***
Наверное, прежде всего он попал в Чистилище, и теперь нужно покаяться во всех грехах — Наш Отец небесный, я пару раз переходил дорогу в неположенном месте, а ещё я влюбился в демона, своего врага, и представлял его, когда дрочил, Аминь. Звучит ужасно, Лихт точно направляется в Ад, и.. Оу, он не умер. Человеческое "навсегда" почему-то никогда не соответствовало правде — пары, отдавшие друг другу клятвы любви, расходятся, а Лихт просыпается. Белый потолок, вечерний сумрак за окном, пара горшков с растениями на подоконнике и размеренный писк не похожи на Рай, Ад или Чистилище даже отдалённо, они похожи на обычную больничную палату. Выспавшимся Тодороки себя не чувствует, больше побитым, тянется обеими руками к голове, чтобы заправить за уши волосы, но чего-то не хватает. Не хватает руки, нервных клеток, Хайда под боком и, пожалуй, ведёрка мороженого. Точно. Лихт же теперь инвалид, и это был не сон. Конечно, парень в состоянии приобрести для себя самый качественный и дорогой протез, но человечество не шагнуло в прогрессе настолько далеко, чтобы механическая рука успевала двигаться с такой же скоростью, как настоящая, повинуясь одному только желанию. А значит, с пианино на какое-то время придётся завязать. А может и навсегда — купить небольшой домик у побережья и до конца дней зарабатывать ловлей рыбы. Фу, Лихт вообще-то терпеть не может рыбу. Справедливость умерла где-то в зародыше. "Интересно, где сейчас Хайд," — думает Тодороки и ловит себя на мысли, что это уже третье "интересно", которым он задаётся за последнее время. И если на два первых ответы уже не нужны, то на третье — очень даже. Словно почувствовав, Хайд буквально через десяток минут проскальзывает в палату размазанной по стене тенью, но нерешительно застывает на пороге, поняв, что хозяин не спит. Одной рукой Лихт устало растирал гудящие ноги, вторая — то, что от неё осталось — была аккуратно примотана медицинским бинтом к туловищу под одеждой, наверное, чтобы не совершать лишних движений по привычке. Из-под больничной рубахи к приборам на полу и столе тянулись какие-то провода или трубочки — Хайд честно не знает, для чего они. Он готов отрубить себе любую конечность, даже без возможности восстановиться, если бы её только можно было пришить к чужому телу, но вампирская кровь никогда не приживется с человеческой — как сам вампир никогда не приживется с человеком. — Я хотел дождаться разрешения врача, но это выше моих сил, извини. Думаю, я порядком надоел медсестрам, потому что ночевал в приёмной, но они даже принесли мне подушку, — торопливо и невпопад сообщает Хайд, не отходя от двери, — мне позвать кого-нибудь из работников? Он в порядке, и это уже хорошо, Лихт позволяет себе слабо улыбнуться. А если медсестры не выгнали его из больницы, значит не совершал никаких странных вещей, типа превращения в ежа или закос на человеческий слайм. — Привет, — только и отвечает Тодороки, и Хайд испуганно вздыхает. — Привет. Пару секунд они лишь рассматривают друг друга, оценивая самочувствие или просто соскучившись, но Лоулесс не выдерживает первым, и, в одно мгновение оказавшись около больничной койки и рухнув перед ней на колени, сбивчиво говорит: — Прости, прости, прости меня, боже, это я во всем виноват, мне не нужно было заключать этот тупой контракт, ты был бы в порядке, ты бы радовал людей своей музыкой, ты был бы счастлив без меня, я все испортил, прости, прости, пожалуйста, даже если я не заслужил, просто не прогоняй меня, я не могу, я знаю, что ты меня ненавидишь, но пожалуйста, пожалуйста.. Лихт растерян от этих громоздких извинений и прерывает их тем, что кладёт руку Хайду на голову, слегка вороша его волосы. — Я тебя ни в чем не виню. Лоулессу от этого жеста во сто крат хуже, чем от любых ругательств — а ещё немного напоминает поступок Куро, когда они только помирились, и это бьёт приятно-неприятной незаслуженной нежностью куда-то, где гулко стучит сердце —, и вампир слегка задыхается от слёз и того, что чувствует. — Иди сюда, — Тодороки аккуратно двигается на край узкой койки, уступая немного места для Хайда. Тот садится нерешительно, все ещё тщетно пытаясь спрятать слёзы за чёлкой и вздрагивая посекундно. Лихт тянет одной рукой на себя, устривая Лоулесса в половине объятья — ха — и не обращая внимания на то, что одна из медицинских липучек, кажется, отлепилась от его груди. Если сейчас и придёт кто-то из персонала, у них есть, как минимум, пара минут, и Тодороки не собирается тратить их впустую. Хайд не обнимает в ответ, но спустя какое-то время — ничтожное количество секунд, честно говоря; Лихту этого не хватило — отстраняется и бережно сжимает руку парня в своих — ладонь немного жёсткая и шершавая из-за недавних ожогов, которые все-таки оставили, хоть и не очень заметное, но последствие. Лоулесс растерян реакцией, совсем как его хозяин ранее, и абсолютно не понимает, почему заслужил прощение и как теперь поступить. — Я тебя не защитил, – говорит он фразу, которую произнёс, наверное, сотню раз, когда Лихт только потерял руку. И вот опять. Тодороки жмёт плечами и упрямо повторяет: — Это не твоя вина. Не все ситуации зависят от нас. — Но я должен был!! Лихт действительно устал убеждать Хайда в его невиновности — Лихт вообще очень-очень плох в том, что касается умения говорить поддерживающие вещи, но пианино по близости нет, и приходится пользоваться словами. Вампиру словно нужно сделать себя виноватым. — Я могу написать ещё сотни мелодий, которые можно сыграть одной рукой, и они будут ничуть не хуже уже существующих "Ангельских серенад". Наверное, это то, что больше всего беспокоит Хайда, потому что он реагирует неоднозначно — закрывает лицо руками и складывается пополам все ещё в сидячем положении. Ему нужно время, буквально пара секунд, чтобы не умереть, пожалуйста. Лихт невесело усмехается: — Знаешь, я должен успеть сделать это до того, как Кранц придёт в себя. Будет нехорошо оставлять его без работы. К тому же, билеты на концерты в Париже уже проданы, не хотелось бы расстраивать своих слушателей. Хайд готов поклясться, что он на секунду задохнулся, не зная, как реагировать на слова Лихта — почему? Почему он не в ярости, почему думает о своих фанатах прямо сейчас? Почему смотрит на него, Лоулесса, виновника всех бед, со смутной печалью, но совершенно беззлобно? Почему, в конце концов, до сих пор не ударил, чтобы хоть немного восстановить справедливость? На Хайде все зажило, как на собаке, пострадавший здесь только Лихт, так почему именно вампир чувствует себя разбитым, уничтоженным? Тодороки слабо улыбается, прекрасно понимая, какие мысли штурмуют голову Лоулесса, и снова притягивает его к себе, приобнимая одной рукой. Хайд вздыхает жалобно и готов заскулить побитым псом от кого, как же плохо сейчас — снова —, но он неуверенно обнимает в ответ, пытаясь расслабиться. Откинувшись на подушки, Лихт лениво напевает одну из колыбельных, что когда-то пела ему на ночь пожилая гувернантка, и гладит вампира по спутанным волосам. Мелодия едва ли звучит также хорошо в исполнении чуть хриплого голоса, но Тодороки не фальшивит, попадая во все ноты, и Хайд перестаёт дрожать от слёз. Лихт думает — знает —, что, не подбери он тогда ежа, жизнь сложилась бы совсем иначе. В ней были бы лишь концерты и перелёты, рестораны и караоке, сладости и тошнота, самоубийство через пару лет с грустной запиской не винить никого, потому что всякий творческий человек не лишён драматизма. Лоулесс разжигал жажду жить — сначала назло ему, а теперь ради него. И Тодороки не жалеет. Нет, конечно, ему жаль, что придётся отказаться от ряда вещей, вроде некоторых композиций и верховой езды, но даже это временно — пока не привыкнет. Хайд это смесь трагедии и драмы, подправленная глубокими цитатами и слёзными мольбами. Он не может просто принять ситуацию, он будет обмозговывать её тысячи ночей, затерев до дыр, но каждый раз причиняя себе не меньшую, чем в первый раз, боль. Он будет думать о других вариантах того, что мог сделать тогда, абсолютно игнорируя, что нужно сделать сейчас — а сейчас нужно вытереть слёзы и наконец поцеловать Лихта, потому что, хей, вообще-то он скучал. Дьявольски. Большая потеря крови принудила к переливанию, и Тодороки держали в одиночной палате непозволительно долго, о чем он даже не знает, наивно предполагая, что проспал от силы день. Глаза Лихта пустые и уставшие, потому что больно, чертовски больно — отсутствующая рука, даже несмотря на обезболивающие, ныла фантомно —, и тревожные мысли все больше забивают голову. А что, если бы он умер прежде, чем Розен пришёл в себя? А что, если тот вообще никогда не вернётся на этот свет, никакой ведь гарантии нет? Они не в фильме, который можно выключить, когда разонравился сюжет, и не в книге, которую можно пролистать до конца, чтобы узнать, хорошо ли все с понравившимися героями. Хайд, наверное, все же научился читать мысли, или это связь между слугой и хозяином крепчает день ото дня, потому что он произносит вовремя: — Кранц пришёл в себя, кстати. Хотя, скорее всего, он просто вспомнил слова про написание музыки. — О, — только и может выдать Лихт, прикрывая глаза и заметно расслабляясь, — я рад. За этой лаконичной фразой стоит слишком много чувств, и лишние слова для их подтверждения не нужны. Словно гора с плеч. — Он ещё в С3, но скоро освободится. Мы общались по видеосвязи, и он.. — Лоулесс снова начинает тараторить, — я не сказал ему про руку, Лихт, прости, но я не могу. Мне плохо каждый раз, стоит поднять эту тему, и я не представляю, какая реакция будет у твоего менеджера, и что я должен ска- Лихт взглядом велит остановиться. Точнее, он весьма наглым образом перебивает Хайда, стукнув своим лбом об его, потому что взглядов тот не понимает или не видит, но это детали. — Хайд. Хорошо, что ты не сказал. Я разберусь с этим сам. Лоулесс благодарно кивает, и парень сжимает его в объятие крепче — боже, ну что за потерянный ребёнок. — Знаешь, обычно рассказывают, как человек борется со смертью, какие сны он видит о родственниках и друзьях, которые умоляют его вернуться, но я действительно ничего не помню. Для меня день закончился вчера с петлёй на шее и начался сегодня с монитора сердечного ритма. — Ты не приходил в себя больше трёх дней. — Значит, меня должны скорее выписать. — Лихт.. Ангел, тебя по правде не беспокоит произошедшее? Беспокоит, ещё как. В будущем Лихт не раз и не два ударится в истерику, когда одной рукой не справится с обычными задачами вроде застегивания пуговиц. Но сейчас он все ещё немного сонный и не отошедший от радостной новости своего воскрешения — слава богу, с искуплением можно повременить, Тодороки от стыда сгорит, признаясь в своих грехах ещё раз. Сейчас не все так плохо, а как будет дальше — неважно. Здоровая рука чешется после иголки от капельницы, но он стойко держится, не выпуская Хайда из объятья. — Кто-то в нашем дуэте должен быть эмоционально устойчивым. — Я обеспокоен твоей непробиваемостью. — Хочешь, чтобы мы ревели оба? — Никогда. Лихт тихонько усмехается своим мыслям, и вампир решает дополнить: — Врачи сказали, что тебе нужен покой. — Поэтому ты давишь меня своим телом и гудишь на ухо уже пятнадцать минут? Хайд виновато краснеет и хочет подняться, но парень тащит его обратно на себя, укладывая голову вампира на груди, не обращая внимания на отвалившиеся липучки. Аппарат больше не пищит его пульс, но это и не важно, даже если умная машина подала дежурной медсестре тревожный сигнал. — Я скучал по тебе, болван, — тихо сообщает Тодороки. Ещё пара секунд, он не просит о многом. Лоулесс выскакивает в открытое окно, едва заслышав в коридоре торопливые шаги, и Лихт смеётся с этого — словно от любовника убегает, ей-богу. Так. Кажется, пора перестать смотреть с Розеном дешёвые мелодрамы по ТВ, от них развиваются нездоровое мышление и раковая опухоль. Разговор с медсестрой не сулит ничего хорошего, но отговорка есть — ворочался на койке, прежде, чем проснулся. Нужно будет узнать, где его вещи, а именно — телефон, и хотя бы написать Кранцу СМС, мол, хей, я жив, у тебя ещё будет работа.***
Медсестра отняла много времени — настраивала аппаратуру, спрашивала про самочувствие, про воспоминания, интересовалась, не нужен ли ужин, попросила больше не возиться, напоследок сказала, что утром с осмотром придёт врач, а сейчас Лихту лучше ещё поспать и, если будут какие-то изменения, позвать её. Тодороки утомился, пока слушал все наставления, и был премного благодарен, когда с уходом медсестры в палату — все также через окно — вернулся Хайд. Требовательно затащив вампира к себе на койку и проигнорировав слова сестры про "не возиться", Лихт устало прикрыл глаза. Лоулесс все ещё был настороже, не позволяя себе расслабиться даже в объятьях хозяина. — Я убил кучу человек, Лихт, — внезапно сообщает он. Вот ещё, новость нашёл. — Ну что ж теперь, в полицию я тебя не поведу. — Я.. Наверное, поздно, да? Но я все равно хотел бы.. — Хайд думает, как подобрать правильные слова, — я.. Не знаю, как загладить вину. Возникает пауза, в которую вампир жалеет о сказанном, а Лихт обдумывает ответ. — Пожертвование. — А? — Сделай денежное пожертвование для тех, кто в нём нуждается. Например, в сиротский дом. Не выбирай самые популярные, их неплохо спонсируют, лучше в какой-нибудь из небольшого города, где действительно нужна помощь. Лоулесс пару раз удивлённо моргает, после чего наконец позволяет себе расслабиться, утыкаясь носом в плечо парня. — О, это.. И правда хорошее решение. Спасибо, ангел. — Время от времени я отправляю переводы на счета приютов или детских домов. Моя музыка не поможет детям и животным, потому что их проблемы напрямую зависят от других, поэтому это большее, что я могу сделать. Во время молитвы курить нельзя, но можно молиться во время курения. Лихт не святой, хоть и называет себя ангелом, и в некоторых вопросах действительно проявляет свой скверный характер — особенно, если это касается его личных отношений с людьми. Но если есть возможность помочь — значит есть и обязанность это сделать. — Знаешь, я помню каждого хозяина, что у меня был, и каждую причину, по которой он мертв. Им было все равно — как все равно на щенка, которого подарили на день рождения, когда ты хотел новый плейстейшен. И.. Я не должен был винить их, в конце концов, ни один контракт со мной не был заключён честным путем. — Меня бесят твои очки. — Что? — Я решил, что у нас сегодня вечер откровений, разве нет? Лихт часто предавался рефлексии, все-таки, это единственный способ не сойти с ума творческой личности, но иногда это переходило границы допустимого. Особенно, когда её отголоски проскальзывали в диалоги с людьми (а ещё с вампирами, феями, прочей нечистью). — Вот как.. В таком случае, вот тебе ещё одно откровение: мне нужно много времени, чтобы влюбиться. — Да? — Тодороки на секунду задумывается, для чего это было сказано, но не приходит к однозначному выводу, — а мне помнится, как ты говорил, что был ослеплен мною с первой же встречи. — Образно говоря-- Подожди, Лихт, это сейчас был флирт?! — искренне возмущается Хайд, чем вызывает у хозяина пару смешков. — Вообще, нет. Но, если тебе так хочется-- — Нет!! Прекрати! Я не говорил ничего такого!! Лихт послушно пожимает плечами — не говорил, так не говорил. — Кошмар, Лихт-тян, кто тебя так испортил?.. Лихт хочет, не задумываясь, ответить "ты", и это будет чистой правдой — парень перенимал манеру речи Розена, если требовались какие-то рабочие разговоры с посторонними людьми. Но также Тодороки невольно запоминал, как обычно общается Хайд, даже если поначалу это раздражало. — Это все мелодрамы, которые смотрит Кранц, — драматично вздыхает Лоулесс, прекрасно зная о вкусах менеджера и устанавливая причинно-следственную связь. — Моим родителям тоже было на меня все равно. Если говорить об откровениях. У Хайда от этих слов такой жалобный вид — обнять и плакать, хотя грустить, наверное, должен Лихт. Но за годы своей жизни он настолько к этому привык, что равнодушие стало обыденностью. Поэтому прилипчивое поведение вампира поначалу вызывало только недоумение и вытекающую из него агрессию. — Можно я расскажу кое-что? Одну историю. Тодороки кивает — у них есть долгая ночь. В одной стране правили король и королева. И было у них три ребёнка: старший сын, средний сын и младшая дочка. Король был стар, и вот-вот должна была придти пора отдавать трон наследнику. Король души не чаял в среднем сыне — иногда даже лично занимался его тренировками, откладывая дела. Королева же больше любила старшего сына — убеждала, что он станет лучшим королём, более строгим и серьёзным, чем средний. Младшей дочери трон не светил, а потому любили её все — она была доброй девочкой, которую не втягивали в семейные распри и воспитывали преимущественно няни. Король и королева много обсуждали, как поступить, и часто ссорились. Вмешивались и другие родственники, считающие, что помогут, дав мнение со стороны. Ссорились и братья, старший был оскорблен решением короля, а средний и вовсе не хотел быть участником этого конфликта. Ему нравились балы и светская жизнь, небольшие путешествия и новые знакомства. Власть обязывала к порядку и закону, средний сын олицетворял обратное. Королева была честолюбива и коварна, ей не нравилась мирная политика мужа, и через старшего сына она планировала продвигать свою диктатуру — завоевания новых территорий, подчинение, жестокость! И своим планам она следовала любой ценой. И пока средний сын проводил время, развлекаясь вне дворца или играя с младшей сестрой, которую он обожал всей душой, королева и старший сын замышляли недоброе. В одну из ночей, когда средний сын остался в своих покоях, умер король. Его убили. Да и как убили — обыграв это так, словно преступление принадлежало среднему сыну. У него не было сомнений, это все дело рук королевы и старшего, но и доказательств не было тоже — кинжал, которым убили короля, принадлежал ему. И на рассвете он планировал очередную поездку в другое королевство, что больше всего в данной ситуации походило на побег. Суд был коротким. Королева назвала возможную причину — среднему сыну надоела опека отца, он хотел поскорее перейти к самостоятельной жизни. Казнь состоялась в тот же день. Но конец оказался началом. Среднего сына обратили в вампира. Распоряжаться бессмертной жизнью поначалу казалось странным, пугающим, но до жути интересным. В первую очередь после пробуждения, вампир отправился обратно в свое королевство, чтобы узнать, как там обстоят дела и в порядке ли сестрёнка. Цели отомстить у него не было. Как и целей на жизнь, в принципе — свое человеческое существование вампир проводил праздно и сейчас не собирался отступать от привычного. Он навещал Создателя, если были новости о рождении новых вампиров, а в остальное время развлекался. Став вампиром, средний сын продолжал приглядывать за любимой сестрой, но теперь издалека — та о казни ничего не знала и думала, что брат отправился в очередное длительное путешествие. Было обидно лишиться времяпровождения с сестрой, но вампир никогда не хотел бы потревожить её покой ради себя. Жестокая диктатура королевы долго не продлилась — лет через пять ради места на троне её отравил кто-то из родственников, что в то время совсем не было редкостью, а старший сын сбежал за границу. Младшую дочь продолжали воспитывать няни, но уже начинали сватать к наследнику из другого королевства. Жизнь бежала до удивительного быстро — маленькая сестрёнка очень скоро выросла, обзавелась семьёй, детьми и встретила свою старость (точнее, не совсем старость, но по тем меркам дожить до её возраста, не умерев от болезней или во время родов — настоящий подарок) в спокойствии. Ровно как и мирную смерть. Вампир посетил её захоронение и решил, что больше на этой земле делать нечего — нужно двигаться дальше. Он путешествовал, знакомился с разными людьми, даже вышло заключить несколько контрактов. Многие люди искренне верили в существование вампиров и прочей нечисти и создавали специальные группировки для их отлова — вампир не был осторожен и попался к одной из них. Люди не знали, чего ждать от странного существа, и подвесили его на солнце, решив разобраться с дальнейшими планами до заката. Многие предлагали сжечь вампира на костре, чтобы с помощью священника отправить его душу обратно в Ад. Но маленькая принцесса не разделяла мнения старших и решила помочь мистическому существу. Вампир поначалу был недоверчив из-за жестоко обходившихся с ним людей и даже ранил девочку, но она не отступила от своего решения. Принцесса до боли была похожа на младшую сестру вампира в то время, когда его только казнили, и это сходство привязало бессмертного к королевству — девочку хотелось защищать и оберегать, ровно как родную сестру. Вампир очень скучал по своей близкой родственнице и её весёлым играм, и эта нежность стала главным связующим с принцессой. Время быстротечно, принцесса росла, превращаясь из девочки в девушку, но чувства вампира никогда не уходили дальше родственной искренности. Но то, чего так боялся вампир, неумолимо настигло его снова — люди хотят власти. И ради неё они развязывают войну. Принцесса должна стать мостом между двумя государствами, ей предстоит свадьба. Это не нравится вампиру, он отказывается верить в то, что это действительно выход — он бы никогда не хотел, чтобы любимую сестру втянули в битву за власть, то же самое касается и принцессы. Вампир просит, зовёт её сбежать, но девушка неумолима. Она желает лучшего для своих людей и готова на жертву. Странно смотреть на свадьбу близкого человека, вампир и не заметил, когда его девочка стала совсем большой, и это неприятно режет где-то внутри. Но принцесса кажется счастливой, а значит все хорошо. Все плохо — Вселенная требует большую жертву. Смерть принцессы обещает мир между государствами, и девушка готова отдать себя. Вампир не готов. Так не должно быть, хорошие люди не должны страдать из-за плохих, вампир и сам погиб из-за чужих алчных желаний, а потому ситуацию он воспринимает особенно остро. Но все остаётся так, как оно есть. Вампиру достаются разрушенные государства и разбитая душа. Человечество безнадёжно. С сестрой и принцессой ассоциировались мир, спокойствие, тихий смех, вечерние прогулки, танцы под медленную музыку. Это все осталось в прошлом, мир обнажил свое гнилое нутро, и вампир отказался смириться. Почему даже спустя столько лет люди готовы на убийство ближнего ради собственной выгоды? Неужели все до одного настолько отвратительны, преданы порокам? На выяснение этого у вампира есть целая жизнь. Жизнь без конца и без надежды. — Я догадался, о ком эта "история" ещё до того, как ты начал, — сдержанно покачав головой, сообщает Лихт. У него есть несколько вопросов, но это подождёт. — Неужели, я настолько плохой рассказчик? — Ты просто любишь делать себя главным героем в трагедии. — Что поделать, если они меня всегда окружают. — Не все истории заканчиваются плохо. Может, когда-нибудь ты расскажешь своему новому хозяину о том, как заставлял меня вспоминать столицу Брунея, пока я писал мысленное завещание. — Знаешь, — Хайд хмурится, — эта история тоже не очень-то весёлая. Я очень испугался. И все ещё напуган. И тебе придётся поцеловать меня по меньшей мере сотню раз, чтобы я убедился в том, что ты не планируешь умирать. — Да-да, — Тодороки намеренно пропускает слова про поцелуи мимо ушей, — зная твою манеру преувеличивать, ты расскажешь, что меня разорвало на куски, но ты, такой верный и любящий, меня не бросил, несмотря на просьбы добить. Лоулесс хочет бурно возразить в ответ, но замечает озорные огоньки в глазах хозяина и перестаёт возмущаться. Вместо этого он нерешительно тянется к Лихту, чтобы все-таки получить один из сотни поцелуев. Но парень отворачивается. — Я не чистил зубы, как минимум, сто лет. Все ещё не понимаю, почему в фильмах утренние поцелуи показывают как что-то романтичное. Хайд слабо смеётся и в качестве альтернативы целует в шею. — Что же за фильмы ты все-таки смотришь. Лихт не отвечает, потому что Лоулесс вылизывает его шею так, словно старается смыть больничный запах, а это не совсем в планах на вечер. — Ты, — говорит Хайд после пятиминутной борьбы, по ходу которой его чуть дважды не сбросили с койки, — задолжал мне сто поцелуев и одну историю. — Моя история будет не такой хорошей. — Ничего, я неприхотливый. В мире много интересных вещей, но мир ребёнка ограничен его окружением. Родители мальчика в частых командировках, у работников в доме свои дела, а учителя не любят праздные разговоры. Ровесников в деревне нет, взрослым не интересно слушать детские бредни. Все новые вещи, что узнавал ребёнок, приходилось рассказывать уличным кошкам. Те лениво мурчали в ответ, но были преданными слушателями. Несмотря на это, было одиноко и временами скучно смотреть в одно и то же небо, играть одни и те же мелодии, проживать одни и те же дни. Журнал на кофейном столике сказал о том, что сладости помогают быть счастливым — способствуют выработке серотина и так далее, но волнует ребёнка не это. Если сказанное — правда, то нашёлся хороший способ скрасить свое одиночество, уж сладкого в доме было достаточно. Что-то идёт не так, и мальчика тошнит после пятой плитки шоколада. Он попробует завтра ещё раз, но немного разнообразит "диету". Это стало привычкой — наедаться сладким до тошноты, а потом голодать. Когда сладкое оказалось под запретом, ситуация повторялась и с обычной едой, но мальчик стал осторожнее и старался не попадаться со своими проблемами другим. С возрастом голодовки растягивались, а осознанность добавила чувства вины перед неспособностью остановиться. Шоколад, бисквиты, молоко с добавками, сахарное печенье, заварные пирожные с кремом, пироги с фруктовыми начинками и многие другие сладости были вкусны, но не задерживались в организме надолго. Чувство удовлетворения сменялось на ненависть к себе, а потом круг замыкался. — Подожди, — хмурится Хайд после минутной тишины — продолжения не последовало, — где конец? Лихт жмёт плечами: — Это все. — То есть, ты ешь сладкое до тошноты, чтобы.. Быть счастливым? — Раньше — да, но теперь — нет. Это просто привычка, необходимость даже, я все ещё не смог с собой разобраться. — В таком случае, как только ты решишь съесть больше нормы, я буду целовать тебя до тех пор, пока ты не успокоишься. Лихт, кривясь почти искренне: — В таком случае, — чуть передразнивает манеру речи Хайда, — меня стошнит сразу на месте. — Да? А дома у Махиру ты не казался сильно недовольным. — Так твои извинения это был простой обман? — Я извинился за то, что поцеловал тебя, но я не сказал, что пожалел об этом. — Чего ещё стоило ожидать от демона. Лоулесс прижимается крепче прежнего и тяжело вздыхает — даже если они вывели обе истории на шутки, это не останется без последствий. И возможное РПП Лихта действительно беспокоит — он ведь и не обращал внимания на то, что и когда парень ест. — Хочешь, я сделаю тебя вампиром? — Не хочу. Я же пианист. Люди не поймут, если будут видеть меня на экранах постоянно. — Тогда я сделаю тебя вампиром, когда ты больше не будешь пианистом. — Я всегда им буду. Хайд поднимается, и Тодороки прикрывает глаза, позволяя взять себя за руку и сплести их пальцы. — Тогда я буду по тебе скучать. — Я знаю, бестолковый Хайд, ты не меняешься. Но человек жив, пока жива память о нем. Моя музыка делает меня бессмертным. — И я все равно буду скучать. Скучать по твоему упёртому взгляду и по тёплым рукам. — Руке, — зачем-то поправляет Лихт, вынуждая вампира вздрогнуть. — Рукам, — настаивает Хайд. — И кто из нас двоих больший упрямец. Вампир смотрит серьёзно, большим пальцем свободной руки аккуратно поглаживая один из ожогов на запястье Лихта. Ожоги на руке — причина белой тонкой перчатки на концертах и черной без пальцев в повседневности, когда они вернутся к нормальной жизни. А они обязательно вернутся. Снова увидят Гила и Кранца и отправятся все вместе в караоке, чтобы забить голову глупыми песнями, а не глупыми мыслями. Хайд поможет Лихту застегнуть пальто, но не потому что тот не может сам, а потому что хочется. Перед перелётом напоследок увидятся с парой Лени: будет неприятно видеть Махиру таким — повзрослевшим —, но вот он нервно дёрнется, и в глазах вновь заплещется детское беспокойство. — Мне так жаль, что это произошло, — тихо произнесет Широта, и Лихт уже привычным жестом сгребет его одной рукой в объятия. Будь его воля, он бы удалил все синонимы слова "жалость" и его само из всех словарей и запретил бы на законодательном уровне. Но, к сожалению — ха —, его воля лишь в том, чтобы с лёгкой душой ответить "пустяки". Куро, до этого топчущийся в стороне, пробубнит "спасибо за помощь", но его Тодороки обнимать не станет — неа, только одному демону в его жизни позволительно такое. Отсутствующая рабочая рука будет неприятным напоминанием об ошибках прошлого, но точно не тем, что должно затормозить Лихта, потому что у него уже сейчас есть мотив для новой композиции, надёжно хранящийся в голове. Жизнь будет налаживаться постепенно, периодически мстительно стуча кулаками, вороша старые раны и вновь заостряя углы. Жизнь не будет прежней, но мир всегда меняется, а значит нужно успевать меняться тоже. Успокоить Розена, что на концерте во Франции он сыграет и одной рукой, всё-таки позвонить родителям, чтобы узнать, как их дела, и наконец дать Хайду себя поцеловать, а то надоел такие глаза умоляющие делать. Лихт негромко фырчит себе под нос, а уже громче говорит: — Зря все это. Теперь ты меня точно не отпустишь. Они оба понимают, что это значит. Хайд виновато мотает головой: — У меня будет время повзрослеть. — Правда? Конечно, нет — сколько бы Лоулесс ни готовил себя к мысли, что парень все равно не проживёт больше положенного, будучи обычным человеком, он отказывался её принимать, веря, что за эти несколько данных ему десятков лет найдёт способ сохранить вечную жизнь для Лихта. Уж извините, Хайд эгоистичен и не хочет расставаться со своим счастьем из-за каких-то там законов жизни. — Правда. "Я полюбил время, в которое жила Офелия, а сейчас я полюбил только тебя." В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас.