истязание

Сволочь. Сволочь-сволочь-сволочь. Ублюдок, тварь, мразь. Эймонд никогда не хотел убить своего племянника так, как сейчас, лёжа голым и отвратительно уязвимым на его кровати, пока Люцерис, полностью одетый, сидел между его раздвинутыми ногами и медленно, слишком блять медленно, трахал его пальцами. Просто потому что мог, и потому что затянул Эймонду руки за спиной его же ремнем, сразу, как только снял этот пояс с него, а затем, чуть позже, и второй раз. Ножны с валирийским кинжалом с одной стороны и с Тёмной сестрой с другой, он, конечно же, тоже снял с вместе с поясом. Ублюдок. Потом расстегнул всю сложную систему пуговиц и серебряных застёжек на камзоле Эймонда, который последние годы предпочитал шёлк коже, потому что в шелках он как будто выглядел менее опасно, хотя все и так знали о его непредсказуемости и, чем он очень гордился, жестокостью. После Люцерис отстегнул его плащ, при этом даже не прикасаясь к Эймонду, потому что знал, что это его безумно взбесит. Люцерис тогда засмеялся своим отвратно низким грудным голосом, и сказал ему, что, видимо, поторопился с ремнём, потому что планировал раздеть Эймонда целиком, а затем провел языком по его шее, извращенец, расслабляя и снимая хватку ремня. Эймонд, как только понял, что его руки теперь свободны, попытался врезать локтём Люцерису в подбородок, но на полпути решил, что веселее будет просто схватить его за за скулы так, чтобы аккуратно подстриженные ногти Эймонда впились до следов полумесяцами в щеки Люцериса. Люцерис со всей силы схватил его с обоих сторон над бедрами и попытался притянуть к себе, но Эймонд среагировал быстрее и лягнул его коленом в живот. А потом, используя секунды его промедления, быстро наклонился и поднял кинжал, а потом вынул его из ножен, уворачиваясь от попыток Люцериса снова его схватить. Эймонду пришлось отступить ближе к кровати — опасно, опасно, очень опасно, одно неверное движение, и Люцерис его завалит прямо туда, и желание сопротивляться предательски станет слабее, но зато у него теперь было преимущество в холодном оружии. Эймонд вообще сначала подумывал дать ему в пах со всей силы, но в голове пронеслась очередная тошнотворная мысль, что на секс тогда можно было бы не рассчитывать. Люцерис быстро отошёл от удара и начал к нему приближаться, но Эймонд подождал нужного угла, увернулся и всё-таки дал локтем тому по носу а затем приставил к его горлу кинжал. Он стоял рядом с Люцерисом, у которого из почти разбитого носа текла кровь, полуголый, без плаща и рубашки, которую скинул, чтобы не запутаться в ней, пока он дерётся, и, будь Стронг проклят, возбуждённый. Но потерять преимущество значило признать своё поражение. — Я победил. Сейчас ты сдохнешь. Тварь просто улыбнулась и ответила: — Идиот, у меня всё ещё свободны руки. Обе, в отличие от тебя. Эймонд серьезно подумывал всадить ему этот кинжал в шею, Но думать было опасно: Люцерис уже явно собирался схватить ту руку, что была с кинжалом, и Эймонду снова пришлось уворачиваться, пригибаясь, подныривая под его попытками схватить и обходя Люцериса по кругу. Может быть, Люцерис был больше и сильнее физически, но он никогда не обошёл бы Эймонда в ловкости, грации и гибкости, которым тот научился ещё давно, и которая помогала ему побеждать сира Кристона. Когда ещё он был жив. Слишком давно. Мысли о погибших членах семьи вызывали у него злость, и тот только ещё сильнее сжал кинжал и почувствовал, как стучат друг друга его зубы. Затем он так же ловко отступил к двери, снова уклонившись от Люцериса, пытавшегося схватить его за шею. Люцерис стоял у кровати напротив, только теперь развернувшись к нему, но почему-то ничего не делая. Он просто стоял и смотрел, и у Эймонда подступила тошнота к горлу. Он произнёс: — Так и будешь стоять и смотреть? — Да. Ты прекрасен. Наверное, это было последней каплей. Эймонд почувствовал, как всё крепче сжимает челюсть и отрывисто дышит, а затем, сменив стойку, попытался подскочить и напасть прямо на Люцериса, стараясь нанести ему аккуратно выверенные удары кинжалами. Но за яростью он упустил, у него всё ещё была слабость. Длинные волосы — то самое слабое место бойца, потому что если ты хочешь хорошо уворачиваться и оставаться неуязвимым, у тебя не должно быть ничего, за что тебя могут схватить или использовать против тебя. Но у Эймонда была длинная, практически до пояса, коса, которую он не хотел срезать. В юношестве у него всегда были длинные волосы, и мать любила их перебирать, а Хелейна расчёсывать, что она иногда делала ему и до сих пор, когда у нее были силы встать несмотря на болезнь. В косу он свои волосы собирал, потому что в какой-то момент он понял, что его волосы как будто истончились, а может даже начали понемногу выпадать, и чтобы это скрыть, он собирал их. Он скреплял косу сложным украшением, в которое были вставлены сапфиры. Ему бы следовало в движении расплести её, чтобы схватить было тяжелее, или хотя бы взять косу в руку, на крайний случай перекинуть через плечо и следить за ней, но он забыл это сделать. Вместо этого, на очередном его развороте, Люцерис поймал её в левую руку и с силой дёрнул Эймонда на себя. Тот едва сохранил равновесие, пятясь от двери назад, после чего он был схвачен одной рукой через талию за бедро и притиснут к телу Люцериса. Эймонд почувствовал, как он наматывает его косу себе на руку — его любимое занятие, по какой-то причине тот испытывал нечто непонятное к его волосам, а затем прижимает всё ближе. Он укусил Эймонда со всей силы за шею, больно, больно, больно, затем ближе к плечу, также сильно, и спустил руку по бедру ниже, развязывая одной рукой завязки на его штанах. Они оба уже тяжело дышали, не то от физической усталости, которая была их обычной игрой, не то от возбуждения, потому что Эймонд уже давно понял, что самоконтроль Люцериса был намного ниже, чем его, хоть он это и скрывал, а желание ещё больше. У Эймонда были всё ещё свободны руки, но он решил поддаться, желая всё-таки получить на сегодня свою дозу телесности, потому что иногда он чувствовал от этого живым, и дал развернуть себя к кровати лицом. Люцерис отпустил его косу, надавил одной рукой на плечо Эймонда, второй держа его за талию, и медленно произнёс ему на ухо: — На колени, Эймонд. — Ты не смеешь мне приказывать, — ответил он, прекрасно зная, что Люцерис смеет, и что он ему подчинится, потому что это заставляло Эймонда ощущать что-то такое, чего он не получал больше ни от чего, будь то танец, поединок, настоящая битва, убийства собственными руками, полёт на драконе, насколько тот их помнил или верховая езда, слабо его заменявшая. Он знал, что где-то в глубине его разума живёт мысль о том, что ему нравится подчиняться Люцерису, потому что это снимало с самого Эймонда любую ответственность. А ещё глубже была мысль, которую он ненавидел, и осознав которую его однажды вырвало, что он Люцерису доверяет и позволяет это. — Смею. На колени. Эймонд не доверял никому. И опустился на колени перед кроватью. — Заведи руки за спину. Он завёл. И услышал, как Люцерис видимо поднимает с пола всё тот же его ремень, а затем ощутил, как тот его затягивает на его запястьях. Люцерис никогда не затягивал и не держал его руки слишком сильно, это было одно из их негласных правил, потому что потерять способность двигать руками от их омертвения, было чем-то, чего Эймонд хотел бы избежать. Руки ему ещё были нужны, даже если Люцерис иногда и ломал его пальцы, к чему Эймонд всё равно был готов, и которые умел фиксировать и лечить сам без помощи мейстеров. Сегодня, по крайней мере, на данный момент, он отделался кровавыми укусами на шее и синяками на талии. Он услышал, как сзади него на колени опускается Люцерис. Эймонд подумал, что его наконец-то всё-таки выебут, и обернулся на него, но Люцерис положил руку ему на затылок и с силой развернул его лицом к кровати. — Не хочешь, чтобы я смотрел? — Да. Смотри в пол между ног. Эймонд гадко улыбнулся сам себе и тому, как наглел с ним Люцерис, который ещё всего несколько лет назад боялся смотреть Эймонду в глаза и ответил: — Раз уж ты стянул мне руки, снимай мои штаны сам. Основную работу я уже сделал. — Сниму. Но не сейчас. Смотри в пол и жди. Гад. Люцерис дышал ему в шею и что-то делал в районе его талии, и Эймонд запоздало понял, что тот, видимо, расплетает его косу, проводя ладонью по волосам и между ними, периодически дёргая за них. — Ты носишь мою заколку. Люцерис имел в виду, конечно же, то сложное украшение с сапфирами, которым удерживалась его коса. Он подарил его Эймонду без слов, просто отдал, а затем взял в руки его косу и погладил, и это было ещё одно из тошнотворных воспоминаний, и поэтому Эймонд ему ничего не ответил. Повязка на глаз хуже держалась на распущенных волосах, и Люцерис снял её, поддев одним пальцем. Затем развернул Эймонда за подбородок лицом к нему, выворачивая шею, и снова просто посмотрел на него. И впился их поцелуем, к которому оба привыкли: они никогда не целовались как обычные люди, как муж целует жену, пока их любовь ещё не остыла. Вместо этого они кусали друг друга, и для Эймонда было главным почувствовать на языке кровь. Они стояли так — оба на коленях, руки Эймонда стянуты и связаны за его спиной, одна рука Люцериса крепко держит его за подбородок, а вторая заведена Эймонду под линию талии в штаны, не дотрагиваясь до члена, — и целовались какое-то вечное, растянутое мгновение. Потом Люцерис прекратил поцелуй, оторвался, и Эймонд понял, что он сейчас сделает. И не ошибся: Люцерис снова наклонился к его лицу и провёл языком по шраму и сапфировому глазу по всей длине снизу вверх. Когда-то Эймонд думал просто вырезать Люцерису глаз за свой утраченный. Око за око, зуб за зуб, длань за длань, жизнь за жизнь, да не останется никого. Эймонд думал над этим, и когда Люцерису было четырнадцать, и когда ему было шестнадцать, и в восемнадцать, и в двадцать один, после того, как вся эта преисподняя, в которую Эймонд не верил, между ними началась. Но в какой-то момент он поймал в голове истерическую мысль, что его одноглазость является тем, что он не собирается делить ни с кем другим. Кроме того, он уже отомстил дорогому племяннику за увечье, проткнув отрубленную голову его матери в ту же глазницу, в которой не доставало глаза и у него, мечом её мужа, и прямо перед глазами Люцериса. На это смотрели также его старший брат, и двое мелких отродьев Деймона, но Эймонд тогда смотрел в глаза только Люцерису. Это была месть. Ещё Люцерису шло быть двухглазым, потому что так люди лучше видели его истинную натуру, о которой целиком знал только Эймонд. Эймонд понял, что хохочет: — Мерзость. Мерзость, а ты ублюдок. — Я ублюдок, а тебе это нравится, — затем резко развернул Эймонда снова лицом к кровати, надавил на затылок и вжал лицом в край матраса. Эймонд всё ещё смеялся, пока Люцерис приказывал в его ухо: — Сейчас я отпущу твою голову, и ты встанешь. Затем ляжешь на кровать на спину, на руки. Разведи ноги и жди. — О, собираешься меня подготавливать? Какой осмотрительный, — матрас не давал ему говорить громко, но этого хватало, чтобы издеваться, — а я говорил тебе, что мне это к чёрту не надо. — Надо. Синяки и царапины это одно. Если я тебя разорву — это другое. Жди. — Разорвёшь? Чем? Членом, пальцами, какой-нибудь безумной идеей? Попробуй, — он отрывисто дышал и всё ещё смеялся, — Как ты много о себе думаешь и на себя берёшь. Как будто сам дашь себе это сделать. — И тем не менее. Стронговское отродье иногда было чрезмерно аккуратным. В первый раз они трахались в Дрифтмарке, года три назад или даже четыре, и тогда в их распоряжении была, естественно, только слюна, потому что тот секс был одержимым и спонтанным. Это было больно, но Эймонд очень любил боль, а ещё азарт и тот же секс, и после первого раза был второй, третий, четвёртый, так до бесконечности, он уже давно сбился со счёта. Люцерис, скорее всего, знал и считал, потому что у него был такой характер: если поскрести внутри его голову, можно было вполне найти тот мякиш маминого кучерявого мальчика. Люцерису их отношения были важны как-то по-другому, иначе бы он не подарил ту брошь для косы, и острое кольцо, напоминавшее кинжал. Им Эймонд как-то распорол предплечье Люцериса с тыльной стороны до крови, и на руке остался длинный и глубокий шрам. Его лучшая работа. Эймонд встал с коленей — они болели, но ему и не надо было далеко идти, забрался на кровать, демонстративно прошёлся по ней со связанными руками в полный рост, а затем лёг на спину так, как сказал Люцерис, с растрёпанными волосами, всё ещё полуголый. Хотелось уже снять штаны, потому что в них было тесно, и его это достало, но, конечно же, из-за связанных рук он не мог. Люцерис закончил где-то там копаться в комнате, в которой они обычно спали друг с другом, когда Люцерис был в Красном замке, и достал масло. Эймонд ни разу не спрашивал, откуда он Люцериса, да и какая разница, если оно свою работу делало прекрасно. Затем он расстегнул верхние застёжки своего камзола, взял подушку — как он раздражал своей мерзкой ненужной заботой, затем подложил её под спину Эймонду, снял его штаны и наконец, присел, сложив колени, между его ног. Руки он чуть ранее больно заломил ему так, что Эймонд лежал на них, а ремень впивался ему в кожу между лопаток. Эймонд был абсолютно голым, с обездвиженными руками, со стоящим членом — какой в этом был стыд, если они получали друг от друга то, что хотели. Люцерис опять пристально на него смотрел, не отрываясь и шаря по всему телу, смотря на шрамы, какие-то оставленные войной, какие-то — тренировками, а какие-то им самим. — Если ты ещё раз скажешь что-то про мою красоту, я найду способ, как столкнуть тебя с кровати, а затем забить ногами до смерти. — Брось это. Мне правда нравится на тебя смотреть. Эймонду хотелось заорать. Или укусить. Оторвать Люцерису кусок шеи, оторвать губу, оторвать ухо, разорвать его зубами целиком. Но вместо этого он сказал: — Ты собираешься раздеваться? — Нет. Тварь. Люцерис мог придумать, пока они дрались, что угодно, но лежать голым, пока он смотрит на него с благоговением, было мерзко, унизительно и отвратительно. Эймонд попытался лягнуть его ногой в подбородок, но тот поймал его за колено, отвел и надавил на него так, чтобы оно легло на кровать. — Нет. — Что нет, ублюдок? Ты будешь меня трахать или так и будешь сидеть и смотреть. — Эймонд, ты же знаешь, что я буду, и ты единственный человек, с кем я это делаю, — Эймонда опять затошнило, — но мне необходимо твое терпение. Затем поднялся, поставил руки по обеим сторонам от головы Эймонда, наклонился, поцеловал его — как надо, оттягивая зубами губу, проводя языком по зубам, всё как хотелось, погладил по волосам и вернулся обратно, до того, как Эймонд смог в него плюнуть. Люцерис взял валявшееся где-то у ног Эймонда масло, всё ещё не раздеваясь, смазал его самого, затем два своих пальца, и Эймонд понял, что тот собирается сделать. Он откнул голову на подушках, и заговорил, пока тот медленно в него входил, кажется, двумя пальцами: — Ну ты и тварь, Стронг. Огромная мерзкая тварь, бастард. У тебя есть член, ты не поверишь, им можно пользоваться и вставлять куда надо, а ты собираешься ебать меня пальцами, просто потому что это пришло тебе в голову, — Эймонд снова поднял голову и посмотрел в сторону Люцериса. Тот смотрел на свои пальцы и улыбался — наконец-то настоящей улыбкой, не натянутой вежливой или доброй, с которой тот говорил с родственниками, а неприятной, односторонней, отражением собственной улыбки Эймонда, — пошёл ты нахуй. Затем неконтролируемо издал невнятный звук, потому что Люцерис вполне знал, что делал. Очень хорошо знал и повторял, настолько, что Эймонд иногда выгибался и пытался не то сдвинуть колени, хотя бы одно, потому что второе Люцерис до сих пор держал, либо наоборот, ударить свободным коленом Люцериса хотя бы в живот. Ублюдок не говорил ни слова, просто продолжал, продолжал и продолжал. Вначале, ещё когда они были друг с другом буквально два или три раза, Эймонд считал ниже своего достоинства стонать, задыхаться, что-то невнятно говорить и вообще подчиняться телу. Но чем дальше, тем это было всё сложнее, потому что Люцерис всё лучше и лучше учился, а Эймонд всё больше привыкал к их извращённому удовольствию, и в какой-то момент он сначала начал смеяться в постели, а после допускал и позволял себе стоны или сжимание простыней, хватал, если мог Люцериса, тянул к себе. В этом веселее всего было даже не полностью отпускать самоконтроль, а то, что у Люцериса это, кажется, совсем срывало разум, и тот забывал вообще весь существующий вокруг них мир. Тварями были они оба, и это было прекрасно. Внезапно Люцерис прекратил то, что уже начинало всё-таки быть приятным, и Эймонд понял, что Люцерис достал из-него пальцы, а затем вытер их об его голые бедра. Он всё ещё лежал, выгнувшись и тяжело дыша, но собрал себя, чтобы сказать: — Наконец-то собрался раздеться и прекратить фарс, который ты считаешь в голове сексом, и взять уже нормально? — Ничуть. Просто подумал, что будет интересным оставить тебя так, просто лежа, чтобы ты не мог до себя дотронуться и, я надеюсь, мучился. — Не дождёшься. — Ты стискиваешь зубы, Эймонд, я знаю тебя. Ты этого хочешь. — Я стискиваю зубы, потому что ты обнаглевший идиот, который решил, что может делать со мной, всё, что хочет, и что ему за это ничего не будет. — Я могу, и мне не будет. — Ты нагл, и снова забываешь, что я могу приказать снести тебе голову без повода, или повесить на городских воротах, проткнуть тебя раскаленной кочергой, запытать, сломать, четвертовать, бросить на съедение собакам, уморить голод… — закончить фразу он не смог, потому что Люцерис набросился на него своим телом и схватил Эймонда за шею. — Забываешься здесь ты. Если я умру, ты умрёшь за мной, заистязая сам себя до смерти, потому что утратишь самоконтроль до конца. Помни, что я тебе сказал ещё давно: ты психопат, которого нужно изолировать от общества, только я поменял мнение и касаемо себя тоже. Дышать было тяжело, а говорить ещё тяжелее, но он всё равно ответил: — Тоже понял, что ты психопат? — Да. Рука на шее Эймонда сжалась ещё сильнее, а затем отпустила его. Наконец-то останутся синяки. — И правильно. Удивлён, как много времени тебе для этого понадобилось. И меня ты, как я понимаю, удовлетворять до конца не собираешься? — Почему же, собираюсь. — Надеюсь, ты сделаешь это ртом. — В следующий раз, — Люцерис взял его член в руку, на которой ещё осталось масло, провёл несколько раз, и Эймонд наконец-то кончил, сука, да сколько уже было можно — я возьму тебя нормально, но сначала ты должен выспаться а затем поесть, и тогда уже поговорим. Тварь. Тварь. Тварь. Уйди из моей головы, уйди, уйди, прекрати это, прекрати заботу, прекрати относиться ко мне как к человеку, уйди, уйди, убей за свою мать, зарежь, сделай что угодно, только не забота, только не это, только ничего, ничего, ничего, уйди, избей, задуши, зарежь себя, зарежь меня, уйди, уйди, уйди. Он начал задыхаться, и это был тот редкий случай, когда его не душили для этого, но поток мыслей всё равно надо было остановить: — Вот теперь я верю в то, что ты совсем безумен. Что за хрень. — Не хрень. Я уже сказал, если бы не я, ты бы заистязал себя до смерти. И уже истязаешь, и нет никакого удовольствия ни драться с человеком, которого шатает, хотя ты этого не видишь, ни просто трахаться с ним, не важно, кто из вас ведёт. — Ты ебанулся и решил, что можешь обо мне заботиться? Обо мне. Сдохни. — Могу. — Сдохни. — Нет. — Сдохни. — Повернись на живот. Эймонд повернулся и понял, что Люцерис снимает у него с запястий ремень. Он размял руки, которые страшно тянуло, а на месте ремней ещё и саднило, и он не мог ими двигать полностью, затем почувствовал, как тот чем-то вытирает у него между ног. Его сейчас вырвет. И снова вырвет. Потом он пойдёт и выколет себе второй глаз. И всадит нож в шею. А до этого снесёт стронговской твари голову. — Теперь ложись. — Сдохни. — Нет. Ты хочешь спать, Эймонд, я вижу. Ты уже получил свою боль на сегодня, и никто не узнает, что ты здесь просто спишь. Ничего не будет. Я сказал тебе — ты близок к тому, чтобы самому, как ты любишь говорить, сдохнуть, только от истощения. Это чревато. После смерти не будет ничего, и в твоих интересах ещё пожить и не умереть так глупо. Вдруг Эймонд действительно почувствовал себя слишком усталым. И слабым. И усталым. И снова слабым. Может быть, он и правда сдался. Или уже и так умер. Или ещё что. Поэтому он просто сказал: — Принеси мне воды. Хочешь чтобы я спал — буду спать, только сначала не хочу сдохнуть от жажды. Люцерис прошёл к столику под окном и налил в кубок Эймонда воды, затем поднёс и дал ему выпить, затем отнёс обратно. — Что, так и будешь снова пялиться? — Не буду. Накройся. Накройся, я не буду выходить из покоев, чтобы никто ничего не видел, просто буду читать в соседнем зале. Тварь. Ублюдок. Бастард. Мерзость. Отродье. Идиот. Маленький сучёныш. Сын шлюхи. Одна из причина, по которой Эймонд ещё не сошёл с ума. Люцерис, Люцерис, Люцерис, Люцерис, Люцерис, Люцерис, Люцерис, мальчик которого он убил, мужчина, который им обладал, Люцерис, Люцерис, Люцерис. У Эймонда закружилась голова, он лег под одеяло, накрылся, свернулся, защищая себя, и, наверное, уснул. Во сне не было снов. Только темнота.