Дэхья, Дуньярзада, Кандакия
***
Дэхья всегда знает, о чем думает госпожа. Сейчас она неотрывно вглядывается в бескрайние просторы пустыни, в далекие смерчи, взмывающие ввысь так пугающе-величественно; в горы и каньоны, виднеющиеся с вершины скалы; вглядывается своими восхищенными, блестящими от слезинок глазами, держа в одной руке сумку с вещами, а в другой чужую жилистую руку, за которую она инстинктивно ухватилась от переизбытка новых эмоций, эмоций искреннего восторга и радости. Дэхья всегда поражалась её этому простому умению «радоваться». Сама наемница давно утратила тот яркий спектр человеческих чувств, что был заложен при рождении, а поэтому впервые (казалось, это было так давно) увидев в глазах смертельно больной элеазаром дочери нанимателя не страх, нет, а любопытство и лишь скованный печалью интерес, стало занятно. Хрупкий комнатный цветочек, который хотелось лелеять и оберегать. Такой была Дуньярзада. Но даже когда всё ее тело покрылось язвами, когда боль не позволила встать с кровати и раскрыть рта, когда кожа слезала пластами и повисала жалкими ошметками, открывая взору мясо, трансформируясь в ветьеватые чешуйи, Дэхья была уверена, что кто-кто, а она ни на секунду не задумалась о том, чтобы сдаться, не подумала бросить бразды собственной жизни на самотёк. Её сила была не в мозгах, не в мышцах — лишь в воле и надежде. В той самой чистейшей вере, за которую ее уважала Дэхья. Её ладони изнежены заботой и домашним уютом, аккуратно подстриженные ногти не сломаны, а пальцы не загрубели от каждодневной работы — но Дэхья знала, что за широкими рукавами кафтана, под объемными балахонами, укрывающими ее от песчаной бури, скрываются уродливые шрамы, которые будут каждый день до самой смерти напоминать об ужасе элеазара. Но для Дуньярзады они лишь память. Это чувство поймет лишь с рождения слепой, который в момент прозрел, но не смог увидеть ничего дальше собственной вытянутой руки — благодарность. Дэхья лишь изредка покашивалась на силуэт госпожи во время переодевания, лишь затем, чтобы увидеть с каким чувством она оглаживает кожу в тех местах, где когда-то выступала болезнь; иногда она плакала. От нее всё еще пахнет шелками и дорогими маслами, но теперь, когда наконец они добрались до пустыни, преодолев караван-Рибат, пахнет еще и пылью. И Дэхья тает каждый раз, когда видит ее ничем не обремененное счастье, выраженное в легком подрагивании кончиков пальцев, в ярком блеске зрачков, в ее звонком, чуть надрывном тоне. И наёмница считает себя идиоткой. Через несколько дней она будет далеко за пределами Сумеру. Там, где свобода; там, где ничто и никто не закует ее руки в невидимые кандалы «закона и праведности»; там, где Дэхья, величайшая из наемниц, будет собой. Где будет битва, пепел, угли, пот и трупы. И ветер зарывается в гриву. А Дуньярзада останется здесь, останется лучом успокоительной надежды для каждого жителя города, узревшего истинное чудо, и для Неё; для женщины, рожденной в жарких песках, для женщины, никогда не знавшей ласки, ведь пустыня не терпит слабаков. И Дэхья знает, что двери, по крайней мере, одного поместья будут открыты для неё всегда. Двери, в которых поселилось счастье. Дуньярзада доверительно жмется, касаясь ладонями оголенного живота наёмницы, когда где-то внизу проносится шумящий караван пустынников, и вместе с ним мысли в такт топоту и крикам рассеиваются и остается лишь что-то наподобие умиротворения и спокойствия. И Дэхья думает, что ей нравится это мимолетное чувство покоя такое неуловимое на Родине, стоя под обжигающе палящим солнцем, чувствуя на зубах скрипящие крупицы песка и вдыхая сухой разряженный воздух. Чей-то звонкий оклик, едва различимый под завыванием ветра, эхом отдающийся по пологой территории, заставил девушек обернуться — путаясь в собственных ногах, к ним бежал Исаак, невероятно прыткий и решительный парнишка, отчасти благодаря которому дело с пропавшими хранителями увенчалось успехом, и размахивал чем-то напоминающим сложенный вдвое клочок бумаги. На его загорелом лице играло что-то между восторгом и озадаченностью, и как только он подошел ближе, Дэхья по-братски потрепала его по взмокшим от пробежки волосам. — Вас ждут в деревне. — На шершавой пористой бумаге Кандакия, от взора которой скрыться было ох как не просто, уже зазывала гостей посетить Аару. Дэхья лишь усмехнулась в кулак, когда Дуньярзада начала расспрашивать мальчика о его жизни здесь, казалось бы, вдали от цивилизации. Слухи о спасительнице Сумеру разлетелись быстрее, чем Дэхья успела привыкнуть к своему новому статусу. Теперь она не просто гроза пустыни, не Пламенная Грива, что вселяла животный ужас и трепет в тех, кто перешел ей дорогу, теперь она герой наравне с Аль-Хайтамом и Сайно. Ловить восхищение в чужих глазах было ей чуждо — она всего лишь охотник. Она всегда делала то, что считала правильным, и не более. «Я не герой. Я наемник», — говорит она Дунярзад на прощанье, когда та улыбается ей уголками губ. А потом чуть не лишается правой руки. И тогда было совсем не страшно. Дэхья живет бок о бок со смертью. Дэхья живет бок о бок с Дуньярзадой, что с этой самой смертью на ты. Внутри массивных несимметричных блоков здания душно. Деревенский старейшина увлек госпожу за собой, дабы показать её комнату на эту ночь. Кандакия проводила их расслабленным взглядом и вновь отвернулась, всматриваясь, как за окном вот-вот разразится буря и сожрет маленькую деревушку, утопив ее заживо в песке. Дэхья не понаслышке знает, как опасна бывает природа. Какой-то старик однажды сказал, что хабуб посылает сам царь Дешрет в знак своего праведного гнева; и ребенок внутри нее потеряно жмётся, но Дэхья сильнее и ей больше не нужна защита. Но иногда всё-таки нужен покой. От Кандакии веет аурой затаенной силы. Она как намертво приваренный столп спокойствия и выносливости, как справедливая, добрая мать, готовая грудью защищать то, что ей дорого. Дэхья знает, что с ней безопасно. Здесь, в обители разноглазой богини, можно расслабиться и позволить себе отбросить наемнические замашки. Ей не надо следить за тенями, прыгающими по стенам, не надо вслушиваться в шорохи с улиц и узнавать входящих по поступи. Кандакия ласково улыбается, будто мысли читает, на что Дэхья только фыркает, кривя лицом. Им, пожалуй что, и впрямь подходили стихии элементов, что даровали с небес. Дэхья горела, извивалась в безумном танце с огнём, вечно в движении, вечно вдали от того, что она называет домом — Кандакия плыла мирным потоком, не выходя за пределы уготованного ей русла; она не опасна, если умеешь плавать. В ее жилах течет кровь самого Дешрета, — так шептались между собой пустынники, на что Дэхья лишь иронично усмехалась. Кандакии не нужны благословления, она закалена годами тренировок, ее тело стальное, как и дух. И ее дом здесь. Среди тех, кого она защищает. — Ведь защитник не может покинуть свой пост. Ночь в пустынях холодная. Ветер задувает под половицы, просачивается сквозь щели в известняке и забирается за шиворот, от чего волосы на руках и ногах встают дыбом. Дунярзада с трудом сдерживает свое любопытство — все-таки это ее первая буря — и так и хочется выглянуть за дверь. Старик наливает в чашку что-то наподобие отвара из трав, купленных у недавно проезжающего каравана торговцев, и мятный вкус оседает на языке, от чего еще больше клонит в сон. Рядом громко дышит Дэхья, о чем-то еле слышно переговариваясь с хозяйкой дома. Дуньярзаде всё еще сложно бодрствовать полный день, поэтому, склонив голову на крепкое, облаченное в черную грубую кожу, плечо, она дремлет и видит очередной сон. И это вновь напоминает о милости, дарованной ей когда-то, пусть теперь даже сны и стали всеобщим благом. О, Дендро Архонт. И под эти мысли окончательно проваливается в сон, сквозь который чувствует чужое тепло рядом, крепкие, шершавые руки, которые держат так аккуратно, будто боятся сломать и повредить. И ей кажется, что… Она просыпается посреди ночи и рывком поднимается на матрасе, находя себя не в обеденном зале, а уже в спальной комнате. Сначала она пугается, но потом улыбка сама просится на лицо, когда на глаза попадается Дэхья, усевшаяся в нелепое кресло и там же и уснувшая, подперев подбородок кулаком. И Дуньярзада ложится обратно, в миг успокоившись. Дэхья ведь всегда знает, о чем думает госпожа. Сейчас — о том, как прекрасен был ужин, что приготовили им старейшины; думает о том, как восхитительно преломлялись лунные лучи, проходящие сквозь толстое стекло окна, наполовину занавешенного рваной тканью, и танцуют песчинки, оседающие после шторма; думает, как мило сопит Кандакия за стеной. И лишь иногда, косясь на смуглое лицо наемницы, так гармонично вписывающееся в монолитную инфраструктуру этой деревни, в пески и барханы, в красно-черные тряпки, как влитые сидящие на поджаром торсе; она думает о том, что по возвращению домой, когда её защитницы уже и след простынет, каждый день, вновь и вновь, перед тем как пойти спать, будет глядеть на далекую стену, отделяющую ее мир от мира Дэхьи, и ждать, когда вдруг раздастся еле слышный шум ее вечно крадущихся шагов. Ведь ночью львица возвращается домой.