***
Не успевшие вырваться из горла крики и вопли людей поднялись к облакам с угольными клубами дыма. Очернили закатный небосклон, что издалека каждому видно – гибель негаданно настигла простых смертных, сотни жизней забрала. Жестоко и безжалостно, не разбираясь. Никто и вздохнуть не успел бы. Такова их общая доля.***
– Я еле как открыл глаза. Будто что-то мешало мне их открыть, – с горечью на языке озвучивает воспоминания Чонгук. Чуть позже он понял, что веки и длинные ресницы были замараны в чем-то липком, наполовину засохшем. И лучше бы он оставался неосведомленным, в чем конкретно. – Вы что-нибудь запомнили? Когда вы открыли глаза, что привлекло ваше внимание? Чонгук перестает смотреть на мужчину, сидящего напротив, оперевшись о колени локтями, и фиксирует усталый взор в небо и крыши зданий из окна; вечереет, небосклон скоро окрасится в блекло-розовый или оранжевый цвет, а облаков и вовсе не видно – такой вид действительно умиротворяет на мгновение. Но чувствовать пристальный взгляд незнакомого человека на себе более чем неудобно. А почему неудобно – сам не знает точно. То ли из-за того, что мужчина периодически засматривается на него и терпеливо ждет ответа, то ли из-за самой темы диалога и удушающей атмосферы в кабинете, да и во всей больнице захудалого пригородного района. «Что привлекло внимание?», повторяет про себя вопрос он, не сводя глаз с открывшейся картины, начиная неторопливо осознавать всю его суть. – Мальчик, – негромко произносит Чонгук, опустив голову и направив внимание на свои сцепленные в замок руки. – В нескольких метрах от меня лежал мальчик, совсем еще ребенок, – голос неконтролируемо задрожал. – Мертвый ребенок.***
…всего лет шесть или семь на вид. Весь в грязи и собственной крови, до ужаса бледный, с синими губами и кожей вокруг закрытых глаз. Одна его рука выгнута неестественно, будто и вовсе сломана, в светлых спутанных волосах можно разглядеть пыль с земли и даже небольшие клочки луговой травы. Это тот самый мальчишка, который сидел на «нейтральных» местах у прохода со своей бабушкой, и, заботливо гладя ее по руке и иногда по седой макушке, успокаивал ее, потому что она переживала перед началом. Где сейчас находится старушка и в каком состоянии, что она испытала в переломный момент, Чон страшится предугадать. Теперь они всего лишь тела. А там, чуть дальше, на стволе поваленного дерева лежит девушка, голова которой безвольно свисает, а ноги зацепились за тянущиеся к небу толстые ветки, что до глубоких царапин изранили нежную кожу; одежда разорвана, и куски ее раскиданы неподалеку от бездыханного тела. В одном доступном взгляду месте из-под покрытых угольной сажей обломков торчит чья-то рука. И еще дальше… там тоже покоится человек, ничем не отличающийся от мальчика и девушки. Все эти люди перестали кем-то быть. Теперь они – никто, и никем не станут. Один живой человек смотрит на этих мертвецов. Он ничего не понимает, но продолжает безмолвно смотреть на смутные силуэты. Земля под телами кровью пропитана, а трава и изогнутые корни деревьев подцепляют с горящего металла затухающие языки уничтожающего пламени. Гарью пахнет. Этот запах надолго остается в легких, смешивается с кровью, как бы давая понять, что не даст себя забыть затуманившемуся разуму. В этом месте промелькивают объемные камни песчаного цвета, вросшие в землю и покрытые толстым слоем сухого мха. Они бы раскиданы, кажется, повсюду: в самом лесу, на его окраине и на крохотной поляне посреди. Люди и останки транспорта совсем рядом с изгибистой, но невысокой горой, через которую шел их путь. Дутасан.***
– А еще было больно, – уже смелее делится Чонгук, шмыгая носом и также боясь поднять глаза и увидеть выражение лица врача. А что он может увидеть в его мимике? Сострадание, сожаление или жалость? Чонгук не нуждается в таковом, тем более от черт знает кого. – Мне ноги придавило переломанным фрагментом самолета.***
Тук-тук, тук-тук, тук-тук... Сердце стучит? Оно живое? Вроде как еще бьется, хоть и медленно, о ребра тяжело стучит. Он приоткрывает глаза, смотрит помутневшим взглядом перед собой. Для расфокусированного взгляда слишком ярко и он моргает, чтобы привыкнуть немного. Рассматривает небо, что постепенно темнеет. Но небо не чистое – запятнанное густыми чёрными полосками дыма, а в темно-голубой выси птицы бушуют и кричат. Окаменевшее тело чувствуется отчетливее, легкий дискомфорт в ногах и районе таза одолевает вспышкой невыносимой боли. Настолько невыносимой, что хочется громко кричать, несмотря на плотно сомкнутые и слипшиеся в крови губы. Глаза заполняются влагой, а после из уголков брызгают соленые слезы, попадающие в мелкие ранки на щеках и висках. Чонгук хочет пошевелить ногой или хотя бы пальцем, но конечности его не слушаются и ощущаются как-то странно. Будто его придавил, прибил к земле огромный осколок металла. Наверняка, так оно и есть в действительности. Как же больно... А люди вокруг? Им тоже было больно? Или они не успели ничего почувствовать? Что происходит с живым существом в момент прощания души и плоти? Юноша хочет закрыть глаза и забыть обо всем: о всех нечетких картинках, о противном запахе гари и жгучей боли в нижней части туловища. Сейчас бы утонуть в согревающие объятия любимого, к тому, с кем души стали единым целым. В знакомом бы уюте утонуть, в родных руках и с приятным смехом на губах. Но стоит сделать глубокий вдох, как фантазии рушатся. Из-за попавшего в нос противного запаха прогоревшего металла хочется блевать, а на языке остаётся неприятный осадок в виде пары капель крови, когда Чон легонько морщится и случайно раскрывает разбитые губы. Никогда я не видел, думает он, застывшие лица людей без единой эмоции. Не видел бледных, истерзанных тел, лежащих на сырой земле в странных, нечеловеческих позах. Стеклянных глаз тоже не видел, в которых ничего не отражается, имеется лишь глубина и пугающая пустота. Чонгук страдает не от того, что происходит, а от того, как он расценивает содеянное; от того, что у него есть возможность расценить. Перед глазами светло-синее небо, где из-за облаков мерцание звезд виднеется. Вечерний полумрак единственный созерцатель его мучений.***
– У Вас есть человек, который помогает отвлечься и забыть о произошедшем? – Есть, – не думая отвечает Чон. – Но и с его помощью о произошедшем забыть трудно. Не отпускают события прошлого. Мальчик, что лежал ближе к нему, частенько навещает его через ночные кошмары. Только с существенным отличием – глаза, что в жизни были плотно закрыты, во сне глядели на Чонгука, а посиневшие губы шептали одно и то же предложение, не унимаясь ни на секунду. Чонгук смог прочитать его. "Спаси, нам не выбраться из леса под Дутасан". Гора Дутасан – предполагаемое место смерти сотен людей. От одного названия бросает в дрожь. – Почему же? Этот человек как-то связан с катастрофой? – Я помню его крик, – он нервно кусает нижнюю губу и прикрывает глаза, стараясь не позволить воспоминаниям навалиться с новой силой. Говорить о пережитой с трудом ситуации равносильно публичной пытке и встряске взбушевавшихся нервных клеток. Чонгук метает быстрый взгляд в сторону настольных часов. Нужно продержаться еще хоть немного, ведь он обещание дал. А в случае, если разговор станет ещё напряжённее, Чонгук просто покинет кабинет. – Он кричал мое имя. Он как-то оказался на месте, где упал самолет и искал меня. – И нашел, – утвердительно кивает доктор Ким, уверенный в своем ответе. От доктора Кима он не чувствует тепла, не чувствует понимания. Его слова будто воспринимают неправильно и несерьезно, отчего в груди засела вселенская обида. Ощущение, что его просто-напросто мучают вопросами, заставляют рассказывать и вытягивают из него слова воспоминаний. Чонгук понимает, что монолог с его стороны – необходимость для правильной постройки пазла, из мелких деталей которого состоит катастрофа. Но в чужих глазах ничего нет, Чон в них ничего не видит, ни малейшей искорки. Прямо как у… – Нашел, – также кивает, грустно голову опуская. Внутри все потухло. Представить страшно, что в тот момент у него внутри творилось.***
Он в темном, спутанном, угасающем сознании заблудился и не знает, куда ему идти. А вокруг все темнее становится, и оттого кажется – еще движение, всего один неверный шаг и ты полностью погрузишься в эту пустоту. Безвозвратно. Чонгуку страшно блудить по темени ничего не видя и не воспринимая на слух даже собственного дыхания. – Чонгук… – слышится чей-то шепот. Он вздрагивает из-за громкого звучания знакомого голоса в голове, озираясь по сторонам в попытке разглядеть хоть малейшее изменение в окружающем его пространстве. Голос снова называет его имя и теперь сердце колотиться бешено, больно стуча о ребра и точно осекая человека от бездействия. Чонгук принял это как предупреждающий сигнал: «Беги, беги, беги! Вперед беги, на голос!». ...иди за ним, не стой на месте, пока тебе указывают путь к спасению и не позволяют затеряться в опустелости сознания. Слышно, как рядом с его головой больно падают на колени, выдыхают с непроизвольной судорогой, будто человек, мягко прикасающийся к грязному, побледневшему лицу и шее, задохнется из-за приступа боли в груди. И боится, что от соприкосновения чужое тело рассеется, как пепел проклятый от слабого веяния ветра. Чонгук все эти прикосновения чувствует остро, и если бы не ослабевшее тело, то он бы поддался желанию прильнуть к родным рукам, таким теплым и мягким. Они и раньше были такими, он помнит. Чонгук приоткрывает глаза, стараясь сфокусировать зрение, увидеть, в конце концов, зареванное лицо Тэхена, который сильнее рыдать начинает, завидев сие действие. Рыдает, потому что любимый человек пережил страшную авиакатастрофу и остался в живых. Рыдает, потому что смотрит тот с чистой осознанностью прямо на него. – Хен.***
Ненадолго затянувшееся молчание, которое допустил врач для успокоения сегодняшнего пациента, кажется напряженным. Чонгук открывает ему душу, – это, вне сомнений, дорогого стоит – однако информации, доставшейся ему лично от юноши в туманном и неконкретном формате, недостаточно. Поэтому первый говорит Сокджин. – Это он привел Вас сюда? Что если я попрошу его присоединиться к нашей беседе? – З-зачем? – что опять придумал этот докторишка… Только не Тэхен, его сюда впутывать нельзя. – Выслушать его версию… Чонгук теперь знает, интерес людей может привести к безумию. Какой из сторон – неважно, но он-то уверен, что страдают обе и по-разному. Слухи об авиакатастрофе в лесу под горой Дутасан, меж ветвей которых петляли души умерших, возвышаясь на небеса, уже спустя несколько часов знала вся провинция Канвондо. Когда поступила информация о том, что один пассажир сумел выжить после падения лайнера, журналистика в один миг сошла с ума. Сотни журналистов из разных городов мечтали увидеться и взять интервью с Чон Чонгуком. Статьи именовали одним словом, что на оставшуюся жизнь запомнилось. Дутасан. Все называли его сохранение жизни чудом. Чонгук же считает иначе. Проклятье, ничто иное. Никому не предстоит видеть то, что видел он, никому из обычных, простых людей. – Нет! – Тогда в следующий раз? Если вы не готовы, мы можем перенести разговор. – Никакого следующего раза, – нет, больше никогда… Чонгук отказывается от всех этих методов лечения душевных ран. Рука рефлекторно сжимает кожу на бедре, а челюсти крепко сжимаются, создавая трение зубов друг о друга. Он не хочет ничего слышать, ибо уверен, что хорошего слова не выйдет из чужих уст. Попросить поговорить с Тэхен об авиационном происшествии в его присутствии – самое наглое, что мог сказать врач. Для них эта тема закрыта. Ни Тэхен, ни сам Чонгук не желают возвращаться мысленно в тот день. Почему? – Сердце болело у обоих, кровью обливалось. Боль притупилась, но насовсем не исчезла. Сокджин больше ничего не говорит. Чонгук за это благодарен, ведь не любит пустые уговоры, построенные на жалости или чувстве долга. Дрожащими пальцами он хватается за стопорное колесо, ерзает, чтобы удобнее устроиться в инвалидном кресле и не спеша уехать. Когда дверь открывается, Чонгука встречает ждавший у кабинета Тэхен, встревоженный ранним уходом. Прошло не очень много времени с того момента, как начался сеанс у психолога, хоть и планировался тот по продолжительности несколько дольше. Прошлая встреча оказалась особенно тяжкой для Чонгука. Не прошло и пяти минут, как Тэхен услышал крик своего имени за стеклянной, полупрозрачной дверью. У младшего тогда сильно тряслись руки, все губы были обкусаны, а глаза были полны страха. И слез. Чонгук очень много плакал, даже после того, как они вышли из больницы, но о чем они с Сокджином успели поговорить – неизвестностью осталось для Кима до сих пор. Парень молчал, не хотел об этом говорить. Тэхен помогает отъехать Чонгуку ближе к стене, закрывает за ним дверь и убеждается в том, что они в коридоре одни. Без лишних глаз и ушей. Только потом садится на колени перед коляской, вглядываясь в унылое и пропитанное болью выражение лица. – Сегодня чуть дольше, – первое, что говорит Ким, стараясь выдавить из себя улыбку, и проводит ладонью по щеке. Обводит большим пальцем маленькие шрамы под нижним веком и недалеко от носа, пока родные угольно-черные глаза на мгновение утомленно закрываются. Чонгук сам тянется к теплой шее, чтобы уткнуться и почувствовать себя в безопасности, поддается корпусом вперед и руками за тэхеново тело цепляется во избежание случайного падения. Хоть и знает, что парень перед ним не позволит этому случиться. – Извини меня, хен, – вполголоса произносит младший, когда чувствует, как одна слеза все же скатывается по щеке. – Не могу я долго разговаривать с этим типом. Это слишком... трудно. – Не смей извиняться, ты в любом случае большой молодец, – поворачивается, в глаза покрасневшие заглядывает и губами ловит слезинку, зарываясь пальцами в волосы на затылке. Тэхен никогда не бросит, не позволит усомниться в его верности и любви. Он остался после переломного момента, когда Чонгука спасли, но навсегда окрестили инвалидом, лишив обеих нижних конечностей. Им не брезгуют, не стыдятся, всегда помогают. Вытаскивают из ямы, в которую тот частенько проваливается, вновь и вновь возвращаясь к той пустоте, что забивается в когда-то чистый разум с целью одурманить, свести с ума. – Поехали домой.