Одно другому не мешает

      Когда в класс заходит новенький парень из школы в двух кварталах отсюда, высокий и красивый, все взгляды направлены на него. Среднего роста, с белокурыми волосами, наполовину припрятанными в беретике, и самой милой и наивной улыбкой, которая может только быть на свете.       Он уважительно кивает всем, кто подходит сказать ему привет. Пожимает руки, чуть одергивая рукав молочной водолазки. Смотрит голубыми глазами в душу, засматривается на чужой внешний вид. Девочки смущенно хихикают, когда он переводит на них свой взгляд.       — Милашкаур, — усмехается Азик, поворачиваясь к своим друзьям. Все посмеиваются, но также подходят познакомиться, они самый дружный и сплоченный класс во всей этой школе, и изменять это они не собираются.       Митрохин подходит самым последним, улыбается, как хищник, когда все остальные расходятся по своим ученическим делам. Азик уже был готов хлопнуть того по плечу, громко проговорив «Добро пожаловать в секту!», но у невинного ангелочка меняется выражение лица, как только он замечает Митрохина.       Тот резко убирает руку, испуганно и завороженно глядя Азика. Заволновался, видно, бедный, такой весь хорошенький, а стоит рядом с недопанком. Не ожидал, похоже.       Митрохин невесело усмехается, хлопает по плечу и возвращается к своему месту, чувствуя, как новенький выжигает взглядом его спину.       Азик плюхается на свой стул, вальяжно расставив ноги.       — Тепленький, — все, что он говорит, будто бы в пустоту. Ребята пожимают плечами, не совсем понимая, что Азик имеет в виду.       До них доходит это только через несколько дней.       Нового одноклассника звали Даней — вообще Даниэль, но к такой мурзилке никто так уважительно обращаться не стал, — он был прилежным мальчиком, который всегда стоял по струнке, на учебу никогда не опаздывал, долгов не схватывал. Он был бы идеальным, если бы эту иконку превосходности он не пытался внушить всем остальным.       Девочки были возмущены его высказываниями и успели пожаловаться всем друзьям и знакомым.       — Он сказал мне, что у меня слишком короткая юбка! — недовольно говорила Аня. — А она у меня ниже колен!       — Он сказал мне, что своим пирсингом я уродую свое тело, — подхватила Софа. — Какое ему вообще дело? Парнишке с красотой из гламурных журналов никогда не говорили «нет», вот он и высказывает свое очень важное и нужное мнение, которое никто не спрашивал!       — Да какой там «нет», я думаю, он вообще до этого в обществе не был никогда, — просмеялся Вельз. Не только девочки были недовольны его поведением. Пацанов он тоже знатно так достал. — Как он удивился «ашкеде», это просто песня! Мы потом полчаса стояли и выслушивали лекцию, ей Богу, будто мамка отчитывала.       — Он спросил у меня, какая кола на вкус, — подал голос Азик. — Это буквально единственное, что он мне сказал за все это время.       Одноклассники удивленно медленно качали головами, некоторые бубнили под нос «н-да уж…». Лиля подняла голову, намереваясь что-то сказать, но не знала, стоит ли.       Когда Азик приподнял одну бровь и кивнул в ее сторону, та все-таки заговорила.       — Может быть… Может быть он из религиозной семьи? Типа гиперопекающей? — пожала та плечами.       — Я однажды видел, как он молится перед обедом…       — Жалко его, — вздохнула Лиля.       — Очень, но, если он еще раз что-то скажет насчет моего образа жизни, я не постесняюсь и тресну ему по башке! Пусть Богу своему молится, чтобы сотрясения не было.       Все закивали головами, справедливо ведь.       Азик задумался — некоторые вещи начали сходиться и иметь смысл. У него на груди висит всем на обозрение подвеска с Бафометом, Даня мог ее увидеть и потупиться. Митрохин усмехнулся своим мыслям — бедный наивный мальчик, так испугался!       Вспомнишь лучик — вот и солнышко, — можно было использовать еще одну рифму с таким же смыслом, но Азик решил, что это будет слишком для такого паиньки, — и в класс заходит Даня. Он смотрит на сборище одноклассников, рассевшихся в одном углу на партах и стульях, смущенно улыбается и машет своей ладошкой.       Остальные ему приветственно кивают, а Митрохин решает немножко поиграть с бедным парнишкой и подмигнуть ему с коварной улыбкой. На белоснежной коже, больше напоминающей пломбир, проявляется легкий румянец, такой очевидный на контрасте.       Даня опускает голову и быстро проходит к своему месту.       Он сидит один, как и всегда. Не то чтобы проблема была в нем, просто сидеть за первой партой прямо перед преподавателем может лишь умалишенный. Или Даня. (хотя одно другому не мешает ведь?)       Весь последующий урок Азик следит за новеньким. Вроде по внешнему виду его принадлежность к секте не проявляется, цепочки от крестика за горловиной водолазки не видно, да и очевидных внешних признаков отношения к секте не бывает, в принципе. Таким образом получается, что Азик банально пялится на Даню уже минут пятнадцать без особых причин.       Это, к сожалению, замечает преподаватель, который заставляет Митрохина пересесть за первую парту к отличнику, может хотя бы так тот не будет отвлекаться. Плюсом сейчас будет задание по парам, а Дане как раз-таки не хватает второго человека.       Когда Азик садится рядом с ним, Даня пытается выдавить из себя что-то на подобие улыбки. Митрохин закатывает глаза.       — Я не принесу тебя в жертву, бедная овечка, — осуждающе произносит тот. К счастью, все в классе уже начали болтать между собой насчет задания, и никто не будет отвлекаться на их диалог.       — А? — вскидывает брови Троицкий.       — Сатанисты не занимаются жертвоприношением, — поясняет тот. — Если ты вдруг за это беспокоишься. Вообще, лучше погугли побольше про сатанинскую церковь, тебе наверняка столько баек про нас рассказывают.       — Нет-нет, Азик, ты…       — Ты знаешь мое имя? — удивляется Митрохин. — Я думал, ты не хочешь со мной иметь ничего общего.       Даня поджимает губы и одергивает рукав водолазки. Нервное, наверное.       — Прости за тот случай, — Троицкий смотрит в пол, не поднимая головы. — Я просто удивился, я не хотел тебя расстраивать.       — Прощаю, — усмехается Митрохин, закидывая одну ногу на вторую. — Давай тогда по-человечески познакомимся, — он вытягивает руку перед собой. — Азик Митрохин.       — Даниэль Троицкий, — улыбается, даже скорее светится, Даня и пожимает руку в ответ.       — Добро пожаловать в секту! — хлопает его по плечу Азик, и как ни в чем не бывало поворачивается к раздаточному материалу, оставляя Даню удивленно смотреть перед собой.       Через пару дней вместо того, чтобы обращаться к Дане по имени, все называют его «тепленьким», но между собой. К парню они особо не лезут, если тот не лезет первым, а это дело закончилось в первую же неделю.       — Он извинился за свои слова недавно, кстати, — заинтересовано начинает обсуждение Аня. — Чего это на него нашло?       — Из секты выбрался, может, — усмехается Вельз, на что все остальные хихикают.       — Так он и ко мне подходил, — вклинивается в разговор Софа. — Я уже готовилась к новому комментарию, а он так стыдливо извинился… Мне даже неловко стало. Я-то думала, что он нарцисс, а нормальный парень, оказывается. Еще бы вел себя как обычный подросток, так вообще цены бы ему не было.       Даня больше не читает лекции остальным по поводу никотиновых приборов. Проходя курилку, сдержанно машет Азику и компании, но на самом деле, кажется, что одному Митрохину.       Все как-то привыкают к этому нелюдимому мурзилке, но общаться ближе, чем одноклассники, никто не спешит. Ну, кроме Азика, по той случайности, что почти все учителя сговорились и решили его посадить за одну парту с Даней, и все по одной причине «чтобы учился лучше». Митрохин думает, что Даня или его церковь своими сектантскими манипуляциями заговорили всех на это.       Но он не может злиться на учителей или Троицкого за это, когда мурзилка улыбается опоздавшему на урок Митрохину. Передает ему двойной листочек с продублированными записями, потому что привык, что тот опаздывает и не приносит с собой ни ручки, ни тетради.       Азик благодарственно принимает аккуратным почерком начирканные записи и обещает в следующий раз так не опаздывать, но Даня отмахивается и говорит, что все нормально, главное, чтобы тот пришел. Почему Троицкой так хочет видеть его живой персоной в школе Азик не спрашивает, но улыбается искренне, без присущего ему хищничества.       Они постепенно привыкают друг к другу — запоминают маленькие, вроде не очень важные, но приятные вещи. Азик приносит Дане из пятерки напротив пакетик яблочного сока «Добрый», который так идеально вписывается в образ Троицкого, и Московскую булочку с сахаром, потому что патриотизм и все дела.       Даня благодарит и обещает вернуть все деньги, а Азик хлопает по спине и говорит, что это плата за конспекты. Это, конечно, не правда, но признавать, что Митрохин делает что-то для кого-то просто за милую мордашку, не хотелось.       Даня улыбается той-самой-улыбкой и чуть-чуть краснеет, а Азик думает о том, что если провести по этим розоватым щекам рукой, то кожа будет такой же мягкой, как его водолазка.       Азик вообще в последнее время очень много думает, что ему абсолютно не свойственно, — о том, чтобы положить голову на плечо Дани, когда урок идет уж слишком скучный, о том, что пряди белокурых волос наверняка чудесно бы расчесывались от пальцев Митрохина в них, о том как правильно ощущалась бы чужая рука в его собственной, о том, что розовые пухлые губы бы ритмично отзывались на движение его собственных при поцелуе.       Дальше он думать себе позволял только в душе. А голову все равно клал на плечо Троицкого, когда головную боль, казалось, может спасти либо пуля в лоб, либо ощущение чужого теплого тела рядом. Даня одергивает рукава водолазки, но Азик уже научился не замечать эту привычку.       Мурзилка смотрит на него взволнованно, спрашивает, не нужно ли сводить его к медсестре, но Азик говорит, что у него такие боли часто. Даня все равно спускается с пятого этажа на первый, а потом обратно на пятый, чтобы принести ему парацетамола или еще что-нибудь, что окажется у медсестры.       — С каких пор ты с ним общаешься, напомни? — внезапно спрашивает Вельз, когда Азик все-таки находит время пообщаться со своими друзьями.       — У чела буквально из интересов ничего кроме Бога и учебы нет, о чем вы разговариваете вообще? — продолжила Аня, заинтересовано поднимая одну бровь.       — Да само как-то получилось, — пожимает плечами Митрохин. — Чел буквально имеет ноль токсичной маскулинности, с ним прикольно.       — Ага, конечно, — хихикнула Лиля. — Втюрился в софт дарк акадимия мальчика, вот и все.       — Да че ты сразу, — пинает ее подружка. — Не проектируй свои проблемы на других, герли.       — Если завидуешь, что с этим мурзилкой общаюсь я, а не ты, то завидуй молча, — смеется Азик.       — Зависть — грех, — доносится со стороны входа. Даня стоит в дверях, изучающее рассматривает одноклассников, немного повернув голову. — Надо быть благодарным за то, что имеешь.       — А подслушивать — плохо, — отрезает Вельз, наблюдая за тем, как у Троицкого поднимаются плечи, краснеют щеки, а взгляд стыдливо опускается вниз.       — Да ладно тебе, Дань, они рофлят просто, — Азик встает со своего места и подходит ближе к Троицкому, улыбается ему, стараясь успокоить. Последний поднимает свои небесные чистые глаза на Митрохина, оценивая ситуацию. Уголки его губ дергаются вверх.       Парни проходят к своей парте, когда Даня вдруг спрашивает:       — А что за мурзилка?       — Забудь, — смущенно отвечает Азик, смотря на своих идиотов-друзей, которые уже разыгрывают маленькие сценки с пошлым подтекстом, смотря ему прямо в глаза. Митрохин показывает им средний палец, поворачивается к Дане и говорит, чтобы тот не обращал на них внимания.       Они не гуляют или проводят время вне учебы, потому что Даня занят почти всегда. Азик, честно, хочет откреститься от этого парня, когда тот говорит, что гуляет около получаса раз в неделю в одиночестве, чтобы отдохнуть. Он извиняется, но каждый раз отказывается от предложения сходить куда-нибудь вместе, потому что семья ему точно не разрешит.       Митрохин не на шутку боится за Даню, пока тот рассказывает свой распорядок дня, в котором, честно, ничего интересного, кроме чтения книжек, нет. Азик задумывается о том, чтобы поблагодарить родителей за то, что они разрешают ему жить.       — Я, наверно, очень скучный для тебя, — немного грустно посмеивается Даня, пока они идут до автобусной остановки. — Прости, я понимаю, что слушать меня бывает невыносимо…       — Не говори глупостей, Дань, — хмурится Азик. — Ты буквально один из самых милых и хороших людей, которых я когда-либо знал. Мне с тобой и молчать в кайф.       Даня смотрит на него, а потом отворачивается, пытаясь скрыть улыбку. Получается плохо, но Митрохин не подает виду, только тормошит его по волосам, когда они прощаются.       Не успевает Азик развернуться и уйти, когда чувствует, что его заключают в теплые объятия. Даня утыкается холодным от мороза носом в его шею, а сердце, кажется, разучилось биться.       Но, как быстро это началось, так и закончилось. Азик не успевает даже ответить на такое милое проявление привязанности, когда Даня уже отодвигается и очень тихо говорит «спасибо», забегая в автобус.       Митрохин еще несколько минут не может двинуться, наблюдая за уходящим автобусом с Троицким, который машет ему ладошкой через окно, в нем. Тепло и запах Дани сопровождали Азика до конца дня.       Проекты в парах всегда были той еще еблей в жопу — помягче не скажешь. Люди зачастую не могут договориться что кто будет делать, волнуются насчет дэдлайнов, так и темы всегда какие-то неадекватные, на которые информации в интернетах почти равно нулю. Приходится читать.       Как же удачно выходит, что в этот раз в их групповой работе есть только Азик и Даня! Троицкий зачитывается информацией в книжках по теме из библиотек, пока Митрохин сидит рядом и рыщет инфу в ноутбуке, попутно стараясь сделать презентацию.       Они сидят на соседних пуфиках и соприкасаются коленками, что добавляет спокойствия, расслабляет во время тяжелой умственной работы. Даня размеренно дышит, а Азик подстраивается под него. Троицкий иногда поворачивается к нему, чтобы сообщить о какой-то очень важной и интересной информации, которую можно было бы использовать в проекте. Азик покорно записывает за ним.       Библиотека закрывается в шесть вечера, через минут пятнадцать, а у них большая часть работы не сделана. Их вскоре выгоняют из помещения, и мальчики не знают, куда им деться. Проект сдавать надо в понедельник, а Даню, определенно никуда не пустят. По одиночке они тоже не справятся.       Троицкий мнется на месте, одергивает рукава водолазки, бегая взглядом по чему угодно, избегая Азика. Митрохин безысходно вздыхает, смотря под ноги, пока они идут до остановки. Когда они останавливаются, Даня поворачивается и очень неуверенно начинает:       — Ты можешь прийти ко мне послезавтра, если сможешь.       Митрохин удивленно вскидывает брови, на что тот продолжает.       — Я думаю, что если я скажу семье, что это для учебы и очень важно, то они дадут нам посидеть у меня в комнате и позаниматься.       Медленно, но улыбка Азика расплывается до самых ушей, намереваясь треснуть. Он немного хихикает, поддается вперед и обвивает холодные руки вокруг теплого торса Дани, чем заставляет последнего издать удивленный вдох. Троицкий очухивается через пару секунд и также, но более аккуратно, отвечает на объятья, улыбаясь.       Он собирается провести время с Даней! Вне школы! Мечта, да и только, а тут вот! Сам предложил!       — Ты меня задушишь, — выдает на последнем издыхании Даня. Азик быстро ослабляет хватку, но не выпускает его полностью из кольца рук. Троицкий наконец вдыхает полной грудью и уже более расслаблено смотрит на Митрохина.       — Прости, прости, — искренне отвечает Азик, но не перестает улыбаться. — Конечно я приду, какие вопросы вообще!       — Только… — Даня закусывает губу, не зная, как выразиться без того, чтобы друг обиделся. — Можешь прийти в более целомудренном виде? Ты только не обижайся, пожалуйста, мне нравится, как ты выглядишь, но я боюсь, что возможно семья, как только увидит тебя, выходящим из автобуса, словит сердечный приступ, и двери в дом будут закрыты навсегда не только для тебя, но и для меня…       — Тебе нравится, как я выгляжу? — Азик точно уловил не самую главную информацию из услышанного, но краснеющие уши Дани того стоят. — Но я тебя понял, я постараюсь выглядеть менее… вызывающе.       Даня благодарно улыбается.       — Но только ради твоего блага, Дань. На один день.       — Я знаю-знаю, — кивает Троицкий, полностью высвобождаясь от хватки Азика, когда подходит его автобус. Напоследок он поворачивается к Азику, одним жестом показывая, что придется спрятать подвеску. Последний ему понимающе кивает, на что Даня выдыхает, одними губами произнося «спасибо».       Уезжающий автобус оставляет Азика в раздумьях о том, что он готов сделать все, что угодно, ради этого ангелочка.       Наш герой встает ни свет ни заря, — как можно было понять уже, такое происходит только, когда рак на горе свистнет, — и реально запаривается над тем, чтобы его пинком под зад не отправили до самой преисподней. Прячет септум в носу, снимает сережки, откуда-то из недров своего шкафа находит старую серую толстовку и обычные джинсы.       Чтобы алый пожар на голове прикрыть, напяливает гондонку. Смотрит в зеркало и чуть не блюет, на встревоженный взгляд матери говорит, что это для одного очень важного дела. Та вздыхает, усмехается и отмахивается.       — Ага, дело, конечно, — доносится из кухни, когда Азик обувается в коридоре. — Влюбился, вот и меняешься…       — Да какой там, мам! — обидчиво выкрикивает Митрохин. — Я пошел, все пока.       — Все, пока, — в голосе матери можно разобрать улыбку, на что Азик раздраженно вздыхает и выбегает из дома. Даня даже не то, что бы хочет, чтобы он менялся, ему и так нравится, как Азик выглядит. Этого предостаточно, чтобы идти в таком сером недо-аутфите с самодовольной улыбкой.       Он уверенно идет по узеньким улочкам Москвы и напевает под нос какую-то незатейливую мелодию. В рюкзаке на спине лежит ноутбук с зарядкой, а также немного запрещенки, в надежде, что Даня не сильно побоится поесть булок у себя дома.       Азик даже не догадывается, подходя все ближе к нужному дому, что с его появлением в поле зрения на третьем этаже Даня задергивает шторку и выбегает в коридор. Поэтому, даже не успев позвонить в звонок, перед ним резко распахивается дверь квартиры Троицких. На пороге стоит лыбящийся Даня, глаза его будто блестят звездочками, пока он рассматривает Азика.       Под этим взглядом Митрохин впервые за несколько лет хочет спрятаться, потому что, честно, такой лук для него непривычен, и чувствует он себя немного некомфортно. Но Даня шепчет тихий комплимент, из-за чего Азик немного краснеет и успокаивается.       Троицкий почти не издает звуков, пока ходит или двигается, и это становится так заметно только сейчас, когда они не находятся в школе, где гул учеников можно сравнить только со взлетом самолета. Даня выдает Азику белые тапочки, почти отельные, и проводит до двери в свою комнату.       Митрохин проходит внутрь и даже не удивляется. Комната Дани прямо такая, какой он ее себе представлял. Двуместная деревянная кровать с белоснежными простынями и мягким, почти плюшевым покрывалом занимает где-то треть комнаты уж точно. На полу такой же мягкий ковер, хочется пальцами ног зарыться. На подоконнике множество маленьких растений: от кактусов до фиалок.       На одной из стен висит зеркало в полный рост с нарисованными акрилом облачками. Они отлично подходят коричнево-бежевой обстановке, и выглядят черезчур мило, особенно, если думать, что Даня сидел на коленках и трепетно выводил каждую линию, прикусив внутреннюю сторону щеки. Все это настолько в духе Троицкого, но Митрохин не может отвести взгляд.       Родное тут все какое-то.       Даня стоит сзади, немного тревожно смотря то на Азика, то проводит взглядом то, что зацепило Митрохина. Он одергивает рукава домашней байки, выжидая, когда Азик наконец что-нибудь скажет. Но не выдерживает и начинает сам.       — Тут не очень круто, сам понимаю, — смущенно пожимает тот плечами. — Мне отказывали во многих идеях, но я благодарен за то, что есть.       — Издеваешься? — смеется Азик. — Это круто. Я прям чувствую тут твой дух, — и это правда, вся комната пропитана запахом Дани. Этой корицей-жженой-карамелью, дешевым мужским парфюмом и благовонии. Азик поворачивается обратно к Дане, пока тот смущенно убирает со лба отросшую кудряшку. — Очень плэнт мом с твоей стороны.       — Я приму это за комплимент, — выдыхает Даня, созывая на единственную поверхность, где можно сесть помимо пола — свою кровать. Она мягкая, с согревающим пушистым покрывалом, клонит в сон. Азик хочет лицом плюхнуться в этот уют и проспать целый год, пока Даня будут существовать рядом.       Но он не может — главная причина его нахождения здесь это совместный школьный проект. Они вновь сидят рядом, но это сильно отличается от работы в библиотеке, потому что теперь между ними нет абсолютно никакого пространства, а сидение намного удобнее, чем пуфики. В какой момент Даня даже кладет голову на плечо Азика, из-за чего последний старается не выпустить внутренний крик наружу.       Спустя какое-то время Даня предлагает послушать музыку, на что Митрохин удивленно поднимает брови. Троицкий поднимается с кровати и проходит ко столу, на котором стоял, — Азик не заметил за этим огромным количеством книг, — виниловый проигрыватель. Митрохин широко распахивает глаза, а рот приобретает форму буквы «о», он всегда хотел такой!       Даня предлагает выбрать между Битлами и Майклом Джексоном, очевидно, что у него нет чего-то более-менее современного. Азик с блеском в глазах просит первую пластинку с Битлами, и через минуту на всю комнату уже играет приятная мелодия песни «Yesterday». Даня тихонечко подпевает, подходя обратно к Азику, который все в той же эйфории смотрит на Троицкого.       Кажется, он давно так хорошо себя не чувствовал.       Им стучатся в комнату, после чего дверь открывает женщина пенсионного возраста, но довольно ухоженная, с опрятной прической и одеждой. Она не похожа на обычную русскую бабушку, но Азик старается не выдавать своего удивления. Она все равно немного осуждающе смотрит на него, но быстро переводит взгляд на Даню.       — Данечка, ну какой же ты хозяин, даже чаю гостю не предложил, — хриплым голосом в полтона начала она. Троицкий испуганно вдыхает, стыдливо опускает голову, бубня «совсем забыл», но Азик несильно бьет его по плечу, как бы говоря, что все нормально и не надо из-за такой мелочи беспокоится. — Азик же? — теперь она обращается к самому Митрохину. Тот кивает, и она продолжает. — Голодный? Есть будешь?       Азик смотрит на Даню и спрашивает, будет ли тот есть. Даня кивает, похоже они и вправду тут засиделись за домашкой и потеряли счет времени. Урчащие животы были тому подтверждением.       — Будем, — одновременно отвечают парни, после чего слегка хихикают.       — Тогда бегите руки мыть, я суп приготовила, — говорит она, закрывая за собой дверь и уходя вглубь квартиры к кухне.       Оба встают, не забыв надеть эти белоснежные тапки, направляясь к выходу из комнаты. Даня на секунду задерживается, выключая Битлов и проходит вслед за Азиком в ванную комнату.       Митрохину было просто по-человечески больно смотреть на то, как Даня, не заправляя рукава моет руки. Из-за этого рукава совсем намокли, на что Азик раздраженно выдыхает и берет руки Дани в свои.       — Кто так руки моет, рукава заправь… — но не успевает он договорить свою мысль, задирая рукава белого лонгслива Дани, как замечает то, что заставляет его быстро одернуть руки от Троицкого.       Руки Дани были вдоль и поперек разрезаны, кажется, шрамы заходили дальше, под кофту. Некоторые были свежие, красные, будто сделаны не так давно, но большую часть составляли белые, зажившие, старые. У Митрохина сердце упало куда-то в пятки, а в животе скрутился неприятный узел, в горле ком.       Он не может отвести взгляда от бледной молочной кожи, которая так страдает от всей этой прошедшей и нынешней боли. Даня задирает рукава обратно, и тогда Азик все-таки поднимает голову к хозяину этих дрожащих пальцев. Он выглядит на удивление спокойно, отодвигаясь от раковины, освобождая пространство для Митрохина, чтобы тот помыл руки.       — Дань…       — Можешь мыть руки, — холодно перебивает его Троицкий, выходя из ванной, оставляя Азика наедине со своим страхом за друга и мыслями.       Митрохин быстро моет руки, проходя на кухню, садится рядом с Даней, не в силах смотреть куда-либо еще кроме как ладоней Троицкого. Последний постоянно одергивает рукава кофты, но ведет себя уверенно. Когда за стол садится все семейство, что оказалось немногочисленным — Даня, бабушка и еще один мужчина, они берутся за руки и начинают молиться.       Троицкий смотрит на него, одним взглядом голубых глаз просит взять его руку в свою, чтобы хотя бы притворно помолиться вместе с ними. Азик берет его дрожащую руку в свою — такую же дрожащую, и закрывает глаза, немного склонив голову вниз, как и все остальные, пока бабушка читает молитву вслух.       Они едят в мертвой тишине, изредка прерываемой скрежетом ложки о тарелку. У Митрохина как-то пропал аппетит, но из вежливости к хозяевам он съедает небольшую порцию похлебки. Они доедают, бабушка просит их оставить посуду в мойке, говорит, что помоет все позже сама.       Они идут в комнату и, как только дверь закрывается, Азик почти что налетает на Даню.       — Это что?! — восклицает тот, пытаясь найти ответ в глазах напротив. Даня либо строит из себя дурачка, либо правда не понимает, почему Митрохин так волнуется, потому что Троицкий смотрит на него так невинно. — С руками что?       Но Даня так и продолжает молчать, чем неимоверно выбешивает Азика.       — Кто с тобой это делает? — Митрохин все еще надеется, что мурзилка это не сам себе боль причиняет. Он знает, что такое селфхарм, даже знает людей, которые такое с собой проворачивали и проворачивают, но это чудо в перьях не может таким заниматься. Он слишком хороший, чтобы так поступать по отношению к себе.       — Я сам, — но вся надежда пропадает вместе с ответом Троицкого.       — Ты с ума сошел совсем?       — Почему с ума сошел? — еще более непонимающе спрашивает Даня.       — Ты умереть хочешь? — Азик понимал, что подбирает не те слова, что потом будет жалеть об этом, но злость внутри него растет с каждой секундой, и он совсем не может себя контролировать.       — Ты чего? — испуганно вскрикивает Даня, поджимая плечи. — Самоубийство — это страшнейший грех, человека даже нельзя вымолить после смерти за такое…       — Тогда почему? — теперь ничего не понимает сам Азик. Если не из-за суицидальных мыслей, то зачем…?       — Это… наказание, — осторожно начинает объяснять Даня. — Перед Богом, за грехи. Каждый порез — это страдание за греховное деяние.       Азик молчит, умоляюще смотря на Даню, сердце кровью обливается за это бедное солнышко, которому не повезло родиться в такой набожной семье, что он подумал, что ему надо делать себе так больно из-за неполного постоянного соответствия с библией. Но Троицкий спешит положить руки Митрохину на спину в успокаивающем жесте, что так не подходит ситуации — это Азик должен сейчас успокаивать бедного Даню.       — Ты не подумай там, — спохватывается он. — У нас в семье так все делают, это нормально.       — В… семье? — в шоке медленно говорит Митрохин.       — Да, это обычная практика у нас в семье, — как ни в чем не бывало продолжает Даня. — На самом деле мои увечья — это еще ничего, вот дядя Григорий бьет себя плетью по спине, — при упоминании этого Троицкий немного дергается, будто хлест плети прозвучал прямо за стенкой. Он вновь переводит взгляд на Азика. — Не пугайся, пожалуйста…       — Не пугаться?! — взрывается Митрохин, откидывая руки Дани со своей спины. — Ты реально живешь в секте, Дань, это твоя… «семья», — с отвращением выплевывает он, — сектанты, которые, если что, тебя убьют!       Троицкий тут же краснеет, надувает грудь, и глаза его больше не выражают той легкости и нежности. Теперь они смотрели на Азика злобно и расстроено. Даня взбешен.       — Да что чертов сатанист может мне сказать о том, что моя праведная семья и я вместе с ней — сектанты? — повышает голос тот. — Ты последний, кто может осуждать нас!       Воздух выбивают из груди, Азик не может поверить тому, что эти слова правда говорит Троицкий. Митрохин смотрит на того, как на предателя, кого-то похуже Брута или Иуды. Внутри него бурлит гнев, готовый выплеснуться прямо на одноклассника.       — Ты ничего не знаешь обо мне или моей семье, — холодно выплевывает Митрохин. — Нам пришлось переехать из-за блядских слухов о нас, люди желали нам смерти, — он с неприкрытым отвращением смотрит на Даню. — Нам поджигали входную дверь.       Лицо Троицкого меняется, ярость сменяется сожалением. Брови становятся домиком, а глаза вновь большие и блестят в белом свете от люстры в комнате. Он поджимает губы и бегает взглядом по лицу Азика.       — Азик…       — Давай просто покончим с этим ебанным проектом, и я уйду, — отрезает Митрохин, открывая ноутбук и отсаживаясь от Троицкого как можно дальше. Последний выглядит котенком, которого только что ударили ногой, но он все же берет в руки книгу по теме.       — Да, конечно, — оба решают не заострять внимание на том, что голос парня дрожит или что он отворачивается от Азика, изредка подрагивая плечами.       Когда они заканчивают с презентацией, Митрохин быстро собирает рюкзак, морщась, когда замечает булку для Дани, о которой он совсем забыл. А теперь он хочет ее выкинуть куда подальше. Он выбегает из дома Троицких, не смотря на хозяев, бросает сердитое прощание напоследок.       Азик едет в автобусе с грустной музыкой в наушниках и тихо всхлипывает на заднем сидении. Он упирается лбом в холодное стекло окна и старается успокоится. Получается плохо, придя домой не разговаривает с мамой, на что получает взволнованный материнский взгляд.       В темной комнате настежь открыто окно, дует ужасно, но у него нет сил его закрыть, поэтому он, быстро переодевшись, лезет под одеяло. Он засыпает, дрожа от холода, пока на фоне играло что-то от пирокинезиса или тдд.       Следующий день был просто невыносимым. Проснувшись, он выпрашивает у родителей разрешение на то, чтобы остаться дома на первые два урока, придя только на проект и проверочные. В этот день Азик решает нанести максимальное количество подводки на глаза, надеть самую шипастую косуху и самые громоздкие берцы.       Заходя в кабинет, он слышит облегченный выдох Троицкого и его умоляющий взгляд. Но, когда Азик проходит к месту за партой, и Даня тянется к нему одной рукой, вроде бы начиная что-то говорить, Митрохин проходит мимо него и садится с Лилей.       Троицкий прижимает ранее вытянутую руку ближе к своей груди и опускает голову вниз. Он снова сидит один за первой партой перед учителем, и Азик чувствует на себе его брошенные встревоженные взгляды. Даня не концентрируется на учебе и пропускает большую часть данной информации.       Когда приходит их время рассказывать проект, Азик просто садится на стул и перелистывает слайды, пока Троицкий, запинаясь через слово, рассказывает материал. Его руки дрожат, но где-то в глубине души Митрохин даже злорадствует, что позориться приходиться ему, а не самому.       Троицкий вновь и вновь пытается подойти к Азику, чтобы что-то обсудить, но тот его игнорирует. Ему не нужны его извинения, Митрохин все еще зол, ужасно зол. В какой-то момент, когда Троицкий снова подходит, чтобы поговорить, он взрывается.       — Можешь ты от меня просто отъебаться, а?! — почти что кричит он, смотря на испуганное выражение Троицкого. — Заебал, сектант ебучий!       Все будто остановилось. Одноклассники вокруг с удивлением смотрели то на Азика, то на Даню, который вскоре быстро ретировался под пытливым взглядом коллег по учебе. Лиля подошла к Митрохину первая.       — Азь, — мягко начала она, положив руку ему на плечо. — Что случилось?       И Азик рассказывает им всем, пропуская детали о самоповреждении Дани, о том, как последний выразился о нем, его семье и его религии. О том, как больше не хочет ничего общего иметь с такими, как Троицкий, и как на самом деле ему стоило прислушаться к своему первому мнению о новеньком.       Даня не изменится, он все будет напирать со своими православными принципами, не заботясь о чувствах остальных. Ребята сочувственно кивали Митрохину, хлопая его по спине, успокаивающе. Вельз пообещал, что поговорит с Даней, а если не получится, то обратится к Светлане, уж она-то точно разберется.       Азик хмыкает, думая о том, что еще пару дней назад бы дал Вельзу пинок под зад за такие «разговоры». Сейчас, с другой стороны, это даже симпатизирует Митрохину. Но, все еще имея какую-никакую человечность, просит Вельза повременить с такими обсуждениями недопониманий.       Троцкий больше не смотрит в сторону Азика, самый первый собирает вещи в рюкзак и бежит до автобусной остановки самостоятельно. Так проходит несколько дней, Троицкий совсем перестает общаться с кем-либо. В коридорах ребятах перешептываются, а некоторые прямо в лицо называют его сектантом.       Митрохин, все так же понимая, что Даня реально состоит в какой-то специфичной секте, где заставляют манипуляциями веры наносить самому себе увечья, дергается каждый раз, когда Троицкого так обзывают. Это не совсем то, чего он хотел. Азик вспоминает, как его самого так шпанали по школьному коридору и как ему хотелось исчезнуть из-за этих голосов.       Да и он уже не так сильно злится на этого мурзилку. Нет, конечно, то, что сказал Даня все еще отдавало болью в грудной клетке, но он уже был готов нормально поговорить с Троицким. В следующий раз, когда кто-то называет Даню сектантом, Азик осуждающе орет, что они прекратили.       Даня поворачивается на Азика с глазами по пять копеек, застывает на одном месте, не смея двигаться. Спустя столько времени вновь заглянуть в глаза все еще близкому человеку — это слишком, поэтому Митрохин разворачивается и быстрым шагом уходит в кабинет. Он чувствует провожающий взгляд голубых глаз спиной.       Когда Даня в очередной раз торопясь собирает вещи в рюкзак и выбегает в раздевалку с первым звонком, Азик еле успевает за ним. Троицкий будто бы даже пытался сбежать именно от Митрохина, но тот хватает его за руку, разворачивая к себе.       Даня шипит на сжатую руку вокруг свое запястья, испуганно смотря на Азика, но жадно вбирая в себя его вид, будто прямо сейчас Митрохин собирается стереть его с лица земли одним взглядом. Но тот быстро ослабляет хватку, высвобождая Даню, тихо извиняясь.       Мурзилка смотрит на него выжидающе и тревожно, не зная, чего ожидать от человека напротив. Он мялся, переносил весь вес с одной ноги на другую, горбился, втянул голову в плечи, чтобы казаться меньше, чем он есть на самом деле. На Азика вдруг накатывает, и он пугается того, что вот такой Даня — беззащитный, тревожный, дрожащий, — это его рук дело.       Как же стыдно.       — Дань…       — Прости.       Азик удивленно вскидывает брови, впиваясь взглядом в Даню, который выглядит так, будто сейчас заплачет.       — Прости, пожалуйста, Азик. Мне так жаль, что я наговорил тебе все это тогда. Ни ты ни твоя семья такого не заслуживает, я повел себя очень глупо. Я знаю, что расстроил тебя, я не хотел, правда. Я понимаю, что ты больше не хочешь со мной дружить, что ты больше не хочешь меня видеть и ненавидишь…       — Воу-воу-воу, — машет руками Митрохин, перебивая этот поток ненависти к себе. — Тише, мурзилка, — и это обращение впервые звучит так мягко вслух. — Давай выйдем на улицу и поговорим, ладно? Подальше от чужих ушей, хорошо?       Даня со слезами, застывшими в глазах, медленно кивает и дает Азику вести его на выход из школы. Они выходят на улицу, и прохладный воздух отрезвляет голову, думать и говорить становится намного легче. Они проходят пару метров подальше от школы так, чтобы никто не смог их прервать.       — Ну вот, — выдыхает Азик, только сейчас понимая, что все это время держал руку на спине Троицкого, придерживая его. — Теперь можем поговорить.       Но Даня молчит и смотрит себе на ботинки, боясь вымолвить слово. Азик вздыхает, понимая, что первым придется говорить ему.       — Я тебя не ненавижу, — с козыря начинает Митрохин, на что голубые глаза резко переводят взгляд на него с надеждой, но все еще боясь подвоха. — Наоборот даже. Ты мне очень… близок, — он не может все прямо так вываливать на бедного мальчика. — И мне жаль, что я так с тобой обращался в последнее время. Ты не заслуживаешь этого, правда.       Из нежных голубых глаз напротив катятся слезинки по мягкой коже щек. Сами щеки красные то ли от холода, то ли от чувств, но вода на морозе леденеет и охлаждает кожу еще сильнее. Азик спохватывается и не успевает себя остановить от того, чтобы прикоснуться к Даниным щекам.       — Мурзилка, Данечка, ну чего ты, — Азик забывает, как дышать, когда слышит тихие всхлипы напротив. Он обхватывает его лицо двумя руками, осторожно смахивая слезы большими пальцами, из-за чего Даня заходит еще более громкими и яростными всхлипами и вздохами. Троицкий держится за руки Азика, как за спасательный круг, ластится к рукам и невербально молит последнего, чтобы тот не уходил.       А Митрохин и не собирался, на самом деле. На самом деле он вообще больше никогда не оставит Даню.       Они стоят так несколько минут, а может и часов, время теряет значение, когда перед тобой стоит ангелочек с разбитым сердцем и страшной истерикой. Азик гладит его по светлым локонам, таким мягким и приятно пахнущим. Он бы умер на месте от смущения, если бы не ситуация.       Мурзилка успокаивается спустя время, заплаканные красные, но все те же небесные голубые глаза смотрят в взволнованные карие напротив. Азик медленно кивает головой, уголки губ приподнимаются в подбодряющем жесте. Ангелочек вытирает ладошкам мокрые от слез щеки, а потом так же мило улыбается в ответ.       — Прости, — все так же улыбаясь шепчет Даня.       — Не за что, мурзилка, — вздыхает Азик, хлопая по спине Даню. Он берет упомянутую мурзилку за руку и ведет до автобусной остановки.       Когда подъезжает автобус, Даня мнется на месте пару секунд, а потом неуверенно, но быстро обнимает Азика. Ангелочек машет ему рукой, садясь в транспорт, увозящий его все дальше и дальше от Митрохина.       И все возвращается на свои места, медленно, но верно. Даня приходит на следующий день с огромной пачкой бумаг — конспекты. Он смотрит смущенно, теребит края листов.       — Я писал все конспекты для тебя, — вываливает он, но морщится, наверно понимая, как жалко это звучало, — по привычке, то есть. А чего добру пропадать, верно?       Азик принимает бумаги у него из рук, но отворачивается, не в силах смотреть на Даню. Стыд обволакивает его с головы до ног, до покалывания кончиков пальцев, сердце внутри сжимается. Он говорит тихое спасибо, после чего Троицкий неуверенно садится рядом с ним.       Митрохин не рассказывает о том, что по ошибке, на автомате тоже покупал булки с сахаром, что морщился от скопившейся выпечки у них дома. Азик думает, что надо будет принести Дане весь этот запас, как извинение. Может быть тогда он не подумает, что Азик точно так же, как влюбленная нищенка, не мог забыть про Даню все это время?       Митрохин объясняет друзьям, что больше не злится на Троицкого. Вельз разочарованно вздыхает, а девочки окидывают его непонимающим взглядом.       — Он не виноват в том, что ему промыли мозги, — пожимает плечами тот. — Я вам всем безумно благодарен, но…       — Но ты слишком в него влюблен, — перебивает его Софа, ухмыляясь. — Но мы поняли. Больше без доебов.       — Такое веселье оборвал, чел, — закрывает лицо руками Вельз.       — Ну, прости, блять, что не дал тебе отпиздить шкеда в два раза меньше тебя!       Вельз отмахивается, пока девочки хихикают над таким взаимодействии парней. Азик замечает входящего в кабинет Даню и не сдерживает улыбки, подходя к нему ближе.       — Хочешь, после школы тебе одно место покажу?       Даня смотрит на него так удивленно, ведь Митрохин же знает, что его семья никуда не отпускает! Но Азик впервые за долгое время так уверенно предлагает куда-то пойти после школы, что тот не может сдержать скромной улыбки и кивает.       Азик довольно ухмыляется, как объевшийся сметаной кот до конца последнего урока.       Чертаново — это до смешного разнообразный и опасный район Москвы. Спасибо, конечно, что Дане не выпало учиться где-нибудь на Патриарших, но увидеть голого мужчину, слезающего с дерева, чтобы прирезать мимо проходящую бабку, это не отменяет. В здешних местах нередко можно услышать страшные крики девушек и детей во дворах, но как только вылазишь из кровати, чтобы посмотреть в окно, намереваясь найти источник ора, не находишь ничего, кроме как пустого двора.       Либо это галлюцинации от постоянного проживания в Чертаново, что приводит к тому, что тебе везде мерещатся преступления, либо это приведения района, о которых так любили говорить старшики мелким в начальной школе. Из самого интересного тут это торговый центр, в который на выходных съезжаются все жильцы района, и парк, — даже скорее лес, — с прудом, в котором не так давно нашли отрубленную голову девушки.       Москва — не город, а сказка!       Но Азик, конечно, уже давно нашел для себя идеальные места для проведения свободного времени. Говорить о том, что времяпрепровождение — это пить «Охоту» и размышлять «какмояжизньдошладотакого», мы не будем, но, думается, все всё и так понимают. Так вот, самое лучшее место для сего действа — это крыши многоэтажек, которых в Чертаново жопой жуй.       Тут за этим никто особо не смотрит, а на стороне задней лестничной клетке можно найти кучу всего интересного!       Где еще вы увидите использованный презерватив в дырке в стене? Где еще вы будете наблюдать разбросанные жгуты и шприцы, куда ни глянь? Где еще вы застанете вальяжно расположившихся бомжей, мило похрапывающих в лужу с блевотой?       После такого прекрасного путешествия по самым низам русских панелек должен быть какой-нибудь выигрыш. И он тут есть, самый настоящий! Это крыша семнадцатиэтажного дома, с которого видно как раз-таки все: и этот ТЦ, и тот самый лесопарк.        Когда смотришь вниз, понимаешь, какие же люди все маленькие, но сколько же чувств и воспоминаний в каждом из них.       Понятное дело, что Азик ведет Даню именно сюда. Троицкий спотыкается, бьется в конвульсиях из-за такого разврата на лестничной клетке и держится из-за всех сил за Азика.       — Зачем я согласился, скажет мне кто-нибудь вообще? — хнычет Даня, втыкаясь носом в косуху Митрохина. — Я тут если на стену облокочусь забеременею…       — Не волнуйся, ни мне, ни тебе этого не грозит, — подмигивает тот ему, продолжая вести до последнего этажа.       Дальше семнадцатого на лестничной клетке стояла решетка с замком, который давным-давно был сломан, поэтому Азик спокойно с ноги открывает клетку. Они поднимаются еще пару ступеней, пока из темноты, духоты и непонятно откуда взявшейся влажности лестничной клетки Азик не выводит их к свету снижающегося солнца и прохладному ветерку.       Свежий воздух заполняет легкие, пока Даня благодарственно вздыхает на золотистом свету. Азик берет его за руку и проводит через огромные провода до самого края крыши, драматично показывая окрестности.       — Когда-нибудь эти земли будут принадлежать тебе, Симба, — низким голосом цитирует «Короля Льва» Митрохин, немного посмеиваясь в конце. Он переводит взгляд на удивленного Троицкого.       — Я Даня.       — Нет, ты единственный человек в этом городе, которого поп-культура обошла стороной, — вздыхает тот, садясь на крышу.       Даня следует за ним, садясь рядом. Он смотрит вдаль, к закату и небу, которое раскрашивается теплым градиентом красного, оранжевого и голубого. Розовые облака поверх выглядят смущенными их изучающими взглядами.       Ветер шепчет что-то в одно ухо, но он сразу вылетает из второго, не заполняя своими мыслями головы. Все тревожное и больное вылетает вместе с ним, освобождая их души от страданий. Он пронесет их на себе через всю Москву.       — Как же мы вовремя, — шепчет Азик, поворачиваясь к Дане. Но последний не слышит, он скован восторгом от этого вида. Скорее всего тот впервые сидит на крыше на такой высоте, наблюдая за падающим огненным шаром.       Золотой прекрасно выглядит на его светлой коже, а волосы сами будто светятся, как блестящие украшения. Даня медленно прикрывает веки, пытаясь насладиться моментом вдоволь. Ветер аккуратно треплет шевелюру, нежно убирая пряди со лба.       Азик хочет запомнить вот таких их навсегда и, чтобы убедиться в реальности происходящего, берет Даню за руку. Даня не дергается, но пальцы с ним переплетает. Краснеющие уши предательски выдают Троицкого с потрохами, но все, что делает Митрохин это засматривается на Даню еще сильнее.       На крыше N в районе Чертаново Даниэль Троицкий наблюдает за закатом. А Азазель Митрохин наблюдает за ангелочком рядом.       — Если бы у меня были крылья, — прерывает молчание Даня, — я бы обязательно посмотрел тут еще больше мест.       — Так у всех нас есть крылья, — улыбается Азик. — Они заставляют нас летать.       — Правда?       — Ну, конечно, а как ты думаешь, почему некоторые люди выглядят такими счастливыми? — поднимает одну бровь Азик. — Они окрылены.       — А у тебя тоже есть крылья? — трепетным шепотом спрашивает Троицкий.       — Я… — кривится Митрохин, тяжело вздыхает. — Я, кажется, свои потерял давным-давно.       Прохладный ветер поздней осени никогда не даст Азику столько свободы, сколько ее дает голова Дани, лежащая у него на груди и рука, сжимающая его собственную в поддерживающем жесте.       — А я, кажется, еще не летал.       Руки они не расцепляют до самой автобусной остановки.       Азик еще долгое время не зовет Даню никуда, потому что на следующий день после похода на крышу то выглядел до ужаса поникшим, а этому мурзилке так грустить не разрешается. Даня говорит, что семья была очень расстроена его поведением. А Азик стыдится своего поступка и нежно накрывает ладонь Дани своей, проводит большим пальцем по коже, успокаивая.       Азик покупает ему булки с черникой теперь, потому что московские с сахаром становятся какими-то черствыми и невкусными, а черника никого не оставит безразличным. Стоит в два раза больше, но определенно того стоит. Особенно стоит того стон наслаждения от Дани при укусе этой булки.       Митрохин опаздывает все реже и реже, а если и опаздывает, то всего на минут десять, чтобы Троицкому не приходилось писать так много за безответственность Азика. Учителя перемену в подходе к учебе Азика хвалят, но это не имеет особой важности по сравнению с тем, как им гордится Даня.       Однажды они как всегда вместе доходят до автобусной остановки, когда Даня разворачивается к Азику почти вплотную. Он тут же берет лицо Азика в руки, довольно улыбаясь, чем вводит жертву в ступор.       — Ты такой молодец, Азик! — но тот его не слышит, потому что Даня находится до безумия близко. — Ты так ответственно относишься к учебе теперь, я так тобой горжусь! Это так…       Но Даня не успевает договорить, потому что все это — ощущение горячего дыхания Троицкого на своем лице, мягкие пальцы, держащие его лица, да и губы, находящиеся в непозволительной близости, — все это слишком. А Азик никогда не был тем человеком, который может держать воль в кулаке.       Поцелуй получается смазанным, неуверенным и быстрым, но от того не менее желанным. Мягкие губы ощущаются так правильно на его собственных, даже если они не двигаются. Даже если сам Троицкий остолбенел, и дернулся только, когда Азик от него отодвинулся.       Мурзилка в страхе прикрывает рот рукой и первым садится в вовремя подъехавший автобус. Он не смотрит в окно, пока автобус уносит его все дальше и дальше от Митрохина. Азик не думает, на самом деле. Как будто бы он вообще когда-либо думал, прежде чем делать.       Даня не приходит на следующий день в школу. Не приходит и на день после этого и после того… Он не приходит даже в понедельник после выходных, и только вот тогда Азик начинает волноваться не на шутку. Он проебался, да, жестко проебался, и это надо исправлять сегодня, а не откладывать до того момента, когда окажется, что Даня так себе руки разрезал, что сейчас где-нибудь в морге лежит.       Не будем врать самим себе, Азик не забыл о странных извинениях перед Богом Дани. Он не спрашивал об этом мурзилку, потому что думал, что разговор будет до жути некомфортным им обоим, но в мыслях одергивание кофты имело другое значение, более страшное. А сейчас Дани в школе нет уже почти с неделю, и Митрохин помнит, что для Троицкого самоубийство — это страшнейший грех, но неприятные мысли все же закрадываются в голову.       Поэтому, немедля ни минуты после звонка с последнего урока, Азик пишет родителям смс-ку о том, что у него очень важные дела, и он будет позднее обычного, берет сумку и бежит в пятерку напротив. Прихватив вкуснях, Митрохин бежит к подъезжающему к остановке автобусу, успевая запрыгнуть в последнюю секунду. Он надеется, что никто из домашних Дани не будет против конспектов для Троицкого.       Да, Митрохин продублировал все свои записи для мурзилки, потому что для него это правда важно. Может быть, если он будет стоять на коленях с булкой в одной руке и конспектами в другой, неистово извиняться, склонив голову, то Даня сжалится перед Азиком и простит его. Потому что Митрохин буквально поцеловал Троицкого без его на это разрешения, а это харассмент. А это в свою очередь статья.       Запыхавшийся Азик стоит перед дверью в квартиру Троицких, глубоко дыша, пытаясь перевести дыхание, весь красный, под стать своей прекрасной огненной прическе. Он делает глубокий вдох и нажимает на звонок. По ту сторону слышны медленные неуверенные шаги, подходящие ко входу.       — Кто там? — и, слава дьяволу, это не бабушка или тот тихий, но хмурый мужчина, а вполне знакомый и даже родной голос Дани. Звучит он немного хрипло, возможно только проснулся, а возможно проплакал всю ночь. Азик, честно, надеется на первый вариант, хоть сейчас и уже четыре часа дня.       — Смерть по твою душу пришла.       — Азик? — послышался удивленный вздох по ту сторону уже открывающейся двери. Она распахивается и ему предстает Даня в серой байке, и выглядит он, мягко говоря, не очень. Синяки залегли под глазами, а руки трясутся будто в треморе. Волосы не мыл похоже с того же момента, как и сбежал на автобусе. — Ты чего тут?       — Извиняться пришел, — стыдливо отвечает тот, но спохватывается, открывая рюкзак. — С подарками. И конспектами.       Даня смотрит на него испуганно, — Азик старается не проводить параллель с их первой встречей, но получается так себе, — но поджимает губы и пропускает его в дом. В квартире все так же тепло, как и в прошлый раз, а выданные тапочки все такие же мягкие. Азик позволяет себе немного улыбнуться, может все не так уж плохо.       — Чай будешь? — на ошибках учатся, и Даня теперь старается быть хорошим хозяином. Но Азик больше всего на свете хотел сейчас поговорить, а не чаи распивать. Поэтому он отрицательно качает головой и без приглашения проходит в комнату к Троицкому. Тот идет в след за ним.       Они проходят в комнату к Дане, и тут все еще чисто, просто кровать не заправлена. Значит, тот правда только проснулся. Троицкий обходит Азика и за три секунды убирает простыни и садится на кровать. Митрохин садится рядом, доставая из рюкзака конспекты и булки.       — Вот, сам дублировал, — улыбается Азик, но Даня не в состоянии даже выдавить из себя что-то отдаленно похожее на ухмылку. Азик меняется в лице, доставая булки и кладя их прямо перед Троицким. Он вздыхает. — Прости, пожалуйста, Дань. Я же знаю, что для тебя отношения между мужчинами — это грех. Но вообще, кстати, это не грех, там библию неправильно перевели, изначально заповедь заключалась в том, что педофилия — это кринж, а не геи… — тут Азик понимает, что его уносит не в ту сторону. — Но это все лирика, я же извиняться пришел! Так вот, даже, если не брать в расчет то, что ты верующий, и все это для тебя грех, то, что я сделал все еще не о-кэй, потому что это домогательство, а это анкул, понимаешь?       Азик поднимает взгляд на Даню, который еле сдерживает смех. У него появляется множество вопросов, таких как: что именно рассмешило Даню? То, как сбивчиво говорил Азик, или тема харассмента? Потому что если харассмента, то Дане определенно не стоит появляться в твиттере, а если речь Азика, то это все равно не прикольно, потому что Митрохин тут сидит и тревожится.       — Ты, — выдает смешок Даня, — ты так смешно используешь эти сленговые словечки, Азь.       — Мурзилка, ты ебик? — не выдерживает Азик. — Я тут тебе, так сказать, душу пришел излить. Извиниться. Булки тебе принес с черникой. Я конспекты продублировал для тебя, че ты ржешь тут? Это несмешно!       — Это смешно, — хихикает Даня.       — Это вообще несмешно, типа, ни капли, совсем, — сам еле сдерживается от смеха Митрохин.       — Это ужасно смешно, — все же не выдерживает Даня и заливается ангельским смехом, за чем последовал и хохот Азика. Они сидят и тихо хихикают, пока Митрохин все еще пытается разобраться в ситуации. После пары минут, Троицкий все же успокаивается.       — Не буду врать — грех все-таки, — но ты меня правда ошарашил тогда, — пожимает плечами тот. — Я отпросился у семьи не идти в школу на один денек. А на следующий день заболел, довольно неприятно. Я подумал, что возможно по трясущимся рукам и красным глазам, ты мог понять, — приподнял одну бровь Даня. Азик смущенно отвел глаза, он не собирается говорить, что думал, что мурзилка тут уже при смерти на полу валяется в луже собственной крови. Троицкий вздыхает. — Мне приятна твоя забота, Азь, но все не так плохо. За конспекты спасибо.       — Я думал, что ты умер, — возмущенно повысил тон Азик. — Че на звонки не отвечал, а?!       — Голова болела.       — Пошел нахуй, — обиженно восклицает тот.       — Ты разочарован, что я не мертв? — ухмыляется Даня.       — Э, — Азик дает тому щелбан, от чего Троицкий произносит тихое «ой». — Я такого не говорил. Я просто надеялся, что ты не успел себе все руки изрезать за это время.       — Грех не я совершил, дурень, — потирает ушибленное место Даня. — А еще я подумал, что такая частая реакция на мои шрамы может говорить о том, что, все-таки, возможно, чуть-чуть, но это не слишком нормально.       — Кто-то еще кроме меня и твоей семьи знает?       — Вся прошлая школа, — хмыкает тот. — Помнишь ты говорил, что из-за слухов твоей семье пришлось переехать? — Азик кивает. — Ну вот. Кто-то из ребят заметил их, это дошло до учителей, потом до завучей. Думали, что надо мной издеваются дома. Пришлось уйти.       — Прости, — тихо произносит Митрохин.       — Это не твоя вина или их. Или кого-либо в целом. Только если основателя церкви, который умер уже сто лет назад. Царствие ему небесное.       — Фанатик, — комментирует Азик, на что получает укоризненный взгляд от Дани.       — Не говори так. Он тоже заслуживает прощения, — уверенно констатирует тот. — Да и если бы не он или его церковь, я все так же бы сидел в детдоме.       — А… — Азик вертит пальцем, как бы спрашивая про остальных жильцов дома.       — Дядя Григорий и бабушка Вера взяли меня к себе, когда мне было пять лет, — пожимает плечами Даня. — Я им очень за это благодарен, ведь у меня появился свой дом и забота от близких людей. Они консервативные, да. И с устаревшими пятьсот лет назад взглядами на веру в Бога и каянии, но они хорошие люди, правда.       — Хорошо, — выдает Азик. — Я тебе верю.       Они сидят молча еще пару минут, пока Митрохин не находит руку Троицкого.       — Расскажешь? — на что получает медленный кивок.       У Дани множество маленьких шрамов от лезвия, которые идут до самого плеча по всей руке. Когда на руках места перестало хватать, он перешел на ноги. Там их было намного меньше, но теперь они были больше и глубже. Страшное зрелище.       Но ужаснее всех был огромный глубокий шрам на животе, начинавшийся от левого бедра, заканчивающийся у правого проявляющегося ребра.       — Мы сильно поссорились с дядей Григорием тогда, — грустно рассказывал Даня. — Это было ужасно. Мне было безумно стыдно. А на мои извинения Григорий говорил только о том, чтобы я просил прощения у Бога. Вот и вышло.       — Ты же себе чуть живот не распорол, — с придыханием шептал Азик, с ужасом глядя на это увечье.       — Не настолько, но скорую вызывать пришлось, — таким же шепотом ответил Троицкий. — Дядя Григорий долго извинялся передо мной после этого, а я… — голос Дани начал дрожать. — А я сказал ему, чтобы он просил прошения перед Богом… — послышался первый всхлип, на что Азик поднял голову, чтобы посмотреть, как слезинки съезжают вниз по мягким щекам. Митрохин уже на автомате обхватил его лицо руками, стирая эти слезинки. — Я еще никогда до этого так долго не слушал его вскрики от порки плетью в соседней комнате…       Сердце ушло в пятки. Митрохин прижал мурзилку к себе, пока мурзилка тихо всхлипывал ему в байку. Рука по привычке перебирала золотистые локоны, а успокаивающие слова сами выходили из его рта. Азик раскачивал их двоих из стороны в сторону, убаюкивая.       Вскоре Даня успокоился и отодвинулся, стыдливо улыбнувшись Митрохину.       — Как же ты много грешишь, Даня, — грустно усмехается Азик. — Если судить по шрамам, конечно. Никогда бы на тебя не подумал.       — Маленькие — это не столько сами грехи, как греховные мысли, — робко начинает Даня. — В последнее время участились, когда… С тобой встретился.       — Со мной?       — У меня очень часто появлялись мысли о том, как я хочу тебя поцеловать, — и это признание стоило Азику как минимум спокойное выражение лица, как максимум сохранность рассудка. Но Митрохину так же было ужасно грустно и стыдно, что за такую большую часть шрамов на теле Дани он нес ответственность. — Не смотри на меня так, ты-то давно должен был понять.       — Да тебя разве поймешь! — восклицает Азик. — Может, ты просто так себя со всеми ведешь…       — С кем я еще, по-твоему, общаюсь?       — Надеюсь, что ни с кем, потому что я не люблю делиться, — грозно отвечает Азик. — Да и вообще не перебивай! Может, у тебя настолько никогда не было друзей, что ты думаешь, что так гомо эротично дружат все парни в мире.       — Интересная теория, но нет, — усмехается Даня.       — То есть я тебе нравлюсь? — голосом влюбленной нищенки пищит Азик.       — Да.       — А ты нравишься мне, — продолжает размышлять вслух тот.       — Ну, я надеялся на это, потому что иначе было бы немного неловко.       — Так, а ты с каких пор такой язвительный?       — Учился у лучших, — гордо с упреком отвечает Даня, подмигивая одним глазом.       — С меня не надо брать пример, я позор школы, — убеждает его одуматься Митрохин, закрывая лицо руками, потому что иначе мурзилка мог бы запалить румянец на все лицо.       — Никакой ты не позор, Азь, — хмурит брови Даня. — Очень даже умный и правильный. С недавнего времени…       — Учился у лучших, — хмыкает тот, убирая руки от лица.       Они смотрят друг на друга с минуту, нежно улыбаясь, пока оба не переводят взгляд на губы собеседника.       — Ты можешь поцеловать меня, если хочешь, — шепчет Азик. — Если никого дома нет, и ты хочешь этого.       — Они в церкви, — а на второе условие он не отвечает вербально — просто накрывает чужие губы своими. В этот раз все происходит намного более уверенно и медленнее, чем в прошлый раз. Нежность губ Дани прекрасно дополняет некую грубость в поцелуе Азика, все это смешивается в один сплошной комок наслаждения. Азик зарывается в копну золотых волос, пока Даня трепетно держит лицо Азика в своих руках.       Они целуются, и это самое окрыляющее чувство, которое когда-либо испытывал каждый из них.       Они договариваются работать после школы, чтобы заработать денег на съемное жилище. Они теперь встречаются, и Азик не мог мечтать ни о чем более. Двенадцать часов в неделю на работе в ресторане быстрого питания перешивает ангелочек, который всегда держит таблетки от головы у себя в рюкзаке.       Когда приходит время съезжаться, Даня сообщает семье, что намеревается уйти из их церкви. Что он встречается с парнем, а тот еще и сатанист, и что они счастливы вместе и их реакция на это никак не повлияет. Вера грустно смотрит на Даню, но подходит его обнять и сказать, что они будут по нему скучать. Дядя Григорий по-отцовски обнимает Троицкого как сына и просит его не поступать хотя бы незаконно.       Даня смотрит на них непонимающе.       — Я же вас все равно люблю, — всхлипывает тот. — Я не хочу прощаться с вами навсегда, вы мне дороги…       Недопонимания в жизни Дани — это что-то обыденное, а его семья охает, обнимает его и благословляет его на путь во взрослую жизнь. Просит приходить к ним, старикам, иногда. Звонить по возможности.       Даня обещает, кивает и переезжает к родному Азику. У них в спальне есть красный уголок и туалетный столик с сатанической атрибутикой. В ванной висит зеркало с нарисованными облаками, а в шкафчике рядом стоит парфюм от «Hugo Boss». На вешалке в прихожей висит светло-коричневый тренч и шипастая косуха.       Одно другому не мешает.