Наказание и исправление

Так вот оно что! Оказывается, что идёт пасхальная неделя, а сегодня уже страстная пятница. Моё сердце трепетало в радостном волнении: какой-то будет грядущая пасха? Ведь самый светлый праздник на земле так давно не радовал меня… Однако на работе нашёлся новый повод для волнения: когда мы рубили дрова в лесу, Афанасий обнаружил маленького щенка, привязанного к берёзе. Он скулил, изнывал от голода и почти уже не надеялся на спасение. — Бедный малыш! — воскликнул Афанасий и отвязал его. — Какой изверг бросил тебя здесь? Он дал ему кусок мяса, что берëг для себя, и, когда щенок с жадностью съел его, заявил мне: — Я его вскормил, я и заботиться о нём буду. — Только где он жить-то у тебя станет? — напомнил ему я. — Ночи сейчас холодные, а в казармах животных не терпят. Смотрим мы — а щенок-то и вправду такой маленький и слабый! Такого на улице ночью оставить — и в самом деле не выживет. А найдëныш наш осмелел, пошёл к Афанасию, но через несколько шагов споткнулся. — А ну-ка… — он взял щенка, осмотрел и ахнул. — Поранена лапа! — Что за больное животное нам досталось! — вздохнул я, неуверенный в долгой жизни этого подкидыша. — Если оно твоё, то как же ты собираешься его лечить? — А вот и вылечу! — кивнул Лаптев. — Слыхал я, что Степан Столопинский раньше лекарем был, знает травы целебные. В эту минуту конвойный заметил нас и рявкнул: — Вы работать собираетесь, или дурака валять?! Я продолжил рубить ветки, а Лаптев взял щенка, тайком пробился к Столопинскому и спросил его о травах. Мне удалось уловить его предупреждение: — Таковые растения мне известны, но знай, что многие из них ещё не проросли в лесу. Да и конвойные могут обнаружить моё отсутствие, и уж тогда — кнута не миновать! Но Афанасий почти на коленях умолял этого сомнительного и ворчливого человека, описал ему тяжёлое состояние щенка, и Степан, пожав плечами, согласился. Он стал срубать ветви с дальних деревьев, и так, всё дальше и дальше, постепенно удалялся от партии. «Как он найдёт эти травы? В лесу ещё снег не сошёл… — непонятная тревога за Степана была у меня на душе. — А конвойные? Они же такие вездесущие! Если меня в метель хватились, то этого хватятся непременно…» А ведь я прекрасно знал, что за побег ожидало страшное наказание; в чëм оно проявлялось, оставалось неизвестным, так как арестанты никому не сообщали о нём подробностей. Но время шло, а Степан всё не появлялся. Конвойные, конечно, хватились, двое из них побежали искать, другие повели нас назад. После обеда мы с Афанасием вышли проведать щенка, что лежал на соломе во дворе, и скормили ему кусок свинины, купленный на мои последние деньги. Щенок, увидев нас, приветливо завилял хвостиком, похожим на баранку, будто не обращал внимания на страдания от раненной лапы, а когда Лаптев начал его гладить, лизнул ему руку. Сколько любви отдавало нам это маленькое больное существо! Какая-то болезненная жалость пронзила меня: казалось, даже себя не пожалеешь ради счастья и здоровья этой невинной, пречистой души. Тут малыш увидел пса-ключника, который с интересом разглядывал его издали. Он подошёл ближе и даже связку ключей на землю положил, чтобы как следует обнюхать новичка. А тот, хоть и не мог ходить, всё так же радостно вилял хвостиком. — Смотри, Родион, наш Рыжик со сторожем знакомится! — в детском восторге указал Афанасий. — Почему ты называешь его Рыжиком? — Да он же весь рыжий, только лапочки и мордочка белые. Чудесно было наблюдать за знакомством двух собак, одинаково преданных человеку! Но тут арестанты начали выходить из казарм и тревожно вглядываться в ворота, которые раскрыли конвойные. Пригляделись и мы — Столопинского ведут! — Отыскали-таки! — ахнул Лаптев и весь побледнел. — Ой, что-то с ним будет! Конвойный тыкал Степана прикладом и грозно спрашивал: — Ты ведь хотел сбежать? Сбежать, ведь так?! Степан отмахивался от них и ругался плачущим голосом: — Ничего я не хотел! Я лишь его глупую прихоть выполнял! — он указал на Афанасия. — Заладил: принеси да принеси травы! Вот твоя трава!! Почти в ярости он кинул к ногам Афанасия какие-то синеватые цветы. — Бери её! Бери, а на моё благополучие не надейся! Может, меня сегодня до смерти забьют из-за тебя! Он ещё долго мог ругаться, но конвойные грубо взяли его под руки и куда-то утащили. В беспокойстве я слушал арестантов, которых зачем-то расставляли у крепости. — Всё, достанется бедному… — тревожился Иван Шувакиш. — И ста ударов не выдержит, Богу душу отдаст! — Степаха — мужичок крепкий, — пробасил Гагин. — Все тысяча пятьсот вытерпет. — А что с ним сделают-то? — испуганно спросил я. — Ой, не спрашивай… — вздохнув, покачал головой Миха. В крепости суетились конвойные, во двор вступил начальник. «Господи, — думал я в страхе, — неужели они проделают это с ним?!» Из крепости выволокли на верёвке Степана без рубахи. — За что? — воскликнул он. — За что?! Это Лаптев меня надоумил! Начальник вздохнул раздражённо и приблизился к Столопинскому. — Ну вот что мне с тобой делать, а? — развёл он руками. — Как что, ваше благородие? — было видно, как рассерженному и оскорблённому Степану трудно обращаться к нему уважительно. — Отпустите, ведь это несправедливо! — Несправедливо то, что ты самовольно удалился из партии, без присмотра конвойного! — сдвинул брови начальник. — А это уже попытка побега. Здесь, друг мой, каторга, а не курорт, и ты, стало быть, — каторжанин. Когда молодой солдат замахнулся кнутом, я не мог вытерпеть более, выступил вперёд и крикнул: — Не надо его бить! Не надо! Посмотрите, какой он хилый, слабый, ему же прямо сейчас нужно в госпиталь! — Замолчи! — рявкнул молодой солдат, а начальник презрительно усмехнулся: — Уж не думаешь ли ты, Раскольников, что мы станем беспокоить казарменного лекаря ради этого иссохшегося мяса с костями? Эти бестактные слова кольнули меня ножом в сердце. Заведующие острогом были безразличны даже к здоровью арестантов? Ну, это действительно мёртвый дом какой-то… Столопинский всё ещё пытался в словах доказать, что он не виноват, но начальник, не желавший ему верить, крикнул «Катай его!», и — раз! — кнут со всей силы опустился на обнажённую спину бедняги. — Я знал, что вы меня не пощадите! — орал несчастный Степан. — Я знал!! Не берусь описать того, что испытал я при виде этого зрелища. На это избиение были вынуждены взирать все, как на урок для острастки. Арестанты скорбно отворачивали лица, лишь Гагин глядел спокойно. Но их волнения были пустым в сравнении с состоянием Афанасия — он закрыл лицо руками и заплакал. Мне и так было нехорошо, но когда под грохот барабанов Степана прогоняли рядом со мной, я обомлел от ужаса, увидев его залитую кровью, иссечëнную спину. Зачем они так? С живым человеком, таким же, как они?! Сердце у меня прихватило, темень затуманила глаза, и я свалился на землю… Очнулся я только к вечеру. Я был брошен на нары и прикрыт полушубком; во дворе тоскливо завывал пёс. Почти все арестанты лёжа или сидя кутались в шубы, заменявшие одеяла, и молчали. Афанасий во сне вздрагивал и всхлипывал. — Ты чего при всех грохнулся? — спросил меня Миха шёпотом, чтобы не разбудить спящего. — Со мной иногда так бывает при сильном чувстве. — пояснил я. — Голова закружится, в глазах потемнеет, и падаю… — Ну, ты и вправду барин… В обморок повалился из-за подобного пустяка! — Как — из-за пустяка? — вполголоса воскликнул я. — Человека до смерти избивали!.. — Молчи! — прохрипел Миха, однако добавил: — Хотя Степану действительно знатную трëпку задали. Он сейчас в госпиталь помещëн — всё кровью плюëтся и ругается. Выздоровеет ли до Пасхи — прямо не знаю. Да и никто не знает… Я повернулся к окну и глядел туда долго и мрачно. Мне была непонятна вся сегодняшняя травля невинного человека — почему всё это? И за что? Этот вопрос я недовольно и строго задавал куда-то в небо. «Вот и надейся на Бога после этого! — с досадой подумал я, прежде чем заснуть. — Как, Афанасий, помогает твой свет неугасимый? Не вижу, чтобы помог! Бедняга Степан теперь пропустит Пасху. Неужели мы настолько жалкие создания в жестоком мире, что даже через веру не спасаемся?» Апрель, 14 На следующий день — работа сурова. Под раздражающим надсмотром конвойных мы перевозили в шахте уголь. Лаптев, как только перевёз всё, что ему задали, встал на колени. — Что ты делаешь, Афанасий? — поинтересовался я. — Молюсь за здравие Степана. И ты вступи в духовную связь — чем больше молящихся, тем лучше. Но я лишь с презрением отворотился. И всё же вопрос недоумения не давал мне покоя — если веришь в Божественную Помощь, а должного не дожидаешься, зачем же тогда в неё верить? Но верила же Соня, не боящаяся никаких несчастий! Соня, кстати, в этот день пришла меня навестить и была удивлена всеобщей нашей грустью. — Да видишь ли, какое дело, — я рассказал ей про болезнь Степана Столопинского и заключил: — Всё-таки наш добрый товарищ, не желаем, чтобы он во время светлого праздника в госпитальной палате оставался. — А ты прибегни к Божественной Помощи, — как всегда посоветовала она, — если не помогает земная. Глядишь, и произойдёт чудесное выздоровление. — Нет, Соня, если таковая помощь существует, разве может быть допущено, чтобы человек перед самой Пасхой так... Нет, не верую. Огорчённая Соня вздохнула, но видно всё ещё хотела вразумить меня. Она тихо взяла меня за руку и утешающе погладила по плечу: — Тогда хотя бы пытайся веровать только в хорошее. Оставь себе надежду — великую утешительницу в печали. А ведь и правда... Вчера я сомневался в том, что для Столопинского всё обойдётся, боялся страшного результата — и мои страхи сбылись. А если верить в хорошее, может быть, оно и пойдёт всё по-хорошему?..       В обед меня впервые за весь день посетило утешение: щенок Рыжик выздоровел и теперь охранял острожный двор. — Это Степанова травка помогла — медуница лекарственная, — убеждённо говорил Лаптев, указывая на резво бегающего Рыжика. — А, значит, должна помочь и ему. Пока вы ели, я даром время не терял: свою порцию Гагину отдал, и уговорил конвойного пустить меня к госпиталю. Там я и передал траву лекарю. — И ты думаешь, что, благодаря этой медунице, к празднику Степан будет здоров? — неуверенно спросил я. — Дай Бог! — кивнул Афанасий и принялся любоваться на псов. Снова сомнение: он же такой ворчливый, нелюдимый этот Столопинский, как он может так быстро поправиться? Но и в Пасху будет очень жаль, если ему, больному, придётся остаться в палате. Я не знал, как мне быть, моя душа металась между сомнением и надеждой. Только вдруг ко мне подошёл Рыжик и лизнул мне руку. Его глазки были чисты и прозрачны, как бьющий из-под земли горный ключ, и словно говорили мне уверенно: «Ни в чëм не сомневайся, просто веруй!» Теперь я точно убеждён, что животные часто оказываются мудрее человека. Что ж... ради здравия товарища попробовать можно. Я поднял глаза к холодному, суровому небу и заговорил почти машинально, вытягивая из себя каждое слово: — Пожалуйста... Сделай так, чтобы завтра Степан пошёл с нами на Пасху... Я Тебя очень прошу!.. Нам нужно всем вместе там быть... Так лучше будет, понимаешь?.. Разумеется, Он это понимал, но произнести Его имя я не решался. Это молитва скорее напоминала лепет ребёнка, что впервые пробовал себя в разговоре с Богом. Оставшаяся работа до отбоя у нас состояла в постройке каких-то изб. Таская тяжёлые брёвна я неустанно думал о Степане, что сейчас находился в тёмном госпитале в полном одиночестве. Уж я-то знаю как невыносимо одиночество! Особенно, когда обижен на всех... Апрель, 15