Гойда

       Когда мы впервые познакомились… Нет, не так. Когда я впервые тебя увидел — там, в разгаре боя, отдающего приказы и смотрящего на всех нас свысока, внутри что-то дрогнуло. Я смотрел на тебя, до боли в глазах, до спертого дыхания, когда и вдохнуть не выйдет, но и выдохнуть не получается, потому что ты сам весь внутри замер и слышно лишь только глухие удары. Тогда мне казалось, словно моя душа рвется прямиком к тебе, кричит, умоляет быть ближе, настолько, насколько возможно. После ты посмотрел на меня и все вокруг замерло. И внутри все тоже замерло. В твоих карих глазах тогда я увидел что-то безумно прекрасное. Это был Рай. Наверное.        Первые несколько лет, когда я стоял рындой позади тебя, ты напоминал мне солнце. Ты был столь же ярок, столь же непредсказуем, согревал всех и каждого своим светом, провинившихся карал, указывая им верную дорогу своей дланью. Они все боялись и уважали тебя. И лишь она любила. И лишь в ней ты находил утешение, в ее объятьях засыпал, ее лицо осыпал поцелуями. Мне бы хотелось крикнуть что-то ужасное про нее, хотя бы внутри себя, хотелось найти в ней изъян. Но была царица Анастасия словно Небо, без которого и солнце жить не смогло бы, под котором все мы и в котором дорогу к Богу ищем, к Высшему. Напоминала жестами да характером своими она тихую, спокойную реку или гладь озера, которая всех к себе манит, тянет, в которой ты ночью глухой найдешь утешение, летом жарким — прохладу необходимую, зимой — жизнь необходимую, подо льдом спрятавшуюся. Такой царицу Анастасию запомнил я. Хоть и кричал порой ты в гневе, обвиняя меня в зависти и ненависти, а после бил, как пса какого-то негодного. Да токмо смог бы я? Невозможно Ангела Небесного ненавидеть. Вот и у меня не получалось.        Но даже тогда, стоя прямиком за твоими… Нет, что же я говорю! За вашими с ней плечами — я не переставал видеть в тебе, государь, самое светлое, самое сильное и прекрасное. И тянулся я к тебе, как к солнышку своему ясному, как к месяцу звезды тянутся ночью, как душа к Богу тянется, когда в храме святом молитву читаешь. Как тогда мне хотелось, чтобы очи твои цвета землицы родимой, сырой на меня смотрели и видели. Видели не мальчика-рынду, которому укажи, так он побежит и сделает, не ребенка человека, к чьим советам ты прислушивался порой, коли дело войны касалось аль чего-то подобного. Хотелось, чтобы они меня, меня видели! Федьку Басманова…        Шло время, в моих глазах, в душе моей ты все также сиял, ослепляя своим величием. Анастасию к себе все же Боженька наш позвал. Помню я твой обезумевший взгляд, твои слезы, стекающие по щекам, крик боли твоей. Она была для тебя чем-то большим, чем любовь. Царица покойная — твой свет, твое спасение, твое прекрасное, только твое. В ней ты искал искупление грехов своих. В храме, стоя над ее гробом, ты все еще не терял надежды. Чувствовало что-то внутри меня, что ты ждал тогда, когда она глаза свои откроет и на тебя вновь ласково взглянет. Только не произошло этого. Да и не произойдет никогда. В конце концов, мертвых Бог не возвращает. А столь светлого человека тем более не вернет — не место ей было на земле грешной, много недругов себе она нажила. Да и все равно жаль. Очень жаль.        Опричнина запомнилась мне ветром, криками и кипящей в жилах кровью. «Гойда!» — надрывали мы голос, смеясь, и казалось, что сейчас, вот еще чуть-чуть, вот уже почти — я прямо в бездну, в которой бесконечное «Гойда», в которой блеск меча, в которой сумраки ночи ждут, в которой ты сам словно сумрак, неуловим и прекрасен. И лишь сердце вопит внутри. Гойда! Гойда! Гойда! Это было моей свободой, моим летом, моей юностью. Может, по меркам людским юнцом уже не был. Но именно так я помню это время. Когда за Русь-матушку, за государя, за честь, за земли родные. И каждый тебе товарищ, и нет никаких интриг и заговоров у вас. Лишь эхом по селам несется громкое «Гойда», да слышится топот копыт, да видится черная туча, словно грозовая. А ты в ней — тоже летишь, мчишься, как будто под вами ничего нет. И кричишь, и рубишь, и нет рядом с тобой Бога, и спасения нет. Гойда — вот, что есть. Свобода — вот, что есть.        А потом оно закончилось. Началась жизнь другая — сложная, сейчас уже кажущаяся неправильной. Но когда сердце билось внутри так громко, когда видели глаза лишь тебя, когда душа пела от каждого прикосновения твоего, когда все для твоей милости — и срамился я, и в летнике бабьем танцевал, лишь бы милости твоей угодить. Надобно — так стану червяком под ногами, надобно — так птицей ввысь улечу. Словно ищейка выведывал я измену, всю крамолу подчистую из государства русского выгреб, но душа твоя не успокаивалась. В каждом ты предателя видел, каждого во лжи уличить пытался. Вечером кричал о немедленной казни, а утром искал спасения в храмах. Тогда церковь меня душила, не хотелось стоять там, лишь прижаться к тебе да словом ласковым задобрить. Но тебе хотелось, чтобы я был там с тобой — и я был.        После пира одного, когда ты жаловал мне чин кравчего — ты стал моей весной. Уже видел и знал твой характер, уже понимал, что грех содомской на душу мою лег, токмо что против любви сделаешь. Вроде, оно и покаяться нужно, но как это — каяться, когда внутри все поет, когда словно заново жить начинаешь. С утра просыпаешься, а на тебя смотрят нежно и ласково — и нет ничего иного между вами, окромя ласки этой. Словно цветы первые, самые нежные и прекрасные проклюнулись, а за ними все дальше и дальше. Да и сам ты уже цветешь. И тебе так хорошо-хорошо. Поэтому грехом назвать я это не мог. Да и ты иначе тогда думал.        Потом что-то поменялось, в тебе, государюшка, надломилось. Ты кричал, ты бил, ты выгонял, а потом вновь прижимал, целовал, извинялся. Тогда в моей душе ты все еще оставался весной — неидельной, может быть, но все еще прекрасной. Первой весной. Да, ты мог в порыве гнева прогнать меня, порой грозился казнить, на пытки к Малюте отправить, потому что негоже царю грешным быть, негоже на ложе юношу ласкать. Неверно это. Неможно тебе. Тогда мне все это казалось глупыми полупьяными бреднями, сказанными во время ссоры или очередного порыва гнева. Как же я ошибался.        Вообще, жизнь в условиях дворца была похожа на выживание. В какой-то момент я понял одно очень важное, пусть и очень неверное правило — либо убей соперника первым, либо лежи в гробу сам. Поэтому причины для навета находились всегда очень быстро и неожиданно. Свою шкуру хотелось спасти любой ценой, особенно когда от весны в моей душе, словно расцветшей рядом с тобой, появились желтые, чисто осенние листья. От тебя веяло холодом, в твоих объятьях мне становилось все труднее сдерживать слезы. Не было больше ласки, лишь грубые слова, удары и нечто, напоминающее скорее насилие, чем сладострастный грех. Грех. Ты называл меня своим самым первым и самым большим грехом. Смешно, надежа-государь, очень смешно.        Я вообще никогда для тебя ничем большим и первым не был. Да и глупцом себя не считал. Мечталось мне, царе, что ты во мне видел меня. С темными волосами, синими, хитрющими глазами, с улыбкой до ушей, с безбородым лицом, по которому от солнца бегали веснушки. Видел небрежность, преданность делу, верность, наивность, любовь к себе… Я был в глазах твоих лишь второй Анастасией. Первое время — столь же покладистым казался, да также смотрел глазами, на Небо ее очей похожими. Потом строптивость моя вверх стала брать, да и твои чувства угасать стали. Первым содомским грехом я тоже у тебя не был. Сколько мальчиков и девчат через постель цареву прошли — это только Господу известно, да мне и слухов хватило. Все ты о деле этом знал, когда я на ложе восседал после судьбоносного пира. Как много всего с той поры прошло, как много всего мной было утеряно.        Ты так любил книги церковные, что и я их читал, лишь бы с тобой было о чем поговорить. Сидя на сыром полу в грязной темнице со спутанными обрезками волос, когда от красоты моей былой не осталось ни следа, мне впервые хотелось пообщаться с Богом. Он говорил: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам…». Поэтому я просил, я стучал в сердце твое, искал любви твоей, да токмо смерть свою нашел. Только муки телесные, за которыми, верно, будут ждать муки вечные- душевные. И гореть мне в аду, как сгорал я когда-то в твоем величии, в свете твоем. Да только если то, что я светом называю — тьма, то какова же тьма? Как одежда опричная, как крики их лихие? Как свобода моя? Как Гойда?        Для меня ты был всем — моим солнцем, за которым хотелось следовать, моим летом, где не было печалей, моей цветущей весной, моим дождем, холодом, осенью, светом, тьмой. Как я любил тебя, пожалуй, даже Богу неизвестно, как я обожал тебя, пожалуй, мог понять лишь Диавол. Каждая секунда, проведенная вместе, казалась мне прекрасной, каждый твой поцелуй до сих пор на губах чудится, каждый взмах твоих ресниц помню. Помнил. Стою с тлеющей свечой, благодаря которой грехи надобно отмаливать, чтобы в мир иной чистым отправиться, да на ум ничего не приходит. Было в жизни сделано много неправильного, много пятен на душе моей осталось, если от нее еще хоть что-то есть. Сегодня день моей смерти, а значит, можно и желание напоследок загадать, помолить Господа об услуге в последний раз, прежде чем на мучения адские себя обречь. Ты был моим всем… Моим. Федьки Басманова. Я для тебя всегда был никем. Помнится, мечталось когда-то, что буду я словно Небо для царя, словно родник питьевой для уставшего путника, словно первый яблонев цвет, словно тепло, от огня идущее. Сейчас, стоя здесь с остатком этой свечи я желаю лишь одного.

Ты был моей первой весной.

Пожалуйста, позволь мне стать твоим первым снегом.