героиновый сон.

проживать каждый день, будто завтра не наступит. Достоевский просыпается от того, что кто-то сильно трясёт его за плечо. он жмурится, не чувствуя лица, раздражённо натягивая ушанку с головы на лицо. коварный сон не хотел отпускать Фёдора из-под тёплого одеяла, но навязчивые встряхивания и сдёрнутая с головы шапка заставляют его открыть глаза. первое, что видит Фёдор, - над ним нависает веснушчатое лицо и синие стекляшки нервно блестят. – сколько... – Достоевский пытается произнести свой вопрос, но вместо этого из глубины лёгких вырываются только прокуренные хрипы, а искусанные губы едва двигаются. приходится откашляться. – сколько времени? – а тебя ничего не смущает? – Чуя смотрит на него хмуро, после чего огибает взглядом помещение, в котором они находятся. – то, что ты практически без одежды? – спрашивает Фёдор, пока трёт глаза, потому что после веснушчатого лица, следующее, что он увидел, - оголённые плечи, покрытые такой же россыпью рыжих звёзд. – на себя посмотри, – тут же реагирует Накахара, секундно вспыхнув и тут же погаснув, как задутая спичка, и затем возвращается к тому, с чего начал. – нет, не это. Фёдор молча приподнимается на кровати, чувствуя, как с тела сползает одеяло и становится холодно. белые острые плечи покрыты синяками от укусов, напоминая странные чернильные кляксы на листе бумаги. простынь под ним на ощупь накрахмалена - этого уже достаточно, чтобы прийти к выводу, что они не дома. даже не в отеле - там так не заморачиваются для презентабельного вида. – ты мне хочешь сказать, что это... – да, это ёбанный мебельный гипермаркет, – перебивает рыжеволосый, натягивая джинсы. тёмный взгляд Фёдора утыкается в расцарапанную спину, но в считанные секунды ему в лицо прилетает рубашка. – чё ты вылупился? – ничего, – коротко отзывается русский, накидывая на плечи прилетевший в него предмет одежды. холодно. – сколько мы вчера выпили? – спрашивает Чуя с напряжением в голосе, пока русский за его спиной надевает рубашку. – достаточно, чтобы на утро ощущать себя так, будто мы в Аду, – произносит Достоевский, садясь на край. он смотрит на ценник, повисший на изголовье кровати, но вместо цифр и иероглифов видит лишь смазанные пятна. – у меня едва ли болит голова, – с сомнением отвечает Чуя, поджимая губы. – но я ничего не помню со вчерашнего. – я тоже, – безразлично отвечает Достоевский, потянувшись к подножью кровати, чтобы пальцами зацепить край чёрных брюк. – тебя вообще нихера не смущает?! – возмущается Накахара, резко обернувшись к Фёдору, пока надевает косуху поверх футболки. – меня смущает, что у тебя футболка наизнанку. выдохни уже, – отзывается Фёдор, пока натягивает брюки. – твою ж... – рычит рыжеволосый, но после следует совету: выдыхает, заново надевает чёрную футболку уже по-нормальному. – по-моему, это твоё, – Фёдор подходит к Чуе, и тонкие холодные пальцы невзначай касаются чужой шеи, пока застёгивают на ней чокер, найденный в кармане. – спасибо, – отзывается рыжеволосый, но, замечая хитрый взгляд Достоевского на своей шее, украшенной каскадом мелких засосов, натягивает ушанку на чужие глаза, – хорош уже! – Фёдор усмехается, хоть и не успевает увидеть довольной ухмылки Накахары в ответ. *** две фигуры стоят на пустой парковке мебельного гипермаркета, между ними мелькает крохотный огонёк, мигая подобно перегорающей лампочке. – чёрт бы побрал эту зажигалку, – раздражённо бубнит Чуя с сигаретой в зубах, щёлкая колёсиком раз за разом. ладони Фёдора пытаются отгораживать огонёк от дуновений ветра, но тот умудряется проскальзывать сквозь тонкие пальцы, не давая фитилю загореться. когда подушечка большого пальца уже почернела от кремня, огонь наконец-то позволяет мужчинам прикурить. они выдыхают почти синхронно, и Фёдор смотрит в тёмно-синее небо, затянутое такими же безразличными тёмно-серыми, как и его взгляд, облаками. – что будем делать? – спрашивает Достоевский, переводя свой взгляд на фонарный столб, у которого в это время года должны были бы биться мотыльки, но даже их не было видно. кажется, что из этого мира пропало всё живое, кроме этих двух заблудших душ, совсем непохожих друг на друга. – было бы логично попытаться найти людей, но для начала… – Чуя отворачивается от русского, направляясь куда-то в сторону. Фёдор даже не оборачивается, продолжая наблюдать за тем, как меняется ровный жёлтый свет фонаря за пеленой дыма, который поднимается от его тонких губ. Достоевскому приходится оглянуться, когда он слышит треск магазинной тележки, ехавшей по асфальту. Чуя встаёт у «транспорта», усмехается, поправляя свою шляпу ладонью с сигаретой. – пошли, прокатим тебя, принцесса Несмеяна, – вдруг произносит он, стараясь выговорить имя персонажа из русских сказок. Фёдор смотрит на него растерянным взглядом, пару раз непонимающе моргнув. – царевна. царевна Несмеяна, – поправляет его Фёдор, стряхивая пепел куда-то в сторону. – форточку открой, душнила, – фыркает Накахара после чего резким жестом ладони приглашает русского забраться в тележку. – кидай уже свою тощую задницу в недокарету, отказов не приму. был ли у Достоевского выбор? чисто технически: да, был. однако спорить с этим упёртым бараном то же самое, что биться в запертую, покрытую кожзамом дверь, когда тебя выгнали из дома. бесполезно и глупо. мысль об этом отдаёт привкусом горьких воспоминаний, которые приходится выдохнуть вместе с дымом и недовольно сморщить нос. Чуя отталкивается от асфальта, разбегается, после чего ловко запрыгивает на нижнюю перекладину тележки. импровизированный транспорт катится по ровному асфальту, по ощущению, бесконечной пустой парковки, и стоит тележке начать замедляться – Накахара снова спрыгивает, чтобы набрать скорость, завернуть, выкрикнуть что-то, в понимании Достоевского, бессмысленное. – один раз живём эту грёбанную жизнь! – слетает с губ рыжеволосого, пока русский смолит вторую сигарету. Фёдор в это не верил: душа человека не подвластна смерти, она просто переходит в другую форму, пространство, зацикливается во времени, да что угодно, но никогда не умирает до конца. Накахаре действительно весело, несмотря на то, что они оказались в ситуации странной до ужаса. волнует ли это его настолько сильно, чтобы не дать себе возможность насладиться этим миром, в котором нет практически никого? тот мир всегда обходился и без них. ночной воздух, смешавшись с табачным дымом, бьёт в лицо, и на секунду кажется, что именно так пахнет свобода. Достоевский не издаёт ни звука, пока тележка с ним не останавливается. Чуя наклоняется, нависает над ним, и Фёдор задирает голову, глядя вечно-усталыми осколками в чужие, такие живые и блестящие внутренним пламенем. – тебе хоть было весело? – рыжеволосый слегка хмурится, пробежавшись взглядом по родинкам на лице Достоевского: одна под левым глазом, две на правой скуле. – да, впервые катаюсь на тележке… но чего-то всё равно не хватает, – дополняет Фёдор и едва заметно щурится. Чуя наклоняется сильнее, его шляпа падает в корзину где-то рядом с Достоевским, и горячие губы касаются тонких, искусанных, погружая в недолгий, но глубокий поцелуй, наполненный чувством, которому русский не может найти определение в библиотеке разума, каким бы начитанным он ни был. тяжело полноценно понять то, что ты никогда не чувствовал до этого. *** Фёдор сидит на переднем сидении угнанной из автосалона дорогущей иномарки, пока Чуя ведёт, стряхивая пепел в открытое окно. под музыку, в которой ни одно слово не кажется до конца понятным, они разъезжают по городу, который кажется смутно знакомым, но каждая новая улица заставляет подумать «нет, это не тот город, и не этот тоже». улицы пустые, в окнах домов горит свет, но ни одного силуэта – человека или животного – в них не было. Накахара останавливает машину прямо посередине дороги, припарковавшись возле какого-то крупного супермаркета. закинув ключи от автомобиля в карман косухи, он выходит на улицу, и Фёдор следует его примеру. – идём, заправимся чем-нибудь, – рыжая макушка кивает в сторону магазина и уверенным шагом направляется в ту сторону. в магазине всё идеально расставлено по полкам, на полу ни одной пылинки от обуви, играет ненавязчивая музыка. блуждая между рядов стеллажей, они хватают, что душе окажется угодно, что-то по-быстрому съедая, а что-то только пробуя, после отставляя коробки и пачки на ближайших полках. Чуя зубами вскрывает пачку одноразовой посуды, пока Фёдор пытается подцепить до неприличия коротким, обкусанным ногтем край упаковки нарезанной колбасы. на тарелки выкладывается какое-то очень жалкое подобие сэндвичей – Достоевский настоял сделать их «по-русски», как он сам выразился. пока Чуя подхватывает их гастрономическое творение, Фёдор тихо читает короткую молитву на родном языке. – и что же в этом «русского»? – с непониманием спрашивает Накахара, разглядывая кружочки колбасы на белом хлебе. – типа «дёшево и сердито»? – рыжеволосый пытается процитировать одну из любимых фразочек Фёдора, на что получает одобрительную улыбку только самыми уголками губ. в этот раз у Чуи получилось лучше. в этот раз? – ты кушай, кушай, – подначивает Достоевский, хитро сощурившись, и это вызывает у Чуи какое-то смутное подозрение в грудной клетке. Накахара подносит еду к губам, откусывает, после чего слышит смешок со стороны русского. чистый, беззлобный. Фёдор отворачивает голову от парня, пытаясь скрыть короткую улыбку за чёрными волосами. – неправильно ты, Чуя, бутерброд ешь, – тянет он, выдохнув. почему он позволяет себе такие почти что детские поступки? глупо. – чего? как можно неправильно есть этот бути… бута… этот ёбаный сэндвич!? – не понимает его собеседник, глядя широко раскрытыми глазами. к Чуе подкрадывалось ощущение культурного шока. – ты его колбасой кверху держишь, а надо его колбасой на язык класть. так вкуснее получится, – следуя своим словам, Фёдор переворачивает бутерброд, после чего откусывает и старательно подавляет в себе желание по-дурацки улыбнуться. как же ему это несвойственно. – что за бред…? – Накахара растерянно хлопает рыжими ресницами, но повторяет за Фёдором и последующее выражение веснушчатого лица заставляет русского негромко посмеяться. – вкусно? – вкусно! – активно кивает Чуя, после чего жадно вгрызается в бутерброд, довольно жмурясь. удовольствие накатило на него, подобно высокой волне: то ли еда действительно была вкусная, то ли во всём виноват искренний тихий смех Фёдора, похожий на весеннюю капель после суровой русской зимы, которую сам Накахара и в глаза не видел. – так и вправду лучше. когда тарелки пустеют, мужчины поднимаются с пола супермаркета и продолжают своё авантюрное приключение между продуктов и всяких вещей для дома и досуга. в один момент расходятся, пытаясь найти что-то интересное. Достоевский замирает у отдела со всякой второсортной литературой – другого в подобных супермаркетах и не бывает, - пытаясь распознать хоть один символ на обложках. всё так же: ничего не понятно и даже не очень интересно. понимая, что это гиблое дело, он снова бросает попытки разобрать происходящее, погружаясь более глубоко в собственные мысли. почему он делает поступки, которые ему несвойственны? почему он говорит то, что не сказал бы никому? ледяные стены начали не то, что плавиться – трескаться с громким звуком из-за этого рыжего огня рядом с ним. это заставляло Фёдора ощущать смутную тревогу. уязвимость. невозможность контролировать ситуацию до конца, даже имея довольно чёткий алгоритм чужого поведения в голове. ключевым словом было «довольно», потому что оно не означало «идеально». Чуя эмоционален, хаотичен – для Достоевского, привыкшего, что без манипуляций в человеческих взаимоотношениях выжить невозможно, это задачка со звёздочкой. Чуя эмоционален, хаотичен. Чуя стреляет в Фёдора. из водяного, чёрт возьми, пистолета. русский резко дёргается от внезапности и прохладной воды. рукав белой рубашки прилипает к тонкому плечу. Достоевский несколько раз растерянно моргает, глядя на Накахару, стоящего с двумя водяными пушками в руках. – с ума сошёл? – Фёдор смотрит на веснушчатое лицо, по которому тянулась довольная усмешка, а в глазах горел вызов. – я вызываю тебя на дуэль, Федя, – Накахара протягивает игрушку кислотного оранжевого цвета. – кто первый попадёт по другому десять раз, тот и выиграл. каждое попадание выкрикивается подстреленным. использовать можно только воду. главное: без жульничества и умалчиваний, так что мой первый выстрел не считается. – и что же получит победитель? – со здоровой долей скептицизма спрашивает Фёдор, оглядывая пистолет. – желание, – щурится Накахара, кажется, не сумев придумать награды получше. – …глупость какая. ладно, я сыграю, – Фёдор принимает пушку из чужих рук, стягивая шапку и задумчиво оглядывая своё оружие. – я всегда был азартным человеком. пятнадцать секунд на то, чтобы разбежаться по супермаркету. – время пошло! – выкрикивает Чуя, объявляя их игру начатой. игра превращается в перестрелку, перестрелка – в целую войну. пол магазина покрывается лужами и опустевшими бутылками воды после «перезарядки», волосы мокнут, отдельными прядями прилипая к лицу, влажная одежда пристаёт к телу. «один», «один», «три», «семь», «пять», «восемь», «девять», «девять» - выкрики то и дело звучат с разных концов зала, прорезая пустоту воздуха между стеллажами. Фёдор притихает, прячась за полкой. воды в резервуаре осталось на последний выстрел. он слушает, подобно хищнику, выжидает свою добычу. он слышит дыхание Накахары. выглядывает и выстреливает прямо в грудь, спустя секунды три получив в лицо разряд воды. – десять! – выкрикивает Чуя, понимая, что «шальную пулю» он всё же получил раньше своего оппонента. Накахара молчит несколько секунд, пытаясь понять, стоит ли ему негодовать из-за своего проигрыша, но по итогу начинает заливисто смеяться. – это была борьба не на жизнь, а на смерть. потрясающе! Фёдор трёт глаза после воды, и влажные, но всё ещё тёплые ладони касаются его лба, убирая мокрую прядь волос. – ты достойный соперник, Накахара, – произносит Фёдор, когда Чуя устраивает свои руки на его талии. – спасибо. ты тоже не промах, – самодовольно улыбается рыжеволосый, когда Достоевский кладёт руки на его плечи. – и какое же желание будет у победителя? – пока ещё не придумал, – «победитель» пожимает плечами будто бы безразлично. действительно, что же ему загадать? – а где мой утешительный приз? – Чуя щурит глаза, и Достоевский прекрасно знает, чего тот хочет. мокрые губы касаются друг друга, поцелуй прерывистый, но жадный, наполненный пылающим адреналином после импровизированного побоища. у свободы нет цвета и чёткой формы: она может как застрять в резервуаре водяного пистолета, так и стекать по телу, насквозь пропитывая собой ткани. *** Достоевский смотрит на мелькающие огни за стеклом автомобиля, лениво отпивая пиво из бутылки, взятой в супермаркете. он предлагал взять что-нибудь покрепче, но Чуя отказался, аргументируя это тем, что они поедут в бар, – там есть всё, чтобы сделать вкусные коктейли и шоты. Фёдор всё ещё думает над своим желанием: в голове путались мысли всякого рода и эти мысли порождали тревогу, которая расползалась по венам, замещая собой кровь. происходящее было неправильным. то, что происходит между ними, – неправильно. Достоевский пытается понять, почему он позволил и позволяет Чуе подкрадываться к нему так близко, заставлять чувствовать то, что он никогда не чувствовал. почему-то рядом с этим человеком хочется делать глупости. так нельзя. желание: попросить сделать вид, что между ними ничего нет, и разбежаться на разные концы планеты. – кое-куда заедем перед баром, – сообщает Накахара, поворачивая на перекрёстке, полностью игнорируя красный свет. – куда же? – лениво и без особого интереса спрашивает Фёдор, не пытаясь даже что-то вокруг разглядывать – это бесполезно. – за новой одеждой, – произносит Чуя, поправляя шляпу. – справедливо, – кивает русский, допивая бутылку пива и бросая её к ещё двум где-то в ногах. полупрозрачная от влаги рубашка до сих пор прилипает к телу, подчёркивая худощавую фигуру. некрасиво. но мокрая футболка, обтянувшая крепкий торс Накахары – что иного могло бы удивить с учётом его… компактности, – создавала неизгладимое ощущение эстетического удовольствия. было в этом что-то будоражащее, как и в том, что их ждёт что-то в духе дурацкого «модного приговора». Фёдор знает, что так и будет. эту идею Чуи, который сейчас схватил с собой пару бутылок сидра, он более чем мог предугадать. желание ещё можно отложить на потом. витрины магазинов одежды в торговом центре пестрят всевозможными цветами, но Достоевскому это неинтересно. он предпочитает что-то нейтральное, классическое. он знает, что Накахара не даст ему просто так втиснуть свою «худощавую задницу» в классические брюки и перед этим будет терроризировать всякими тряпками, которые ему не подойдут. Фёдор более чем уверен, что не подойдут. – только без всякого разврата, я прошу, – фыркает Достоевский, хмуро осматривая вешалки с одеждой. – я что, похож на извращенца? – возмущённо отзывается Чуя, разглядывая какой-то манекен в центре магазина. – есть немного, – отшучивается русский, хотя по его интонации было неясно, правда ли он шутит. Фёдор строго смотрит на Чую и крутит пальцем у виска, точно тот сошёл с ума только сейчас, а не когда выстрелил в него из водяного пистолета. Накахара держит в руках какие-то вещи и довольно лыбится, давая понять, что русскому от него не отвертеться. – я не буду это надевать, – резко отсекает Достоевский, когда Чуя пихает ему в руки какую-то вешалку. – ты же сказал, без всякого разврата, так что я выбрал самое приличное, – тянет рыжеволосый, давая понять, что в чужой просьбе он сумел найти лазейку. – просто примеряй, буквально на минутку. – это просто унизительно, – Фёдор даже не смотрит на вещь в его руках и продолжает сверлить взглядом недомодельера. – я и для себя кое-что выбрал, так что я с тобой в одной лодке, – продолжает настаивать Чуя. – ты сам нас в эту лодку запихнул, – Достоевский продолжает защищаться. – Федя, ну пожалуйста, – это умоляющее «Федя» заставляет того тяжело выдохнуть. в эти манипуляторные игры могут играть двое, и почему Фёдор стал в этом проигрывать именно сейчас? – из раздевалки первый выйдешь ты, – негласно даёт Достоевский своё согласие на эту дурацкую затею. – договорились, – с этими словами Накахара в считанные секунды пропадает за шторкой гардероба. Достоевский растерянно поглядывает на себя в зеркало, пока переодевается, осознавая, что на теле не осталось ни синяков, ни засосов. странно. ещё в голове всплывало воспоминание о том, как он с матерью ходил на рынок, и та заставляла его переодеваться в какие-то дурацкие вещи, стоя на картонке. «да кто на тебя смотрит!» - возмущалась продавец, женщина лет 45-50, пока держала под руку попавшуюся ткань, чтобы отгораживать мальчишку от проходящих мимо людей. – я готов! – слышится из соседней кабинки, и Фёдор выглядывает из-за шторки лишь одной головой. его выражение лица из недовольного приобретает совершенно другие краски: растерянность вперемешку с восторгом. – что, нравится? Накахара стоит с довольной ухмылкой от чужой реакции. чёрное вечернее платье облегало торс, сужаясь к талии, от середины бедра шёл вырез с левой стороны юбки, уходящей в пол. через полупрозрачные воздушные рукава можно было увидеть россыпь веснушек на плечах, и это добавляло что-то очаровательное в шикарный образ. Чуе действительно идёт любая одежда. – это… действительно красиво, – с тяжёлым вздохом Фёдор признаёт своё поражение. Достоевский надеялся, что Накахара будет выглядеть хоть на одну треть так же нелепо, как и он сейчас. – твоя очередь, Федя, – ухмыляется рыжеволосый, скрестив руки на груди. Достоевский, повторно вздохнув, набирается смелости и выходит из-за шторки, держа себя за ссутулившиеся плечи, чувствуя себя уязвимо. конечно, никто, кроме Накахары, его не видит, но ощущение, будто даже манекены наблюдают за тем, как выглядит он просто... – невероятно… – восторженно выдыхает Чуя, демонстративно приложив ладонь к груди, точно покорённый чужим внешним видом. – чёрт, распрямись, ты же просто милашка! – рыжеволосый подходит к нему в два шага, и, положив ладони на чужие плечи, ненавязчиво заставляет Фёдора выпрямить спину. – ну, посмотри! Достоевский поворачивается к зеркалу, пока Накахара закидывает руку ему на шею. свобода на ощупь похожа на светло-бирюзовый сарафан чуть ниже колена украшенный цветочными рисунками пыльно-розового цвета. короткие рукава-фонарики позволяли увидеть точки родинок на светлой коже рук Достоевского. – я похож на свою бабушку в молодости… – бубнит Фёдор, стараясь не выдавать чувство лёгкого смущения от комплиментов и восторженного взгляда Чуи. – тогда твоя бабушка была самая настоящая красотка! – улыбается Накахара, взяв русского за холодную ладонь. – дурак… – Фёдор отводит взгляд в сторону. *** Фёдор оправляет рукава синей рубашки, после чего закидывает ногу на ногу, рассматривая дорогу впереди. Чуя решил, что надо пойти ва-банк и нарядиться так, будто они на вручение «Оскара» собрались: брюки, рубашки, жилеты, пиджаки, туфли и всё это было взято в чертовски дорогом магазине. Достоевскому пришлось такое по вкусу намного больше. рестобар идеально соответствовал их внешнему виду: столы и барная стойка из дорогого тёмного дерева, роскошные диваны и кресла, на баре стена уставлена бутылками алкоголя из премиум-сегмента, а дополняли атмосферу приятный полумрак и джазовая музыка. Достоевский располагается на высоком барном стуле, пока Чуя проходит за стойку. в руках Накахары предметы теряют гравитацию, точнее, он начинает ей управлять: ловкие барные трюки, почти что фокусы, но тут только ловкость рук и никакого мошенничества. Фёдор не удерживается от коротких аплодисментов, когда рыжеволосый заканчивает с приготовлением коктейлей. – предлагаю выпить за нас, – Чуя поднимает стакан, озвучив свой короткий тост. Фёдор теряется, вспомнив желание, которое он хотел загадать. есть ли повод пить «за них»? может, самое время сказать, что нет никакого «мы», и сбежать, пока ещё не совсем поздно? – Федя, ты в порядке? – Накахара спрашивает с лёгким беспокойством, видя, как Достоевский грызёт ноготь большого пальца, уперевшись взглядом в пол. – это хаос, – отзывается Фёдор, одёрнув руку, когда Чуя пытается коснуться его плеча. – что именно? – то, что я чувствую и делаю рядом с тобой. Чуя удивлённо приподнимает брови, но после выдыхает с лёгким смешком. – хаос – это порядок, который необходимо расшифровать. выдохни, – Накахара опирается на барную стойку, глядя на бледное лицо, коротко улыбнувшись. он достаёт из кармана пачку сигарет и зажигалку, протягивает Фёдору, перед этим достав одну сигарету для себя. – что тебя тревожит? Достоевский молчит. дать своим ощущениям форму слов слишком сложно, озвучить – ещё сложнее. – ладно, давай начну я, а ты продолжишь, если захочешь, – Чуя закуривает, его выражение лица становится серьёзным. – чувства к другим людям – химия и психология, пиздецки сложные науки, которые друг с другом, на первый взгляд, даже стоять рядом не могут. конечно, человечество пытается в этом разобраться, но этим занимаются какие-то шизики, которые поставили себе это жизненной целью. давай честно: понимание того, как эта вся схема работает, так важна для того, чтобы жить эту жизнь? Фёдор хмуро смотрит на рыжеволосого, пытаясь вникнуть в чужие слова. в литературной паузе, которую делает Накахара, Достоевский закуривает. – характер человека - это, как бы сказать… это не чёткая форма или алгоритм, которым он должен следовать всю свою жизнь. он имеет свойство меняться, выходить за размытые рамки, – Накахара наклоняет стакан с янтарным олд-фешеном, наблюдая, как напиток огибает лёд и доползает почти до края стакана. два коротких глотка. – и никто не вправе контролировать чужие чувства. мораль и прочие штуки - это, конечно, хорошо, но пока ты наслаждаешься жизнью, мне кажется, в этом нет ничего плохого. – ты просто хочешь сказать, что нужно забить и получать удовольствие? – Достоевский недоумевает, наблюдая за чужими действиями. в словах Чуи действительно есть что-то… логичное. Достоевский, не привыкший к звуку свободы, состоящего из звона наполненных льдом стаканов, щелчков зажигалки и заботливого голоса, теряется. – именно так! – кивает Чуя, распрямившись, и, выдохнув табачный дым, улыбается. – ну, так что, за нас? – за нас, – негромко произносит Фёдор, и он улыбается, коротко и едва заметно. до этого полные бутылки пустеют, стаканы то и дело наполняются разными напитками, рюмки выстраиваются в стройные ряды разнопёрых шотов. мысли спутываются, теряют последовательность и логику, оставляя обнажённое чувство безбашенной радости от происходящего. *** Фёдор не помнит, как они добрались до мебельного магазина, в котором всё и началось. то ли Чуя в таком пьяном состоянии сумел сесть за руль и довезти их без происшествий, то ли они дошли пешком – воспоминания о промежутке между рестобаром и гипермаркетом были накрепко заблокированы и, возможно, уже напрочь стёрты. Накахара вжимает его в стену, целует, будто в последний раз, будто прямо сейчас произойдёт конец света и у них остались считанные секунды. тонкие пальцы зарываются в рыжие волосы, сжимают их. они заваливаются на первую попавшуюся кровать уже без пиджаков, Чуя старается расстегнуть ворот рубашки, сидя на бёдрах Достоевского. Фёдор, не успев толком стянуть жилетку, тянется к чужой шее, примыкает к ней губами. Накахара наклоняет голову и, пытаясь не мешать, стягивает с себя рубашку. одежда – лишние тряпки, они сейчас никому не сдались. Накахара убирает чёрные пряди за ухо, наклоняется, кусает за мочку, проводит языком по самому краю, слыша, как Фёдор шумно выдыхает носом. – попался, – шепчет Накахара, и от его голоса у русского пробегают мурашки по коже, он лишь негромко фыркает, будто не понимает, о чём говорит рыжеволосый. – я знаю, что тебе нравится. Чуя проводит пальцами по рёбрам, выпирающим под белой кожей, и коротко усмехается, пьяно слегка щурится. – у тебя очень милая родинка. – которая? – негромко спрашивает Фёдор, глядя с живым интересом в глазах. – вот эта, – Чуя легко указывает пальцем на тёмную точку возле левого соска. – ты знал, что у тебя на этом плече есть несколько крупных веснушек, похожих на созвездие Андромеды? – улыбается Достоевский, проводя пальцем по-пьяному неровные линии по чужому плечу. – в мифах она была прекрасной и верной. – в отличии от неё, я смогу справиться с любым чудовищем собственноручно, если мне нужно будет защитить то, что мне дорого, – хмыкает Накахара, пытаясь пьяным разумом тоже припомнить что-то интересное. – а я где-то слышал, что родинки – места, куда нас в прошлой жизни чаще всего целовали любимые люди. не буду изменять традиции. с этими словами Чуя заваливает Фёдора на кровать, склоняется к чужой грудной клетке, приникает к ней губами. он слушает, как громко колотится сердце, когда-то скованное льдом и колючей проволокой. у свободы вкус солёной кожи и алкоголя на губах. *** сон долго не идёт к уставшему Достоевскому, ему кажется, что он что-то забыл. он поворачивается к дремлющему Чуе, на шее которого расцветали засосы. – Чуя, ты спишь? – шёпот, похожий на шелест листов бумаги. Фёдор аккуратно убирает рыжую чёлку с чужого лица. – без задних ног сейчас спать буду, Федя, – лениво отвечает Накахара, кажется, даже не собираясь не то что шевелиться, а даже просто глаза открывать. – я знаю, что я хочу загадать, – Фёдор закутывается в одеяло. – я слушаю, – Чуя всё же заставляет себя приоткрыть один глаз, чтобы посмотреть на Достоевского, старательно борясь с навязчивым желанием провалиться в сон. – только это невозможно будет сделать без тебя. – и что же это? – проживать каждый день, будто завтра не наступит.