Сон

Руки Саматоки почти каждый день избивают людей — без жалости, тяжело, до хруста ломающихся чужих костей и собственных постоянно сбитых в кровь костяшек и фаланг пальцев. Когда он возвращается, Нэму выходит его встречать, а потом прикасается к тыльной стороне его ладони, тёплой и влажной от крови, и заглядывает будто в саму душу, если она у Саматоки ещё осталась, и спрашивает сочувственно: больно, да? Саматоки не может дать ответа на этот простой вопрос. Красная пелена в такие моменты настолько устилает всё перед глазами, а кровь так сильно стучит в висках, что он не помнит, чтобы чувствовал боль. Но разбитые костяшки — пока Саматоки сильнее, сильнее их всех, то только костяшки — всё же саднят. Саматоки ведь тоже человек, как бы он порою изо всех сил не делал вид, что это не так. Нэму говорит подождать, и он слушается, устало опускается просто на пол — чистый, может головой поручиться, сам же ранним утром и вымыл. Саматоки слышит скрежет стула, который двигают по полу, а потом и видит и этот самый стул, и саму Нэму. Снова встаёт было, готовый помочь ей достать то, что нужно — сам бы он так ради себя не заморачивался, но если уж ей хочется… Младшая сестра грозно сдвигает брови — сиди, мол, где сидишь — и сама добирается до шкафчика в ванной, достаёт перекись и вату, которые там преимущественно для её разбитых коленок и локтей. Потом слезает со стула, садится перед Саматоки, поджав ноги под себя, и, как он делает это для неё, наливает немного на кусочек ваты и прикладывает к рукам, осторожно прижимая, стирая кровь. — Спасибо, — он разглядывает свои руки, зная, что завтра же всё повторится. — И что бы я без тебя делал? Саматоки коротко улыбается Нэму, и они вместе идут готовить ужин. А ведь и правда, что бы он делал без Нэму? Для кого бы жил? Придумать, для кого или для чего, или даже просто представить мир, в котором у него нет младшей сестры, не получается. Саматоки перестаёт об этом думать. Потом Нэму просит посидеть с ней, пока она не уснёт. Чем старше она становится, тем реже об этом просит. Только когда снятся кошмары, приходит сама, но чаще всего в такие моменты Саматоки успевает к ней первым, гладит по волосам и обнимает теми самыми руками, которыми бьёт людей, шепчет что-то о том, что всё хорошо, что она в безопасности, что он защитит её от всего. Никто бы не подумал, и никто никогда не узнает, что в голосе Саматоки Аохитсуги может быть столько хоть и невооружённым взглядом не различимой, тихой любви, нежности и желания уберечь от всего-всего. Только Нэму. Он тихо напевает колыбельную — ту, которую от матери слышал. Голос Саматоки, да и сам Саматоки будто совсем не предназначены для колыбельных — только для окриков «шаг вправо, шаг влево, расстрел», для холодного блеска лезвия, сигаретного дыма и разборок, но Нэму, кажется, совсем так не считает. Для неё Саматоки — это её Саматоки, и всё. А эту песню она знает и помнит только в исполнении брата, и «слишком взрослой» для этого становиться не хочет. Не сейчас. А Саматоки и не против. Взрослеть слишком рано — вещь не то что бы очень приятная, хоть и часто в несовершенном, несправедливом мире, в котором они живут, необходимая. Вынужденно. Уж это он на собственной шкуре ощутил. И Нэму, пока это в силах Саматоки, обойдётся без этого. Видел и слышал бы его кто с работы сейчас — на смех бы поднял. Но Саматоки будет плевать, как он выглядит со стороны, пока всё, что делает, он делает для Нэму.