ты сейчас удивляешься? Возможно, и я стал твоей лучшей картиной. Хёнджин почувствовал, как его пробрала чуждая ему дрожь, как всë его нутро начало гореть от этих слов, которые будто мëд со своей сладостью заставляли его хотеть ещё больше. Он развернул свой стул так, чтобы сидеть напротив Чонина. Тот, понимая, что пока ему не ответят, продолжил: — Каждый художник своего рода наблюдатель. Ты видишь мир прекрасным, если судить по твоим работам. Твой взгляд идеален, ты веришь в то, что рисуешь, ты искренне это любишь. Любовь художника — чувство красоты, которое обнажает перед миром своë тело и свою душу, поэтому даже если ты попытаешься спрятать всю эту любовь, она всё равно будет сочиться из-за всех щелей, так как хочет существовать, хочет, чтобы еë видели. Тебя видно, Хенджин. И, возможно, в таком случае, ты не просто наблюдатель, ты герой своей же картины. Критик встал со стула, переводя взгляд то на Хёнджина, то на его холст. Он засунул руки в карманы, что обычно делало людей в глазах Хвана более неуверенными, но к Чонину всë, что до этого думал художник, никогда не относилось. — Вопрос лишь в том, хочешь ли ты чтобы тебя видели? Этого я ещё не успел понять. Я много в тебе не могу понять, и это вызывает ещё больше интереса: к сожалению, следить за тем, как ты пишешь, почти никак не помогло мне. Ах, поможешь ли ты мне сам? Искусство символично, потому что человек — это символ. Я знаю, что в тебе есть та сила, ради которой люди, а особенно творцы, жаждущие признания, готовы на многое. А я, к сожалению, всегда не знал меры и был ненасытен, как обычно бывают жадны лишь те, кто потеряли слишком многое или никогда не имели ничего. Утолишь мой голод? Или я буду вынужден сам справляться с горьким эгоистичным желанием владеть чем-то прекрасным? Хёнджин медленно встал со стула, следуя Чонину и не сводя с него глаз. — Я могу считаться чем-то прекрасным? — Хван кинул на критика взгляд полный восторга. Чонин, заведя руки назад, выдавил ухмылку и издал смешок. — Более чем. — Тогда можешь брать сколько хочешь. — Боюсь, мне никогда не хватит. Будто спусковой крючок был спущен в голове Хёнджина, иначе он не мог объяснить предпосылку своих рук на шее критика, ищущих что-нибудь, за что можно было вцепиться, своих губ на его губах, импульсивно следующих какому-то дикому необузданному желанию быть ближе, чувствовать больше, как можно ярче. Возможно, именно так огонь заставляет айсберг таять. Когда Чонин отвечает на поцелуй, Хёнджин чувствует будто в его душе возгорается пламя, способное таким темпом сжечь его дотла, оставив на его месте лишь груду пепла. Он чувствует руки на своей талии, и его колени готовы подогнуться под этим касанием, которое вызывает лёгкую дрожь в теле. Хёнджину мало, и он напирает, что было ему в какой-то степени несвойственно, тем самым заставляя Чонина сделать пару шагов назад, до тех пор, пока тот не почувствует позади себя опору в виде стены. Тот углубляет поцелуй, вцепляясь в талию Хвана мертвой хваткой, чем вызывает у последнего глухой стон, и меняет их положение, прижимая на этот раз Хёнджина к стене, выбивая из него весь воздух своей неожиданностью. Чонин и вправду целует жадно, как и обещал, будто боясь, что не успеет, и Хван через несколько секунд навсегда растворится и исчезнет из его рук. Но тот и не думал куда-либо уходить, отдаваясь с такой же силой другому, зарываясь пальцами в его волосы на затылке и сжимая их. Хенджин направился ниже, целуя его в уголок губ, провел по скуле и линии челюсти, наконец дойдя и до шеи, влажно оставляя на ней следы, чувствуя будто начинает пьянеть от собственный чувств и прилива желания. Чонин поднял руку, проведя по волосам Хёнджина и зарылся в них пальцами, нежно поглаживая кожу головы и тихо вздыхая от ощущений. Вторая рука Чонина так же сжимала талию второго, всë ещё прижимая того к стене, не отдавая контроль ни на секунду, что только сильнее начинало сносить Хёнджину голову. Хван же, будучи занят шеей Яна, провел одной рукой с шеи на плечо, направляя еë к галстуку, и аккуратно начал расслаблять его узел. Чонин сжал хватку на затылке Хвана и оторвал его от своей шеи, подняв того снова наверх, заставляя его посмотреть Яну в глаза. — Будь терпеливее. Хёнджин заскулил на слова Чонина, закрыв глаза и надув раскрасневшиеся губы, на что Ян только по-доброму рассмеялся. — Хватит капризничать. По факту, и ты и я всë ещё на работе. — Флиртовать со мной на рабочем месте тоже входит в твои обязанности? — сдерзил Хван, хмуря брови. Чонин издал возмущённый вздох. — Я только говорил правду, вот и всë. Хван на это лишь закатил глаза: ответ Чонина его никак не устроил и не сделал обиду от прерывания менее колкой. Чонин подался вперёд, снова целуя его обиженные пухлые губы, заглаживая собственную вину, и отпустил хватку на затылке Хвана, нежно погладив его за ухом. И Хёнджин понял, что уже стал слаб к его поцелуям, становясь от прикосновений Чонина всë мягче и мягче, теряя собственную волю и добровольно поддаваясь ему. — Если тебя так это не устраивает, предлагаю альтернативу, — оторвавшись от губ Хвана и наклонившись к его уху, прошептал Чонин, — ты быстро убираешь свои краски и кисти, и мы вдвоём продолжаем в более подходящем месте. Как тебе? Ян выпрямился и ухмыльнулся в своей хитрой манере, и Хёнджин понял, что никогда не сможет сказать ему "нет", никогда не захочет отказать этим красивым лисьим глазам. Вместо ответа, он, улыбаясь, снова потянулся к Чонину за поцелуем. *** Хёнджин, впервые не закрыв шторы на своих окнах, которые выходят на лесопарк в центре города, начал просыпаться от солнца, беспощадно бившее его по глазам. Внутренние часы Хвана подсказывали ему, что для выходного это было слишком раннее время, поэтому совиная душа Хёнджина молила его перевернуться на другой бок и снова закрыть свои глаза, чему он подчинился, сморщившись от недовольства. Рука коснулась холодной простыни рядом с Хваном, а тень дала ему временное утешение и покой. Стоп. Где Чонин? Хёнджин резко поднимает голову, слипшимися глазами оглядывая сначала пустую белую кровать, потом всю комнату, поднимаясь уже на локтях. На него медленно начинают накатывать ужас и тревога, по кусочкам сжирая изнутри, но Хван отгоняет от себя страшные предположения и тянется к тумбочке, где лежал телефон. Увидя, что он уже сел, так как его владелец был слишком занят вчера вечером, чтобы заботиться о таком, Хван выругался, тут же потянувшись к проводу, и поставил его на зарядку. Экран загорелся, загружаясь, и Хёнджину казалось, что эти двадцать секунд заставки после включения растянулись на двадцать мучительных минут. Кками на обоях встретил хозяина на заставке телефона, и Хван на секунду отвлекся, увидя любимую мордочку своего питомца. Через мгновение тревога вернулась, и он вспомнил зачем включал телефон. Разблокировав его и зайдя в диалог с Чонином, который раньше состоял только из приглашения к себе в студию, Хван гневно вздохнул, а ком застрял в горле. Он ушёл и ничего не написал. Хёнджину хотелось бросить телефон в стену, но вместо этого он слабым после сна кулаком ударил подушку. Хван выключил телефон, грубовато кинув его на тумбочку, закрыл лицо руками, откинувшись на кровать, и, зарывшись руками в волосы, отчаянно сжал кулаки. В глазах защипало, а губы скривились, чем больше он думал, тем хуже ему становилось. И к сожалению, он мог поверить в то, что Чонин ушёл, оставив его в который раз. Он мог поверить в то, что на самом деле он ему не нужен, а поцелуй был лишь очередной издевкой над чувствами Хвана, которая могла развеять скуку и утолить потребность чем-то обладать. Хёнджин мог стать ему ненужным после того, как он его получил, или поцелуй и последующее за этим банально напугало своей ответственностью — бесконечное количество вариантов крутилось в голове Хвана, пока боль от сжимания своих волос безрезультатно пыталась отвлечь его. Телефон на тумбе завибрировал, и Хван, проклиная себя за свою взволнованность, тут же схватил его, проверяя на наличие новых уведомлений. Он ожидал и самый лучший и самый худший результат: сообщение от Чонина, где тот бы извинился за то, что ушёл по делам было несомненно тем, что хотел увидеть Хван, а "прости, нам стоит больше не видеться" — наихудшим сценарием. Но то, что увидел Хёнджин превзошло все его ожидания. Уведомление о новой публикации на официальном сайте The Arts Fuse. Со статьей от грëбанного Ян Чонина. Хёнджин дрожащим пальцем нажал на статью, собирая всю свою волю в кулак, отлично зная, что еë почти не осталось. Вздохнув и посмотрев на потолок, Хван собрался с мыслями и принялся читать: "Обзор на изобразительное искусство: Море, Цветы и Любовь. Ян Чонин "Художник всегда ищет те проявления жизни, в которых душа и тело становятся единым, где внешнее становится проявлением внутреннего, в которых "форма раскрывает суть". 22.09.21 — Море. Выставка "Доплыть до дна" Хван Хёнджина погружает в хаос волн бушующего моря со своими приливами и отливами, неподвластными человеку. Импрессионизм, любимое и чаще всего встречающееся направление в творчестве Хвана, раскрывается на выставке с новой стороны — нежные воздушные мазки, передающие морскую пену, вступают в вальс красок с грубыми пятнами едва видимого через водный массив дна. Будто всë самое лучшее в человеке встречается лицом к лицу с губительной натурой любого разумного существа, вступает в бой с другой стороной, обреченное на вечную схватку без конечного победителя. Зайдя на выставку, нас встречает множество картин в маринистичном жанре, но главная героиня экспозиции — "L'amour et la mort", занимающая гордое место в центре зала, не может не поражать своим величием. Игра со светом от Хвана раскрывает всё его мастерство художника — акварельные лёгкие на вид пятна красного и голубого стоят контрастом над бурной водой океана, таким непостижимым и опасным для жизни. Вода на работе живая, подобно чувствам, которые пытаются вырваться на зрителя с картины, озадачивая и оставляя его в сомнениях. Если позволите уйти в субъективность — в главной картине выставки почти невозможно найти себя, по крайней мере, мне, из-за недостатка опытности в человечности, которой, к сожалению, невозможно научиться. Вся картина усыпана признаками той душевности и открытости в своих ощущениях, что боюсь, мы все будем мало подготовлены для еë понимания. Мы никогда не поймем и не найдем в себе тот отклик любви, который Хван Хёнджин вкладывал в работу, потому что, возможно, мы никогда не сможем так же сильно что-то любить. 22.11.12 — Цветы. Вторая выставка Хвана "Bouquet d'Ophélie" — коллекция картин, на которых изображены различные цветы в букетах, на полях, в руках людей, на подоконниках квартир, в вазах и на одиноких городских улицах среди урбанизма. В одиноком углу, будто бы стыдясь своей несуразности стоит отголоском прошлой выставки "L'amour et la mort", выбиваясь из общей экспозиции. Можно отметить еë неуместность, но я, снова отвлекаясь на субъективность, воздержусь от этого: за каждым шагом художника, за каждым его указанием кураторам (без сомнения это была просьба к ним) стоит какая-то цель. И я снова не сумел разгадать еë, убедившись в своей сухой душе, которая раньше скалой добивалась прозрения. Пора принять наказание за своë прошлое игнорирование собственной черствости — вывод, к которому я пришёл. Краски цветов — маргариток, анютиных глазок, фиалок, руты, аквилегии — взывают к зрителю с просьбой исцелиться, впитать в себя ту живую силу, которая сочится в каждом прорисованном лепестке со своими светлыми жилками, каждом стебле цветка. И зритель волей не волей начинает вдыхать фантомный аромат растений на картинах, начинает чувствовать то, что раньше было для него скрыто. В первую очередь, он снова начинает чувствовать любовь, которая таилась в нëм, казалось, с рождения. 22.11.20 — Любовь. Лейтмотив работ Хван Хёнджина будто прошит под его холстом в каждой написанной картине. Его творчество заставляет людей, смотря на мазки краски, разводы, тени и блики света, чувствовать себя вновь живыми, заставляет хотеть то, что раньше было им не доступно, верить в то, во что раньше они не желали верить. Зритель будто открывает свои ослепшие глаза и видит мир вновь, осознавая, что именно этих цветов, этих волн, этой любви ему никогда не хватало. Любовь художника к своему искусству — основа успеха каждого творца, искренность, которую в нашем мире стало очень сложно найти. Именно когда любовь наполняет картину, зритель теряет свою волю, с радостью отдавая её картине, преклоняясь перед ней. Потерять волю обычно значит потерять собственную личность, но в данном случае это будет небольшая жертва за обретенное понимание себя. Любовь — наиболее великая сила в искусстве, которой нельзя научиться владеть как техникой письма или мастерством красок, она будет идти изнутри. Этого нельзя захотеть и воплотить в жизнь — любовь живëт в человеке совершенно вне его контроля, она проявляется там, где даже автор еë не заметит, если будет искать, лишь зритель сможет неосознанно почувствовать, глядя на картину, стоящую перед ним. К любви никогда не сработает подход поиска, она сама найдет себя в душе зрителя, пробудится, очнется от вечного сна и заставит человека понять своë нутро, свою обретенную душу и чувство красоты, что скрыто в любой жизни, в той глубине, откуда еë можно вызвать на свет. Художник всегда ищет те проявления жизни, в которых душа и тело становятся единым, где внешнее становится проявлением внутреннего, в которых "форма раскрывает суть". Хван Хёнджин владеет этой любовью и этими проявлениями, что делает его талант поистине великим на уровне чувств, которые можно ощутить только вживую смотря на его работы. Остается лишь верить, с нетерпением ждать следующих его работ и осторожно беречь это новое чувство, надеясь пережить разлуку с такого вида оживляющим искусством. Потому что в такую любовь невозможно не влюбиться самому." Теперь Хёнджин уже не мог сдержать слëз. Накинув домашнюю рубашку, кое-где покрытую акрилом из-за неаккуратности Хвана и неспособностью выстирать эти самые пятна, он вышел из спальни, босиком пробираясь сквозь тихий коридор, и направился на кухню, совмещённую с гостиной. Перед входом в зал Хёнджин встал как вкопанный и кинул растерянный взгляд на сидящего за столиком у панорамного окна молодого человека. Ян Чонин в его футболке и в его спортивных штанах листал книгу из коллекции Хвана, попивая кофе из белой кружки, казавшись таким умиротворенным и привычным взгляду, что Хёнджин не мог не залюбоваться. Он нехотя закрыл глаза и издал усталый измученный вздох. Чонин, наконец заметив его, посмотрел на вошедшего: — Я больше никогда не буду заваривать у тебя кофе. Я возился с кофеваркой полчаса! — драматично возмутился Ян, делая глоток из кружки и не сводя с Хёнджина взгляда. — Когда ты успел? — Сварить кофе? Буквально несколько минут назад. — Я про другое, — взгляд Чонина изменился, и к нему пришло понимание того, что крутилось сейчас в голове Хвана. — Пока ты спал. Сейчас уже десять, а я всегда просыпаюсь рано, — Ян устремил глаза обратно в книгу и перелистнул страницу, моментально став напряжённым. В его руках было редкое издание «Фауста» Гёте, на поиски которого Хван потратил безумное количество времени. Хёнджин снова захотел расплакаться. Вместо этого он подошёл к столу, за которым сидел Чонин, осторожно взял его руки, оторвав их от книги и кружки с кофе, и вынудил его подняться на ноги. Ян, казалось, впервые за их встречу выглядел растерянным. Хван держал его руки внизу, собираясь с мыслями, но, к сожалению, голова моментально опустела, став неспособной формулировать нужные слова. Хёнджин, пробубнив что-то неразборчивое, наклонил голову и уткнулся носом в шею Чонина, тяжело вздохнув. Ян на это лишь тихонько похихикал. — Тебе понравилось? — начал Чонин, переплетая их пальцы внизу. — Ты шутишь? — Хёнджин вскочил с его плеча, вцепившись в его руки в ответ, — Никто никогда не оценивал моë творчество таким образом. Я бы очень сильно преуменьшил, если бы сказал, что мне просто "понравилось". Ты гениально владеешь языком, что заставляет меня влюбляться в тебя ещë сильнее. Ах, Ян Чонин, это был ваш хитрый план с самого начала? Влюбить меня в вас настолько, чтобы я потерял собственную волю? Хван закинул руки на его плечи, сцепляя их позади шеи Чонина. Ян тут же завел руки на талию Хенджина, вызвав рой мурашек у пока ещё не привыкшего к подобным действиям молодого человека. Хван приблизился к его лицу так, чтобы их носы соприкасались и прикрыл глаза, растворяясь в моменте. — Я будто всю жизнь ждал именно тебя, того, кто поймёт все мои мысли и чувства, просто смотря на мои картины. Это не просто статья или рецензия — это зеркало моей души. Теперь я как раскрытая книга. Ты победил, Ян Чонин. Тот, в свою очередь, лишь по-доброму улыбнулся, из-за чего его лисьи глазки превратились в полумесяцы. — Победителя будет ждать награда? — озорным тоном спросил Чонин. Хван не мог не улыбнуться в ответ. — Можешь забрать еë прямо сейчас. Хван наклонился ближе за своим долгожданным поцелуем, и с ощущением легкости понял, что его любовь теперь может жить и вне картин.