В моём раю

      Это всегда начинается одинаково.       Часто Ястреб даже заранее чувствует, в какой именно момент дня он станет рассеянным, легковозбудимым и нервным. Прикосновения ощущаются острее, взгляд цепляется за малейшее движение слишком легко, переставая отсеивать лишнее; все голоса вокруг становятся чересчур громкими и раздражающими.       Нужен только один голос.       В Комиссии его выучили тщательно контролировать подобное состояние — имидж очень важен, нельзя дать понять общественности, как на него, на самом деле, влияет «животная» часть. Когда Ястреб пять лет назад впервые вышел в люди, было откровенно тяжело. Он не хотел, чтобы его трогали; постоянно чувствовал клокочущее под горлом желание рявкнуть — агрессивное, с трудом поддающееся контролю; едва ли мог высидеть на месте и минуту — его постоянно тянуло к кому-то куда-то, словно он умрёт, если сейчас же не отправится искать.       Но эти — самые первые — симптомы ещё относительно безобидны. Наиболее неприятное начинается дня через два, когда на смену агрессии и бесконечному желанию движения приходит острая, зудящая похоть. Поиски закончены, и он снова не нашёл того, что ему было нужно, а потому Ястреб, сцепив зубы и упорно подавляя бушующие под кожей инстинкты, ограничивается быстрой дрочкой в безлюдных местах раз в пару часов. Иногда ему везёт выцепить выходной и провести весь день у себя дома, развлекаясь по полной — тогда подскочившее либидо становится чем-то, скорее, приятным, нежели мешающим.       Однако чаще всего он работает, работает и ещё раз работает, идеально улыбаясь, идеально отвечая и идеально геройствуя. Ястреб не животное, чтобы позволять птичьим повадкам препятствовать геройской деятельности. Выматывается, конечно, ещё сильнее обычного, но это позволяет ему как следует отдохнуть, не отвлекаясь на маячащее на подкорках желание — слишком смущающее для того, чтобы Ястреб хотя бы назвал его.       Как ни странно, в… такие периоды окружающие вызывают по большей части отвращение. Тела, лица, голоса и даже запахи — всё кажется неприятным и отталкивающим, от всего очень хочется спрятаться как можно дальше — в своё уютное гнёздышко, принадлежащее только ему, Ястребу. Спрятанное, изолированное, неприкосновенное.       Ну, до недавних пор.       Энджи (наедине он разрешил звать себя по имени) теперь то и дело захаживает к нему домой. Иногда — поговорить ни о чём, поесть вместе, отдохнуть и снова разбежаться по делам. А в особенно удачные дни он ночует — и перед сном они с Ястребом успевают… много, много всего. Ястреб абсолютно не против. Ястреб очень доволен. Пожалуй, можно с уверенностью сказать, что счастлив — очень уж схоже это чувство с тем, что он испытал, когда услышал, что отца бросили за решётку. Только оно было недолгосрочным — им с матерью по-прежнему с трудом хватало еды на выживание, по ночам он мёрз, и мать всё ещё смотрела на него с плохо скрываемым отвращением и разочарованием, будто он провинился по факту своего рождения.       А теперешнее — не прекращающееся, отчётливое и совсем не недосягаемое. Близкое и безвозмездно принадлежащее одному Ястребу. Сейчас он не сворачивается клубочком вокруг игрушки, додумывая несуществующее тепло Старателя, а обхватывает всеми конечностями вполне материального Тодороки Энджи — огромного и горячего, как печка. С таким в постели Ястреб никогда не замёрзнет — да что там, в принципе забудет о понятии холода.       В детстве ему не доводилось чувствовать родительское тепло; позже он чурался подпускать к себе кого-то постороннего. Ястреб и подумать не мог, что когда-нибудь ощутит прикосновение своего дорого кумира — что тот в принципе доверится ему настолько, чтобы приводить в свой дом и оставаться у него.       Тем не менее, вот он — лежит на мужчине своей мечты, голый и согретый, витающий в сонной дымке, не понимающий до конца, что конкретно и по каким причинам его разбудило. Несмотря на кромешную темноту, свидетельствующую о глубокой ночи, Ястреб выхватывает взглядом грубые черты лица Энджи — во сне умиротворённого и расслабленного, по-прежнему невероятно красивого даже со шрамом.       И пахнет он приятно — пряно и остро. Не отталкивает. Скорее наоборот — притягивает.       Вот оно, — понимает Ястреб — несмотря на усталость и сонливость, на удивление отчётливо. То, что нужно. Нашёл. Нашёл. Нашёл.       Мысль — будто не своя — истерически бьётся в голове. Ястреб сильно волнуется, но спросонья не может осознать, почему — не получается. Он легонько, играючи проводит когтями по равномерно вздымающейся грудной клетке. Ловит себя на желании прижаться ещё сильнее и вцепиться — моё, моё, никому не отдам. Останавливает только мысль о том, что Энджи будет больно. Ястреб не сделает Энджи больно. Только не в этой жизни.       Если он, конечно, сам не попросит.       Ястреб не хочет делать больно. Ястреб хочет — очень сильно — чего-то другого. Ему почему-то неудобно. Может, нога затекла? Надо сменить положение…       Ах, так вот, в чём дело. Странно — ни в течение дня, ни вечером Ястреб не чувствовал никаких предпосылок. Оно просто нагрянуло — внезапно и сильно. Он не сможет спать, пока не удовлетворит обострившуюся потребность. Мысли отойти в ванную и подрочить там, не мешая Энджи, противится всё его существо — зачем, когда партнёр прямо тут, под боком? Не надо никуда идти. Совсем, совсем не надо.       Откинув мешающееся одеяло, Ястреб утыкается в чужую ключицу, глубоко вдыхая. Энджи отличается от остальных. Никто другой ему не нужен. Сопротивляться самому себе не получается — да и не хочется, честно говоря. Голова кругом идёт от раскрывшейся перспективы; но только ради приличия Ястреб пробует разбудить. — Энджи, — зовёт он мягким шёпотом, потираясь головой о щетинистую щёку. — Энджи, проснись. Ты мне нужен, — Ястреб разок проводит языком по шраму, с трудом сдерживая рвущиеся из него странные посвистывания — в них попросту нет необходимости, внимание он уже давным-давно привлёк. Всё безрезультатно — Энджи спит, как убитый. Рядом с ним он чувствует себя в полной безопасности — оттого и сон его глубок и крепок. Льстит. Радует.       И Ястреб не хочет ему мешать, правда. Энджи устал после работы и дороги до Фукуоки — так пускай отсыпается в свой заслуженный выходной. Он постарается быть осторожным и не разбудить неаккуратными действиями. Изо всех сил. Сглотнув ком слюны, Ястреб с сожалением отлипает от такого желанного сейчас тела, усаживаясь в ногах. Тяжёлых, мускулистых — он с трудом их поднимает и закидывает на плечи, но результат того всегда стоит.       Вот и сейчас — он разводит крепкие бёдра, приспускает трусы и влажно ведёт языком по вялому члену, широко разевая рот ради одной лишь головки, помогая себе ладонями. Энджи вздыхает и что-то бормочет сквозь сон, чуть вздрагивая, но не просыпаясь. Зато член во рту и под руками потихоньку встаёт, твердея и увеличиваясь в размерах — Ястреб хочет больше, хочет сделать партнёру как можно приятнее, но он останавливает себя усилием воли — приятно будет. Им обоим. Просто чуть позже и немного по-другому.       Выпустив изо рта член, он любовно лижет внутреннюю сторону бедра, щекоча уже белую полоску старого рубца. Энджи рассказывал, как его получил. Ястреб и сам знает — он регулярно выискивал репортажи со Старателем, записи его сражений, немногочисленные интервью, пересматривал помногу раз подряд — от искреннего желания понаблюдать за своим героем хоть так — иногда даже в ущерб занятиям с осточертевшей Комиссией. Но услышать лично, из его уст, оказалось гораздо приятнее. Он готов переслушивать хоть по сто, нет, по тысяче раз подряд — это, всё-таки, ещё одно свидетельство доверия Энджи Тодороки к нему.       Ястреб ведёт языком по собственной ладони — неспешно, чтобы ненароком не пораниться отросшими когтями. Инстинктивно он жаждет сделать всё как можно быстрее, но умом хорошо понимает — спешить некуда. У него выходной. У Энджи выходной. Следовательно, нет нужды выжать из ночного сна всё до последней минуты — он может позволить себе насладиться, а не действовать бездумно, как какое-то животное.       Поэтому медленно втискивая пальцы в расслабленные, ещё чуть растянутые после последнего раза мышцы, Ястреб тоже не торопится, пускай и крылья его истерично подрагивают — их почему-то контролировать чуть сложнее, чем остальное тело. Сейчас. Ещё немного.       Энджи бормочет чуть громче — Ястребу мерещится его имя, и от этого ведёт похлеще, чем от любого наркотика. Может, похоть помутила его рассудок, и он слышит и видит, что хочет, но не всё ли равно? Дыхание Энджи сбилось и участилось — а ведь Ястреб почти ничего толком и не делал. Но его тело хорошо помнит — Ястреб приучил его и пристрастился сам. Никто не вызовет у него такого крышесносного, острого возбуждения, как Энджи — приказывающий и подчиняющийся, вдавливающий его лицом в подушки или уткнувшийся туда сам в попытках сдержать стоны.       Или даже такой — мирный и сонный, похожий скорее на большого плюшевого медведя, чем на неукротимого Героя Номер Один, устрашающего в бою и беспощадного к врагам. Ястребу нравится, что он в числе немногих (наверняка немногих, он почти уверен), кто знает и другие стороны Старателя. Энджи едва заметно приподнимает уголки губ при виде кошки или собаки на улице, трепетно заботится о растениях у себя дома и совершенно очаровательно теряется, когда Ястреб лезет обниматься.       Иногда он грустит — Энджи настолько непривыкший к ласке, что даже такие незначительные её проявления выводят его из равновесия. В этом они друг друга дополняют — Ястребу никогда не доводилось испытывать столь сильного желания любить и заботиться. Никогда ни к кому не было этого безоговорочного, твёрдого доверия — он впервые в жизни чувствовал… нечто подобное. Ястреб не просто приблизился к кумиру своего детства — он позволил себе положиться на него; позволил видеть своё истинное лицо и ту глубокую привязанность, сопровождающую его всю сознательную жизнь и в итоге переросшую в нечто большее.       Без сомнения, он ещё не знает всей подноготной — как и Энджи многого не знает о нём. Но это ни капельки не мешает их близости и взаимному доверию — они оба знают: невзирая на скелеты в шкафу, один всегда может положиться на другого и наоборот. Ястреб верит Энджи. Энджи верит Ястребу.       Странно, наверное, ударяться в сентиментализм в подобной ситуации; Ястреб, однако, ничего не может поделать с приливом любви и благодарности, бьющим в голову всякий раз, когда он так близко к Энджи. В обоих смыслах близко.       Член входит почти без сопротивления. Ястреба пробирает крупной дрожью, когда он вставляет полностью, вцепившись в чужие бёдра почти до крови. Дыхание сбивается, рот приоткрывается в немом крике, крылья так и продолжают трепетать листьями на ветру. Хорошо сделалось до одури — спустя столько лет он, наконец, дорвался до того, чего страстно желал все эти годы. Энджи — тот, кого искало его тело в эти чёртовы брачные сезоны. Вероятнее всего, это связано с их близостью, но почему бы Ястребу не побыть романтичным и не представить, что он выбрал Старателя ещё будучи Кейго Таками? — Энджи, — обожающе выдыхает Ястреб, делая первый толчок, — Энджи…       Моё, моё, моё; хочу партнёра, хочу быть с ним, хочу сделать ему приятно; спариваться, размножаться, заботиться, любить. Любить, любить, любить…       Он продолжает методично вбиваться, закатив глаза и осклабившись почти безумно. Энджи такой красивый, такой огромный — и весь, весь его; его тело будто предназначено для него, Ястреба. Только для него. Ястреб подерётся за Энджи, если потребуется — и неважно, что Энджи может за себя подраться и без чужой помощи. Он ведь такой сильный — поднимает Ястреба одной рукой и носит совсем без труда, словно тот ничего не весит. С ним Ястреб всегда чувствует себя в безопасности — он точно знает, что его прикроют; что Энджи всегда будет рядом и поддержит.       Не сомневаясь ни секунды, Ястреб может вверить ему свою жизнь. В этом, наверное, главное его отличие от всех остальных и причина горячей, безотчётной тяги. Этому человеку Ястреб доверяет не только разумом, но и сердцем, и даже телом — и посему животная его часть считает Энджи партнёром.       Когти почти вспарывают кожу под ними — останутся следы. Следы, показывающие, кому Энджи, его драгоценный партнёр, принадлежит. Не сдержавшись, Ястреб издаёт короткий вопль, истерически хлопая крыльями — перья летят во все стороны, но он едва ли способен уловить передаваемую ими информацию. Энджи. Энджи. Энджи.       Перемену Ястреб улавливает не сразу. На короткую дрожь чужого тела не обращает внимание, слишком увлечённый процессом, но взгляд ледяных голубых глаз распознаёт безошибочно, и опускает запрокинутую голову, без тени страха уставившись в ответ. — Ястреб, — вяло спросонья, но всё ещё угрожающе бормочет Энджи, — какого чёрта, Ястреб.       Он не отвечает, и, широко ухмыльнувшись, толкается бёдрами именно туда, куда нужно. И Энджи — сонный, разморенный, уставший — не сдерживает глухого, низкого стона. — У меня, — пытается объясниться он с перерывами, — начался… брачный сезон… ты не отвечал… мне… мне было нужно… ч-чёрт, Энджи, — изо рта непроизвольно вырывается высокий, жалкий скулёж, когда восхитительное давление вокруг члена усиливается — Энджи сжимается. Намеренно. — И поэтому ты решил просто приставать ко мне, пока я сплю? Чёртова наглая птица.       Не злится, — понимает Ястреб отдалённо. Злость Энджи легко читается — по всполохам огня на лице, по тому же взгляду и нервно подёргивающимся губам — словно в попытке сдержаться от устрашающего оскала. А тут он, может, слегка раздражён незапланированным пробуждением посреди ночи, но не более.       Гораздо лучше прослеживаются другие эмоции — жадное нетерпение, азарт и тяжёлое, опасное ожидание притаившегося во тьме хищника, готового вот-вот вонзить клыки и когти в трепещущую тушку жертвы.       Ястребу нравится. Нравится, что он, держащий каждый аспект своей жизни под постоянным контролем, может отпустить себя рядом с Энджи; может расслабиться, подставиться и покорно упасть в чужие руки, как бы говоря: всё твоё, бери, сколько хочешь. И пускай Комиссия хоть издохнет вся поголовно, включая Президента; он не позволит вмешаться, не позволит разрушить. Он в любом случае вскоре станет козлом отпущения — так зачем ограничивать себя сейчас, в эти сладостные вечера и спокойные ночи?       Энджи — такой горячий, такой любимый — вцепляется в простыни так, что те трещат, и в груди Ястреба, слишком маленькой для его необъятных чувств, расцветает гордость. Это из-за него. Это благодаря нему. Он делает хорошо. Он делает правильно. Пока хорошо Энджи, хорошо и Ястребу. И он бьёт крыльями в последний раз, замирая в выломанной, почти неестественной позе. Облегчение накатывает удушливой волной — Ястреб кое-как отстраняется и плюхается на спину, заполошно хватая ртом воздух. От жара его всего потряхивает — тело будет отдыхать совсем недолго.       По крайней мере, теперь говорить не так сложно. — Значит, брачный сезон? — Энджи, всё ещё возбуждённый, приподнимается на локтях, широко зевнув. — С четырнадцати, — кивает Ястреб, запоздало смутившись. Безумная горячка временно отпустила — на смену ей приходит стыд. Не слишком, впрочем, большой — Энджи ведь даже не подумал сопротивляться. Кого-кого, а этого человека не просто сложно заставить делать что-то против своей воли — невозможно в принципе. — И часто ты так? — Примерно раз в полгода. — Я не об этом спрашиваю, — взгляд Энджи неуловимо меняется на острый и собственнический. Ястреб шумно сглатывает — накатившая похоть грозится смести его вновь. — Обычно я всех избегаю, потому что они кажутся такими… противными. Типа, как испорченный якитори. Воняют и выглядят отвратительно. А голоса, — Ястреб чуть кривится, — как пенопластом по стеклу возить. Гадость. — Что изменилось? — Да ничего. Просто ты — это ты.       Энджи смягчается. Зарывается ладонью в его лохматые и вспотевшие волосы и оттягивает — Ястреб жмурится от наслаждения. — Я помогу тебе, — тихо говорит он, и какое-то мгновение спустя переворачивает Ястреба на живот, крепко перехватив основания крыльев, вырвав из него животный визг — тело словно бьёт ток, расходящийся от чужих горячих пальцев. От лопаток к макушке и поджимающимся пальцам ног.       Ястреб больше никому не позволяет трогать себя там. Крылья — его благословение и проклятье, его укрытие от невзгод, его щит и оружие. Потеряв крылья, он потеряет всё. И поэтому — поэтому никто никогда не прикоснётся к самым уязвимым их местам, самым нежным и чувствительным, самым… сокровенным. Поэтому он никогда не поворачивается спиной и наблюдает — если не глазами, то всеми остальными чувствами.       Лишь рядом с Энджи он позволяет себе расслабиться — не прислушивается к каждому шороху, не выглядывает во тьме неведомую угрозу, не готовится в любой момент заострить перья и прижать лезвие к чужой глотке. Лишь рядом с Энджи он в безопасности. Лишь рядом с Энджи он любит и любим в ответ.       И Энджи чувствует. Энджи знает. Энджи всегда так осторожен рядом с ним, словно Ястреб — что-то очень хрупкое и при этом драгоценное; что-то, что чрезвычайно легко сломать, как он ломал когда-то давно.       Слова им для взаимопонимания не нужны. Когда-нибудь поговорить придётся — вечно темнить и оттягивать не получится, но сейчас они просто наслаждаются. Пока есть время. Пока есть возможность. Однажды Ястреб поведает историю о том, как из Кейго Таками он стал собой нынешним; и Энджи расскажет, почему постоянно испытывает боль и сожаление. Да. Когда-нибудь обязательно.       А сейчас Энджи осторожно растягивает его своими крупными, длинными пальцами; Ястреб снова чувствует себя совсем крошечным — и это ощущение рядом с Энджи никогда не бывает неприятным. Всю жизнь он бессознательно стремился стать крупнее и объёмнее хотя бы визуально — ещё один инстинктивный порыв, трудно поддающийся контролю. Чем больше, тем лучше — так получится отпугнуть потенциальных соперников, и, к тому же, самоутвердиться. Комиссия не препятствовала — им, напротив, выгодно, когда Ястреб прячет под слоями одежды проклёвывающиеся на коже пёрышки, когда больше похож не на «дикую птицу», а на того, кому можно доверять — что бы это, в их понятии, не значило. И Ястреб привык — привык скрываться, привык быть тем, на кого можно положиться (но никогда не просить помощи самому), привык к извечной мысли о том, что никогда не сможет открыться и сбросить все маски. — Господи, Энджи, — он вскрикивает и елозит бёдрами — Энджи задел простату. В нынешнем состоянии каждое движение и прикосновение чувствуется во много раз острее — хочется больше, сильнее, быстрее, в конце концов. Всё и сразу. — Потерпи, птичка, — тяжело бормочет он, коротко целуя взопревшее плечо. Ястреб всхлипывает — ласка до сих пор непривычна ему настолько, что каждый раз бьёт под дых. Птичка. Вот, как Энджи — этот волевой, суровый, внешне неприступный человек — его называет. — Вот так… ещё немного…       Горячо. Он хочет утонуть в этом жаре с головой — раствориться без остатка, став его частью. Став им. Огонь Энджи не уничтожает и разрушает — нет, его он согревает с ног до головы. Ему же светит путеводным факелом, когда-то давно прорезавшим собою холодную тьму жизни Кейго Таками.       Жар медленно проникает вовнутрь, заполняет и распирает так, что Ястреб практически чувствует себя единым целым с ним, как и хотел. Крылья вздрагивают и только — в чужой надёжной хватке он едва ли может ими пошевелить. Почти мучительно оставаться неподвижным — Ястреб сучит по кровати руками, вспарывая когтями простыни — зря, жалко, он обычно лучше себя контролирует; но это сожаление не идёт ни в какой счёт с потребностью. Сильнее. Быстрее. Жёстче.       Сейчас Энджи не осторожничает — его усмешка дрожит над ухом Ястреба, он видит её практически наяву. Энджи издевается — и над собой в том числе, потому что дыхание у него сбилось, и пальцы подрагивают в нетерпении. Маленькая месть за нетерпеливость — но что Ястреб мог поделать? — Ну давай же, — Ястреб вздёргивает зад и скулит, ощутив, как прижались к нему массивные бёдра. — Скажи мне, — прерывисто шепчет Энджи, — чего ты хочешь.       Это никогда не бывает сложно. Это никогда не бывает просто. Искренность — не то, чему его учили в Комиссии, не то, что он должен в принципе проявлять по отношению к кому-либо. Он ведь истинный герой. Непоколебимый, бесстрашный, самоуверенный. Привязанности чужды, слабости непростительны.       Тем не менее, сейчас Ястреб и слаб, и привязан, и искренен, как никогда впредь. — Тебя. Я хочу тебя, Энджи.       Просто и без прикрас. Признание и обещание, и послание — это правда, ты мне нужен, ты и никто больше, так было и будет всегда, останься со мной, я никогда не перестану верить в тебя, я защищу, я люблю.       Энджи читает между строк и не говорит больше ничего — он начинает двигаться, и Ястреб теряет себя, растворяясь в накатывающем наслаждении — правильном, нужном, удовлетворяющем потребность, не отпускающую его уже почти десять лет.       Но заданного неспешного тягучего темпа недостаточно. Они столько раз делали это прежде — и всё равно он будто иррационально боится навредить. И Ястреб ёрзает, сжимается, скулит и шевелит крыльями, всеми силами демонстрируя желание. — С-сильнее, — не просит — умоляет срывающимся голосом, — пожалуйста, это… это н-невыносимо. — Сильнее? — спрашивает Энджи с долей ехидства. — А ты выдержишь, птичка? — Энджи, — Ястреб старается звучать предупреждающе, но получается жалко — умоляюще скорее. Язык заплетается, и он весь дрожит; Энджи замирает, терпеливо ожидая продолжения. — Я… я всё выдержу… т-ты же знаешь… — Знаю, — тихо соглашается он — на этот раз до странности мягко, — ты очень сильный… Ястреб.       На мгновение всё затихает. Ястреб задерживает дыхание — хватка на крыльях исчезает, и Энджи берёт его обеими руками за бёдра. И наконец — наконец отпускает себя тоже.       Каждый раз это похоже на цунами. На извержение вулкана. На конец света и Большой Взрыв одновременно — мир вокруг становится крошечной, как атом, точкой, после которой — вспышка ослепительного света, расплавляющий кости жар, сияние, жизнь и смерть. Ястреб кричит так, что срывает голос — его давит абсолютная всепоглощающая сила. Бёдра горят, нутро распирает до предела — и сопровождающая глубокие, агрессивные толчки боль до безумия приятна.       Он чувствует, что не сможет завтра ходить — и это к лучшему, ведь ходить он и не собирается. Он проснётся и будет хотеть ещё, хотеть своего партнёра как можно ближе и больше, невзирая на внешние обстоятельства и какие-то там обязанности. Плевать на всё — на героику, на Комиссию, на Лигу и весь мир. Мир может подождать. И позже Ястреб непременно устыдится за свои эгоистичные мысли, но сейчас? Сейчас он наслаждается изо всех сил. И неважно, что ответственность за благополучие миллионов давит на глотку; что Комиссия ждёт от него стальной выдержки и непоколебимой преданности.       Неважно — потому что с Энджи это не имеет значения, потому что Энджи выбивает из него все дурные мысли и облегчает тяжесть бремени, потому что с ним Ястреб чувствует себя самым счастливым человеком на свете. И когда он ускоряется, беря практический невозможный темп, всё пропадает — остаётся только чистая, яркая, слепящая белизна, в которой Ястреб — бесплотный дух — парит несколько блаженных секунд.       Очнувшись лицом в подушке, он понимает, что вырубился на некоторое время — и что Энджи ещё не кончил, ещё трахает его безвольное, обмякшее тело, словно собственную игрушку. И Ястреб в восторге. Ястреб шевелится, отзывается, сипло скулит, жаждая доставить хотя бы наполовину такое же сильное удовольствие в ответ.       Он кончает раньше — и чуть не вырубается опять, лицезрев перед собой чёрные, жирные точки, знаменующие об ускользающем зрении. Силы покидают его окончательно, но Энджи, к счастью, больше не тянет — спустя пару минут его пальцы впиваются в ляжки Ястреба ещё сильнее, и он входит до самого основания, полностью замерев и тяжело, низко простонав напоследок.       Они ненадолго замирают, приходя в себя. Когда Ястреб осознаёт, как у него ноет и тянет всё тело, он слабо елозит крыльями. — Слезь, — выдыхает единственное слово, еле ворочая языком — в голове настолько пусто, что сформулировать что-то — даже настолько простое — трудно. Энджи вытаскивает и валится рядом — он тоже устал. — Подожди немного. Сейчас полежу и…       Ястреб не дослушивает — он проваливается в сон. И просыпается от звука включившегося душа, упёршись взглядом в пол и голый зад Энджи. Тот перекинул его через плечо, как будто Ястреб весом с длинную подушку, и потащил мыться. — Проснулся? — спрашивает он осторожно, и Ястреб сонно кивает, не утруждая себя словами. — Хорошо. Вот так…       Он честно пытался как-то содействовать купанию, но ничего не вышло — слишком ослаб, чтобы хоть пальцем пошевелить. Энджи заботливо вымыл ему даже волосы — к утру опять будут как мочалка — и тщательно обтёр, после по-быстрому сполоснувшись. Ястреба хватило только на благодарный взгляд.       В голове, наконец, всё, к сожалению, более-менее прояснилось. Вернулась способность ясно мыслить, вернулся рационализм, а вместе с ними — страхи, сомнения и сожаления, последнее время надсадно дышащие Ястребу в затылок. Уже совсем скоро ему придётся отправиться в неизвестность и выполнить долг со всеми подобающими честью и достоинством; с гордо поднятой головой и прямой спиной, за которой он укроет всех, кто в этом нуждается — будь то мирные жители, коллеги или же те, кем он дорожит. — Ты в порядке? — спрашивает Энджи уже в кровати, подразумевая, быть может, его физическое состояние или же учуяв опутавшее беспокойство. — Я всегда в порядке, — полушутливо отзывается Ястреб. Пока ты со мной, я всегда в порядке.       Энджи смотрит на него некоторое время, словно сомневаясь — он куда более чуткий и мягкий, чем кажется на первый взгляд. — Давай спать, — вздыхает он, достав сброшенное по неосторожности одеяло. Ястреб с радостью ныряет под него и прижимается к горячей груди, довольно уркнув образовавшемуся вокруг теплу. Здесь всё пахнет им — и Энджи тоже, даже после душа. Здесь уютно и безопасно, здесь он может ненадолго спрятаться от всего, что его так гложет.       Ястреб ни за что не отпустит это фантомное ощущение — и пускай ему будет больно, страшно и тяжело, знание того, что его самый любимый человек любит в ответ, верит и ждёт, проведёт его через кромешную тьму к свету. Он не надеется — он знает наверняка. — Спокойной ночи, — шепчет Ястреб напоследок и моментально проваливается в сон — крепкий и надёжный, подобно распластавшемуся под ним Энджи.