Плащ

— Будьте любезны, Павел, поезжайте до ставки, привезите мне плащ. Милорадович зябко потёр плечи и посмотрел на Граббе, одаривая его обезоруживающей улыбкой. Закутанный, как водится, в три цветастые шали, но совершенно не обремененный теплым плащом, в одном лишь походном мундире, Милорадович выглядел на фоне резко выпавшего снега почти что нелепо. По крайней мере, в глазах Ермолова это было именно так. Он, покачав головой и тяжело вздохнув, дал Граббе знак рукой, что тот может отправляться. Отчитать бы Милорадовича, как школяра, и заставить мёрзнуть, чтоб знал, как модничать в начале зимы. Да разве ж это поможет? Сколько раз уже подобное бывало, а толку, как не было, так и нет, только почем зря генерала можно свалить. — Поезжай, Павел, поезжай. Ермолов кивнул адъютанту, и тот, цокнув каблуками сапог, сразу же отправился к лошади, роющей копытом снег. Низкое зимнее небо не переставало укрывать землю белым полотном ни на секунду, и, несмотря на то, что генералы укрылись под раскидистой сосной, уже через пару минут шляпа и плечи Милорадовича были покрыты приличным слоем снега, который он стряхнул с себя, будто пёс, выбравшийся из воды. — Ну и погодка, а, Лексей Петрович? Померзнут наши французики совсем! — Вопрос: кто раньше, — проворчал Ермолов и подошёл к Милорадовичу, пытаясь закутать его в его же шали, от которых толку сейчас было, вот, как есть — будто с козла молока, — чего разделись? — Ну… Некрасиво же. — Некрасиво, — фыркнул Ермолов и с трудом удержался, чтобы не отвесить генералу подзатыльник. Солдаты бродили вокруг, осматривая местность — искали следы французских обозов. Снять бы с одного из них шинельку, пока Граббе не вернётся, но сам Ермолов своих людей морозить не хотел, у них и так было не самое хорошее мундирное сукно. Но ведь и Милорадовича жалко. Жалеть его, действительно, было в пору: от холода у него нещадно дрожали плечи и стучали зубы. Как бы он ни пытался унять собственное тело, а получалось это ещё хуже, чем одеваться по погоде. Зато красиво, ничего не скажешь. Нос в цвет одной из шалей — то ли красный, а то ли уже синий — пойди разбери все эти модные полутона и оттенки. Осмотрев его пытливым колючим взором, Ермолов снова строго покачал головой и распахнул свой плащ, обхватывая им Милорадовича со спины. Он осторожно, будто боясь ненароком сломать или придушить, прижал его к широкой груди и запахнул полы плаща, пряча генерала от ветра и снега в нем. — Ой! Надо же, Лексей Петрович, как вы это ловко придумали! На это Ермолов только хмуро угукнул. Придумано, действительно, хорошо, но лишь бы только солдаты их на смех не подняли. Да и не увидали бы французы — засмеют. Самого Милорадовича эти заботы уж точно не интересовали: он довольно переступил с ноги на ногу, закутал нос в полу плаща и потеснее прижался к груди Ермолова спиной, пристраиваясь поудобнее и потеплее. Алексей лишь поджал и без того поджатые губы и нахмурил и так вечно хмурые брови. Словом, сделался суровее, чем был, но теперь весь грозный облик выглядел напускным, чтобы скрыть самое настоящее, обычное человечье смущение. Он осторожно, почти боязливо, сомкнул руки вокруг Милорадовича кольцом и сычом глянул поверх его шляпы вдаль. — Ох, хорошо, тепло, — продолжал нахваливать Михаил. Ермолов иронично хмыкнул. — Так ведь некрасиво. — Как это некрасиво?! Лёша, вы меня удивляете, у вас же такие зоркие глаза: за всеми всё подметят, а красоты не видят. Глядите, снежок какой, все равно, что пух. А сосна какая! Как барышня в платке. И вот вы, такой угрюмый, а такой заботливый! И спасаете меня от холодной смерти, разве ж некрасиво? — Да я… Ермолов замолк. Хотелось ему съязвить на эту тему, но, к своему собственному удивлению, не смог найти ни единого слова из всех припасенных на любые случаи жизни острот. Милорадович обезоруживал его уже второй раз за сегодня: сперва разодевшись, как на парад, а теперь — такими заявлениями. Заботливый… Ничего он не заботливый, должен же армией кто-то командовать. Даже если это такая бестолочь. Самая настоящая бестолочь… — Да вы, Леша, вы! Правду же говорю. Ермолов на это ничего не ответил, а только заворчал себе что-то под нос, будто старый недовольный медведь. Но, несмотря на свое напускное недовольство, он закутал Милорадовича поплотнее и ещё теснее прижал его к груди, будто бы пытаясь укрыть всей своей мощной фигурой. — Знаете, а не нужен мне плащ! И так хорошо! Милорадович звонко засмеялся и запрокинул голову, стукаясь затылком о грудь Ермолова. Тот только тяжело вздохнул. Искренность и непринуждённость в поведении Михаила часто можно было принять за ребячество, но для Ермолова это было признаком едва ли ни скудоумия, на которое он уже не раз солился в заметках и записках. Сегодня вечером он обязательно внесёт туда этот случай и железно пообещает, что в следующий раз беспощадно оставит Милорадовича замерзать и, в принципе, больше никогда не обеспокоится его комфортом и здоровьем. Думая об этом и смакуя каждое едкое слово, свойственное его манере, Ермолов уже предвкушал, как из-под пера польется желчь, но череду мечтаний оборвал шелест сосновых ветвей, гнущихся под тяжестью снега. Сейчас все как посыплется прямиком на Милорадовича. Не думая, Ермолов резко наклонился, прикрывая его собой. Комья снега застучали по шляпе, сбивая ее с головы, по могучей спине и плечам. И все бы ничего, если бы самым вероломным образом они не засыпались за воротник, заставляя Алексея резко выпрямиться и изогнуться, стискивая от колючего мороза зубы и что-то мыча сквозь поджатые губы. — Ой, кошмар, сколько снега, — улыбнулся Михаил и тряхнул головой. — Лексей Петрович, вы чего? — Ничего… — пробубнил Ермолов, от холода напрягаясь так, что тело его будто превратилось в камень. Таящий от тепла человечьей кожи снег потек между лопаток, заставляя Ермолова ещё сильнее хмуриться. Милорадович запрокинул голову и посмотрел в его суровое каменное лицо. Взгляд у него был не то, что бы обеспокоенный, но какой-то такой… Участвующий, что ли. Впервые за много лет, Ермолов, считавший, что умеет обращаться со словом, не мог подобрать подходящее, чтобы описать то, как именно смотрел на него Михаил. Он резко смягчился. От растерянности, конечно же. Милорадович тепло улыбнулся и чуть прищурился. Эта его лёгкая хитринка заставила даже немного напрячься, но лишь потому, что Алексей не мог понять её смысла. Что такое увидел Михаил, что заставило его состроить такое лицо? — Ой-ли, душа моя?.. Стук копыт прервал мысли. Ермолов оторвал взгляд от Милорадовича и перевел его на объявившегося Павла. Тот ловко спешился и с торжественным видом протянул аккуратно свёрнутый суконный плащ. Самый обыкновенный, серый, без вычурной вышивки и торжественной парадной фурнитуры. Зато теплый. — Как вы скоро, Павел, — будто бы расстроенно проговорил Михаил и закутался плотнее в ермоловский плащ, не отказывая себе в удовольствии напоследок прижаться к его груди, — ну, благодарю, благодарю. Он с огромной неохотой, будто отрывая себя наживую, вылез из кольца чужих рук и плаща. Ермолов сам не сразу отпустил его, оставшись стоять нараспашку и с распростёртыми объятиями, будто бы ожидая, что Милорадович вернётся. Суровое лицо застыло в задумчивости, долгой и глубокой, а сам Алексей уже и думать забыл о снеге за шиворотом, наблюдая колючими глазами за тем, как Михаил, приплясывая от холода, накидывает свой плащ, кутается в него и, фырча в попытках отогнать мороз, растирает плечи. Ему, очевидно, в своем плаще теперь было куда холоднее. Но и Ермолов понял, что начинает мёрзнуть в своем.