На серебристо-кровавой змеиной ленте отпечатываются они ударом — откажись от меня, стань сильнее этого, честно неси свой собственный крест, не проси помощи у сильнейших мира — и я уйду.
О желаниях Сатана знает всё: создающий пороки не может им не предаваться — это правило звучит везде, но лишь в Раю его наделяют запретностью, потому что с начала времён известно каждому: падение может продолжаться до бесконечности, каким бы лёгким не казался полёт — внизу всегда поджидают, тянут руки, смыкают челюсти, заражают ядом, и отпускают дальше, всё глубже утопать в порочности естества — человеческого или бессмертного, мраку без особой разницы, — он знает об этом больше, чем кто-либо. Сатана с лёгкостью проникает почти на самое дно, в стыдливо грязную тайну, отбрасывает обёртку: она у всех одинаковая, эти мелкие желания, эта ненастоящая добродетель, эти мечты о светлом мире без войн и лжи, — ах, как забавно пальцами встречать горько-обжигающую нить истинной жажды и тянуть на себя целый клубок: хочу быть лучшим, хочу жить вечно, хочу денег, славы, власти, хочу обладать, хочу покорить, уничтожить, возвыситься — вот они, настоящие пороки, что разлагают и душу, и разум чувством несправедливости, вины, жажды. Девчонка взгляд выдерживает — не верит, не боится, не скрывает — встречает чернильную глубину чужих глаз и пропускает внутрь: гнев, зависть, уныние — стены нелюбимого-неродного дома сжимаются вокруг неё, несправедливость колючим клубком сворачивается в груди, обида сдавливает горло тисками, злость сковывает ладони — Галя натянутая пружина, вот-вот готова сорваться, расплескать слова по пространству узких комнат, ранить каждого — Сатана внимательно изучает, вглядывается серьезно, опускается в наивно-распахнутую бездну мыслей, что так далеки от невинности — в тихом омуте, как подобает, — и усмехается довольно. Желание Мелькает, и тут же прячется, чтобы выглядывать из-за узкой решетки ресниц — стыдное, неправильное, предательское. Такое привычное — нет ничего хуже неудовлетворённой женщины, какая досада, его сын действительно упустил достаточно с этим свято-материнским воспитанием — Маша бросает в девчонку недовольством: ревность и зависть, слишком уж много общего она находит с образом той, что смотрела на неё из собственной зеркальной глади лет двадцать назад, так давно, так ужасно давно и безвозвратно, а тут ходит живое напоминание, разрушает привычность и обыденность их маленькой, неполно-покалеченной семьи — те же кудряшки, её же светлое лицо, испуганно-честные глаза — тьмой искушать подобных удовольствие особое. Похожа, действительно похожа, — думается ему, и Сатана отчего-то не отворачивается, с какой-то ненужно-неправдоподобной горечью понимая, что всего через несколько часов они найдут её сломанной, с простреленными кукольными коленями и вывернутыми руками, в винно-глянцевой луже на грязном московском асфальте. Досадно. И где теряются эти возвышенно-крылатые всепрощающие, когда подобную шутку можно предотвратить щелчком пальцев? Сатана отворачивается — Галя прячет глаза, быстро вскидывает к нему, опускает вновь — в ней сражаются праведность и греховность, два начала одного конца — все дороги ведут к нему, такова природа извращённой человеческой сути: он ведь предупреждал, он ведь видел всё сразу, со времён первого грехопадения — ему не нужно и вмешиваться, они всё делают сами, паразитическая опухоль идеального мира, что усердно-фальшиво молится на доброту и любовь, но скалит мелкие зубы лжи и двуличия в ответ на чужую искренность. Спуститься в Ад легче, чем подняться из него — поэтому подарок её ожидает позже, когда Демьян, — растерянный и сбитый с толку томным светом неоновых отблесков, — тянется рукой к не-своей «особенной», но такой тихой и робкой, что разница с остальными слишком явно бросает в глаза, запутывая окончательно правильным ответом, что заботливо вынут из памяти самого Демьяна — любопытный фокус, можно увидеть именно то, чего так страстно хочется — на то и расчет, пока настоящая Галя стоит в тени наблюдателем. Выбор сделан за неё — непонимание и обида в светло-открытых глазах, змеиная горечь под сердцем, дрожь поражения в тонких пальцах — спор на её собственную душу состоялся, Alea iacta est, ворота распахнуты. И лучше в Ад с ним, чем под колеса автомобиля — разве нет? Сатане, в общем-то, без особой разницы — только новоявленного Антихриста приманить живой девчонкой проще, чем далёким обещанием воскрешения телесной оболочки — наивный, и поверит же, начнётся по-волчьи скалиться и бороться, возьмёт в руки нож и убьёт во имя давно мертвой. И особенной, — усмехается Сатана, когда Галя цепляется за его локоть, уязвленная, испуганная, гневная, и величественно-жертвенно принимает судьбу карточной ставки, на Демьяна не оборачиваясь. Оскорблённая — словно десять минут назад не желала страстно самого Дьявола. А Дьявол не желал её в ответ.