***
Это началось довольно давно, с того самого момента, когда я, сидя на скрипящих качелей в соседнем дворе, тихо покачивался из стороны в сторону, думая о чём-то своём. Тогда мне было всего девять, так что я уже и не вспомню, что тогда было в уме ещё не окрепшего мозга. Возможно, тогда я думал, как было бы круто получить на день рождение новый велосипед или размышлял о планах, как выпросить у строгой матери, с которой у меня и по сей день напряжённые отношения, несколько купюр на банку газировки. В общем, всё это не так важно. Даже если бы я и думал тогда о вопросах мироздания, это всё равно бы осталось не решённым, так как в тот момент откуда-то со стороны я услышал протяжный крик, больше похожий на девичий писк, и лай собаки. И, конечно же, такому сорванцу как я обязательно нужно было туда пойти и посмотреть, что же всё-таки там такое происходит. Отчасти я имел при себе тогда смелость воображать о геройствах и уже предвкушал, что спасу, как мне казалось, ту нерасторопную девчонку от лап ужасного четвероного пса, у которого бы обязательно были бы длиннейшие когти и острые зубища. В противном случае, спасать было бы уже и не так интересно, да и в случае удачи этого так сказать похождения (о провале я, кстати, и не думал) мне бы довелось хвастаться всем дворовым мальчишкам, что, несомненно, вызывало бы во мне чувство неописуемой гордости. Поэтому преисполнившись этой мыслью, я рванул к месту крика, и какого же было моё разочарование, когда девчонки там никакой и не было, а вопиющий монстр, кое рисовало моё воображение, оказался маленькой собачонкой, больше похожей на кусок шерсти. Осмотрев место инцидента, я так никого и не увидел, пока вновь не услышал девчачий визг над головой, и только тогда мне довелось лицезреть обладателя столь странного звука. Знал ли я тогда, что это встреча перевернёт всю мою жизнь? Конечно же нет, такое понимаешь только после того, как все события остались позади, а мне тогда только довелось их на себе испытать. Да и между нами, разочарование, что оседало в груди, было единственным, что тогда вообще заботило. На дереве висел долговязый пацан моего возраста, что, как и присуще всем уличным мальчишкам, имел при себе куче пластырей на коленях и локтях. До сего момента с ним мы ни разу не пересекались, наверно, это связано с тем, что как-никак наши дома находились в разных дворах. А, как известно, двор, что стоит от своей родимой многоэтажке через улицу это уже совсем другой неизведанный мир, где свои порядки и законы. Впрочем, это уже и не имеет при себе какого-либо значения. Смотря на перекошенное от ужаса и испуга лицо незнакомца, я тяжело вздохнул и, недолго думая, спугнул лающую во всю собачонку, что надоедала своим шумом не меньше чем тот самый мальчишка. Когда же животинка, испугавшись чужого присутствия, убежала прочь, я посмотрел наверх и крикнул. — Можешь спускаться. Она тебя не тронет. Услышав мои слова, пацан недоверчиво оглянулся по сторонам и, поняв, что никакой опасности ему больше не грозило он, словно ловкая кошка метнулся с высокой ветки дерева вниз, из-за чего я даже присвистнул. В моём понимании это было круто, и возможно я бы даже впечатлился незнакомцем, если бы ещё минуту назад не лицезрел ту разочаровывающую картину. Внимательно оглядев пацана сверху вниз, я приметил, что от его недавнего слезливого вида не осталось и следа, как если бы не он вовсе истошно визжал на всю улицу. Ко всему прочему он был выше меня на пол головы, но радовало хоть то, что крепким телосложением незнакомец, вроде как, и не отличался. Иначе это был бы удар ниже пояса. И пока я вовсю разглядывал мальчишку, всё тот же мальчишка разглядывал меня. Вцепились мы взглядами друг в друга как кошка с собакой, не произнося и слова. Свалившееся на голову недоразумение, по мимо высокого роста, что очень ценился во все времена среди нашего мальчишеского населения, имел вьющиеся каштановые волосы, которые несмотря на недавние манипуляции были аккуратно уложены, как если бы пацан постоянно следил за своим внешним видом. Впрочем, его клетчатая рубашка и балохонистые шорты, являлись тому подтверждением. Так же мне несказанно нравилось его кукольное, даже чем-то девчачье лицо, что ко всему прочему не было украшено синяками и ссадинами в каких-нибудь дворовых драках. Рад был, потому что хоть кто-то в плане этой «девчатости» смог меня перегнать. Я ненавидел своё женоподобное лицо с длинными рыжими кудрями, которые моя мать запрещала мне остригать, потому видя кого-то женственней меня, в душе становилось спокойней. «Пай-мальчик» — пронеслось у меня в голове, отчего я невольно фыркнул и первым прервал затянувшееся молчание, протянув руку. — Накахара Чуя. Ты хоть «спасибо» что ли скажи, я ведь и мимо пройти мог. — Осаму Дазай, — представился мальчуган и проигнорировал мой жесть. После чего он улыбнулся, засунув руки в карман и, как ни в чём не бывало, дерзко ответил. — И я не просил себя спасать. Что за нахальство! Каков высокомерный ублюдок! — эти и многие другие мысли проносились вихрем у меня в голове. Не в силах совладать с ними, я врезал мальчугану по носу, испытывая дикое желание разукрасить миловидное девичье лицо с его ехидной улыбкой. Тогда мы ещё долго провалялись на пыльной земле, набивая друг другу морды. А после всего этого мать сильно отругала меня за испорченную недавно купленную майку, что порядком растянулась и испачкалась. Дома я шмыгал носом, проклиная того самого Осаму Дазая, обещая себе, что если ещё его раз его встречу — в живых не оставлю. Кто же знал, что нам после предстояло сидеть за одной партой?***
Мне тринадцать и сегодня был крайне паршивый день. И этот самый паршивый день продолжается уже неделю. Я чувствовал себя крайне опустошённым, ни есть, ни пить мне не хотелось и как назло, умудрившись поссориться с матерью, мне приходилось отсиживаться на чердаке нашей коммуналки, чтобы не попасться ей на глаза и не огрести по первое число. Всё началось с того, что ещё на прошлых выходных к нам зашла бабка, которая приходилось нам родственницей из разряда «седьмая вода на киселе», и принесла одну не очень приятную весть, из-за которой я до сих пор чувствую себя опустошённым. Мой дядя, возможно единственный человек, с которым мне довелось иметь нормальные отношения из всей родни, умер. Остановка сердца, а ведь ему не было ещё и сорока. Что конкретно этому послужило, я не знал, однако слышал, что он уже давно валялся с болезнью. И что меня в этой ситуации напрягает ещё больше так это то, что ему приходилось умирать в одиночестве. Дядя жил на другом конце города, и навещать его без должного транспорта передвижения было затратно и, как говорит моя мать, «геморно». В общем, на этом фоне мы с ней и поссорились. Я никогда не отличался самообладанием, а в растерянных чувствах сдуру ляпнул, что это всё её вина, и что если бы она не имела при себе столько жадности и меркантильности, то навестила бы его, когда он, хрипя в трубку, просил об этом. Щека от полученной пощёчины до сих пор горела, оставляя в памяти болезненный отпечаток о своей вспыльчивости. Сейчас я, конечно, понимаю, что вины её в этом не было, однако извиняться за это и не думал. Мне было тошно и противно от самого себя за такие слова и за то, что, по сути, я и сам ничего не сделал. Так и проходил уже четвёртый день, где сидя на старом чердаке, я смотрел на пожухший закат в пасмурном небе, дышал огромным количеством пыли, составляя компанию местным паукам и насекомым. Всё думал и думал о тех проведённых мгновений, когда мы вместе ездили на рыбалку. Как он учил меня плавать, как стрелять из лука. Давал различные советы, как ухлёстывать за девчонками. Возможно, всё это мне и никогда не пригодилось в жизни, но он, по сути, сумел заменить мне отца, что ушёл от нас с мамой, когда мне было всего шесть. Плакать не хотелось, да и я всегда считал это исключительно бабьим делом. Возможно, тогда мне стоило задуматься о стереотипах, что навязало общество или же я сам в погоне за своей детской озабоченностью хоть как-то привлечь внимание отца. Впрочем, несмотря на то, что показывать свои эмоции было чуждо, я от этого никогда не отказывался, хотя наверно и под страхом смерти этого не признал бы. Телефон намеренно отключен, и наверно, когда мне всё же доведётся выйти из своей хандры (в чём я тогда сильно сомневался), то придётся столкнуться с большим количеством пропущенных звонков от матери и моих друзей со двора. Хотя последние уже давным-давно к моим выходкам привыкли и внимания никакого не обращали. Такому я был не рад и рад одновременно. С одной стороны не приходилось объясняться, что давалось крайне тяжело, а с другой… Ну, вы и сами понимаете, кто в здравом уме откажется от поддержки. Впрочем, и о ней я бы просить никогда не стал. То ли испытываю страх, то ли это просто не соответствует моему образу отрешённого буйного, парня, который я так долго выстраивал. Подростковые загоны, сами понимаете, впрочем, даже когда мне предстояло вырасти из всего этого, своё отношение я так и не поменял. Наверное, единственным человеком, что знал обо всех моих закидонах и, несмотря на обилие тараканов в голове, всё же продолжал общаться, так этот был тот самый долговязый мальчишка, которому в девять лет я разбил нос. Удивительно, но за несколько лет нашей неустанной вражды, которая плавно переросла в дружбу, мы стали довольно близки. По крайней мере, только ему я могу доверить свои заморочки и переживания, потому что, как бы ни старался их скрыть, этот парень, словно какой-то экстрасенс, всегда прознавал о них. Наверное, именно поэтому сейчас в дверях пыльного чердака, стоит никто иной как запыхавшийся Осаму, что по-прежнему выглядел худощав и едок со своей улыбочкой. — Так и знал, что найду тебя здесь. Ты никогда не изменяешь своим привычкам. Всё так же предсказуем. Парень проходит вглубь чердака, как к себе домой, попутно смахивая паутину, которой за эти несколько дней я уже успел обрасти. Впрочем, в этом месте мы действительно проводили довольно много времени, обыскивая комнату на предмет каких-нибудь безделушек или же просто забавных вещей, которые впоследствии можно было использовать для дворовых игр. Поэтому посещать этот чердак мне и вправду было приятней, чем свою комнату. В конце концов, тут я никогда долго не был одинок и почти всегда встречался с Осаму, который как всё та же бабка ведунья из телепередач приходил сюда каждый раз, когда мне этого очень и очень сильно хотелось. Как и сейчас. — Чего припёрся? — нахмурив брови я неохотно повернулся в его сторону и с ужасом обнаружил, что парень стоял прямо над моей головой. Он какое-то время буравил меня взглядом меланхоличных карих глаз, что как мне казалось, знали всё и вся на этом свете и даже за его пределами. По правде говоря, Осаму казался странным, но все тянулись к нему как мухи на мёд. И я не был исключением. — Потому что тогда бы ты остался совсем один, — парень садиться на край подоконника, где до сего момента, свернувшись калачиком, лежал я. Пришлось немного подвинуться, что бы уступить ему место. — Ты этого не любишь, хоть и никогда не признаешь. После этого я лишь фыркнул и отвернул голову в сторону окна, где закат окрашивал пасмурное небо в тёмно оранжевые тона. Осаму поступил так же, а мне, от этого вида безысходчины, что буквально теперь просачивалась во всём, чём можно и нельзя, хотелось тут же сжаться до маленькой точки и осесть среди пыли, чтобы однажды тебя кто-нибудь вдохнул, а после раствориться в чужих лёгких. В его лёгких. Мы молчали какое-то время, потому что тишина в компании Дазая была жизненно необходима в тот момент. Прошло полчаса, солнце скрылось где-то далеко-далеко за горизонтом, и чердак заполнило густой темнотой. И для меня это было каким-то до безумия важным побуждающим фактором, чтобы шумно выдохнуть и, наконец, выпустить рой клубящихся мыслей в голове, что словно пытались выгрызть во мне все внутренности. Кажется, Осаму это понял. — Я знаю, что произошло. Не хочу говорить слова соболезнований, потому что в любом случае они бы для тебя ничего не значили, да и это было бы фальшиво по отношению к тебе, уж прости, но я плохо знал его. Однако я всё же беспокоюсь о тебе. Думаю, слова сожалений больше нужны для живых, нежели для мёртвых. Поэтому если ты захочешь выговориться или же просто помолчать я всегда буду рядом. Дазай растопыривает руки, хотя из-за темноты не особо могу это разглядеть. Я выдаю какое-то невнятное «угу», которое подразумевало согласие, после чего парень осторожно тянет меня за рукав футболки. Не сопротивляясь слабости душевного порыва, бухаюсь носом прямо в тощую грудь Осаму и несмело обхватываю его спину, чувствуя как, наконец, смог ухватиться за спасательный круг в бездомном черном океане своей вины и сожалений. Мне становиться легче, как только ощущаю тепло уже порядком и не чужого тела и то, какими аккуратными, даже нежными, чёрт его не ладно, движениями запутываются тонкие пальцы Осаму в моих волосах. Волосах, которые я просто терпеть не мог из-за их нелепости и женственности, а вот ему они отчего-то приходились по душе. Наверное, это ещё одна причина, по которой я до сих пор их не отстриг.***
Нам с Осаму по пятнадцать и мы с ним по-прежнему близки. Наверное, даже больше, чем просто друзья, однако, когда я осмеливался вообразить себе о чём-то большем, тот тут же отмахивал эту мысль, думая о том, что такому как Осаму просто нет никакого смысла смотреть на меня под другим углом. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что единственным, кто не хотел и боялся развивать отношения в таком русле, был я и никто другой. Уж слишком в моей голове Дазай выглядел идеальным. Мне нравилось в нём абсолютно всё от его едкой улыбки, до меланхоличной пары карих глаза, в которых отображалась какая-то пустота, которую я и по сей день не могу разгадать. Для всех Осаму был весёлым, бойким парнишкой, душой компании, что частенько предлагала нашей дворовой своре различный спектр шалостей и чудачеств. И все за ним, как не странно шли. Дазай был негласным лидером, при желании, такой человек как он мог бы добиться чего угодно и кого угодно. И я это понимал, морально готовясь к тому моменту, когда парень скажет мне об этом или же молча начнёт отдаляться. Это было бы очевидно, в отличие от Осаму, я из себя ничего не представлял и был заурядным парнем с низким ростом, плохими оценками и женственными, как мне казалось, чертами лица. Однако, не смотря на все эти недостатки, по какой-то неведанной причине, юноша по-прежнему сидел со мной на задней парте, и всегда отнекивался, когда кто-нибудь из класса предлагал ему очередную авантюру. Поначалу мне и не казалось это таким странным, ну, не хочет и не хочет, что уж тут поделать, отстаньте вы от парня и не донимаете его. И только потом стал подмечать, что отказывался Дазай только тогда, когда не звали меня или же я по какой-то причине не шёл. Мне бы пришлось соврать, если бы сказал, что я не был этому рад. Возможно, это немного эгоистично, но хочется, чтобы Осаму находился рядом как можно больше. Больше чем с другими. Поэтому я и сам не понял, как стал бояться, что он когда-нибудь уйдёт от меня. Найдёт себе девушку и будет уделять внимание только ей. Это паранойя всегда посещала меня, когда мы стояли, как и сейчас, на крыше многоэтажного здания, куда вход был воспрещено, но, боже мой, кого это вообще останавливало? Только не нас. — Слышал, ты сегодня отказал Мицуки? Почему? — вдруг спросил я, терзаясь червём сомнений и чего уж там таить ревности. Хотя головой понимал, что Осаму никакая там не вещь и мне не принадлежит, но я не мог отделаться от мысли, что эти худощавые руки когда-нибудь будут касаться пальцев других и запутываться в чьих-то волосах помимо моих собственных. Как только представлю, что кто-нибудь будет видеть глаза Осаму столь близко, как и я, становиться не по себе. Вечно шутливый Дазай, который никогда не унывал и строил из себя невесть что имел глаза того человека, который познал всю отчаянность нашего бессмысленного бытия, разгадал секреты мироздания и не видит в жизни ничего кроме безграничной тоски. Несмотря на его улыбку я прекрасно осознавал, что Осаму несёт в себе что-то не посильное, такое, что простачку, коим я себя считал, никогда не понять. Только поэтому я никогда и не спрашивал его об этом, всё так же боясь однажды не понять друга и тем самым разрушить тонкую нить наших взаимоотношений. Для меня было достаточно просто знать, что не найдётся такой личности, которая будет знать Дазая так, как знаю его я. Хотя это так же не исключает того, что понять его мне, увы, так и не удалось. — А почему я не должен был этого делать? — задаёт встречный вопрос Осаму, всё так же едко улыбаясь в ответ. От его слов меня немного передёргивает, в конце концов, я и сам не знаю, в честь чего это меня так взволновало. Ну, отказал и слава богу! Однако это было не в первый раз, когда он это делает. Парень довольно часто прибегал к флирту с противоположным полом, но когда же дело доходило до признания, Дазай никогда не отвечал взаимностью. Я совру если скажу, что не чувствовал радости видя расстроенное лицо очередной отвергнутой девчонки. И причина такому поведению была лишь одна — я смогу ещё немного побыть рядом с Осаму и никто нам мешать не будет. — Ну, не знаю. Она довольно популярна, видел бы ты, как смотрели на тебя пацаны из параллельных классов. Если бы взглядом можно было убить, они бы уже это провернули. — Правда что ли? Ну, мне как-то всё равно. Если уж они не могли добиться признания, то это не моя вина вовсе, — он снова лишь пожимает плечами и, облокотившись на перила, уставился куда-то в раскрасневшееся небо. Лучи июньского солнца, наконец, перестали обжигать как раньше, сменяя свою жару на милостыню. Его блики озаряли лицо Дазая, из-за чего я и сам не смог заметить, что стал невольно любоваться тем, как блестели его вечно задумчивые глаза, переливаясь алыми оттенками. Словно дорогой выдержанный коньяк, утопиться в котором было бы самым жгучим и недосягаемым желанием, для такого дилетанта, коим мне и довелось быть. Возможно, если бы я был художником, то всенепременно изобразил увиденную картину. В такие моменты особенно чувствуется, насколько мы разные. Для меня он был примером живого совершенства, с его тонкими изгибами шеи, впалыми ключицами и всё такими же хрупкими плечами. Таким невозможно не любоваться. И всё-таки смотря на его полное безразличие ко многим вещам, которые, как правило, вызывают бурные вспышки чувств, я не мог не спросить. — Осаму, а тебе вообще хоть кто-нибудь нравится? Кажется, такой вопрос смог повергнуть даже самого Осаму Дазай в шок. Иначе мне было сложно объяснить, отчего он так резко замолк и не отшутился, как это ему свойственно. Он всегда так делал, когда отвечать для него было излишне неудобно или же просто не хотелось. Похоже, от кого-кого, а от меня он таких вопросов не ожидал. Да чего уж там, я сам от себя такого не ожидал, однако всё же спросил. И чтобы хоть как-то прервать затянувшееся молчание пояснил. — А, ну, это я к тому, что ты довольно часто девчонкам отказываешь. Ты мог бы повстречаться с ними хотя бы из простого любопытства или же просто парням на зависть. Как-никак ты не особо заботишься о чувствах других, если не считаешь их достаточно близкими. Однако ты этого не делаешь. Вот я и подумал, что возможно тебе кто-то уже нравиться. Услышав моё взбаламошенной лепетание, Осаму помолчал, пораздумал, хмыкнул, а потом с обиженной до глубины души миной, запричитал. — Уж, от кого-кого, а вот я от тебя таких слов не ожидал. Ты разбиваешь мне сердце. Тебе стоит извиниться за это, Чиби-кун. — Не называя меня так! — недовольно процедив, я уже сотни раз пожалел, что вообще затеял этот разговор и собирался по старой привычки лезть на конфликт (потому что в отличие от Осаму, который отшучивается, когда ему неудобно, я же чуть ли не лезу в драку). Однако пришлось тут же заглохнуть, как только до ушей донеслось следующее. — Ты прав. Мне уже кое-кто нравиться. И довольно давно. Не знаю от чего, но от этих слов мне тут же захотелось провалиться под землю. На языке появился неприятный осадок, а в горле резко пересохло. Мне будто с размаху засадили острым клинком под самые лёгкие, отчего ни вздохнуть, ни выдохнуть уже не получалось. Я стоял, нем как рыба, то открывая, то закрывая рот, так и не находя подходящих слов. И вправду, о чём я только думал? Естественно, у такого человека как Осаму, уже есть, чёрт его неладно возлюбленная, которую я уже ненавидел всей душой. Это бы всё объясняло. Не то чтобы, я на что-то там надеялся, для меня было бы достаточно просто находиться с Дазаем как можно дольше, но теперь к сознанию подступает леденящим душу и призраком осознание. Осознание того, что всё уже не будет как раньше. И это было абсолютной правдой. У меня повелось резкое желание, сбежать куда-нибудь подальше с этой крышей. В кой-то веки был бы рад, если бы истеричная мать позвонила по телефону и в трубку заорала немедленно тащить свою задницу домой. Но помимо всех этих размышлений, бесил до пульсирующих вен на руках тот факт, что даже не знаю кто эта девчёнка. За столько лет, я бы со сто процентной уверенностью бы понял, что эта за личность, поселившаяся в сердце уже, наверное, просто друга Осаму. Но прежде, чем совершить желаемое и двинуться с места из моего рта кое-как вывалилось. — Кто это? — Оу, ну, знаешь, это довольно интересная личность. У неё очень вспыльчивый характер, и на первый взгляд даже, кажется, что этот человек чересчур груб и нелюдим, однако если дело доходит до людей, которыми он дорожит, то тут же становиться до абсурда нежным и чутким. Этот человек там мило заботится и переживает, а ещё потом пытается это скрыть, боясь, что такая его черта может заставить других людей насмехаться над ним. Ты, кстати, этого человека очень и очень хорошо знаешь, — Осаму рассказывал всё это таким голосом, что мне на секунду показалось, что он явно насмехается надо мной. Говорит нарочито влюблённо и застенчиво, как если бы он снова на публике отыгрывал свою роль шута горохового. А от последней фразы вообще стало не по себе. Да, кто же это чёрт возьми?! Как я мог упустить его из виду. — Что-то ничего не понимаю. Харе говорить загадками! Сколько думаю об этом, на ум вообще никто не приходит. — Да уж, этот человек, тоже немного не догадлив. Хорошо, я дам тебе ещё не много подсказок. Я влюблён в этого человека уже четыре года. Даже расскажу о нашем грандиозном знакомстве. То был обычный майский день. Я вышел во двор в своих любимых полосатых шлёпках и расклешённых штанах. В общем, писанный красавец, только вот четверолапый монстр живущий прямо по соседству мою красоту и природное очарование явно не оценил. Накинулся, и как давай издавать истошные крики, отчего мне сразу же пришлось вскарабкаться на высокую вершину. И так бы я просидел там, в гордом одиночестве, ожидая, когда чудовище забудет о моей столь скромной персоне и удалиться в закат. Так бы оно, конечно, до самого заката продолжаться и могло бы, но тут на сцену выходит прекрасный рыжеволосый рыцарь, с пластырем на пол щеки и с дыркой в зубах. В общем, предел всех моих мечтаний. Как подойдёт к исчадью ада, как зыркнет на него, так тот сразу же от его невъебенной красоты смылся куда подальше в своё уродливое подземелье. Потом я конечно и сам дар речи потерял, от такого великодушного поступка со стороны рыцаря, спустился значит, хотел было уж сказать спасибо, а тот так был мной очарован, что аж сломал мне нос на радостях. В общем, такую историю не грех в книгу изложить. Ты запиши, запиши, а то ещё забудешь. Ой, а вообще я могу говорить вечно об этом человеке. Список того, что мне в нём нравиться довольно большой. Например, его вьющиеся рыжие волосы, они так приятны на ощупь, что их невозможно не касаться. Люблю его улыбку, или же когда он начинает смущаться, когда его за что-нибудь поблагодаришь. Люблю его голубые глаза, в чьих отражается целый мир. Хочется смотреть и смотреть на них, не прекращая. Люблю в нём… — Хватит, — не выдерживая всего града слов, я буквально сползаю вниз по перилам, утакаясь макушкой в колени. Ноги перестают держать, да и хрен с ними. Лишь бы Осаму не видел моего лица, что горит так, будто ещё чуть-чуть и оно начнёт плавиться. Меня бросает то в жар, то в ещё более разгорячившееся пекло с каждой сказанной фразой. В аду было бы и то прохладней. Это всё больше похоже на сон. Ну, точно сон! Либо одна затянувшаяся шутка, что свойственна, такому как Осаму. Ну, не мог! Не мог Дазай, стоя на крыше многоэтажки под закатным алым солнцем признаться в чувствах. Если же это всё и вправду одна большая затянувшаяся шутка, то для меня такой расклад было бы принять намного, намного легче, чем, если бы это всё и вправду было действительности. От переполнявших чувств ещё совсем немного и я точно сойду сума. А он ещё и смотрит. Смотрит на меня и со стопроцентной уверенностью видит насквозь. Просто не мог не видеть. — Хватит. Пожалуйста, хватит. Прошу, не смотри на меня. Не говори это мне. Если ты сейчас шутишь, то, пожалуйста, прекрати сейчас же. Не издевайся так надо мной. Ты же видишь, я не выдерживаю. Всё верно. Я даже не мог принять такого расклада. Расклада, где мои чувства были бы взаимны. В моём представлении, это всё больше походило на сказку, где Эсмеральда выбрала уродливого Квазимодо. А такого просто не могло и быть. В этом я остаюсь ужасным трусом, мелким мальчишкой, что просто не способен поверить во что-то другое. Только не с моей самооценкой. — Чуя, — парень обращается ко мне, однако я едва ли могу его услышать в своей растерянности. Тогда он опускается на колени, кладёт одну руку на плечо, а другой же аккуратно подбирает мой подбородок. По началу я был готов отпихнуть его от себя, двинуть и сбежать куда-нибудь подальше, чтобы не чувствовать как его изящные пальцы оглаживают кожу моих красных щёк. Но Осаму попросту не даёт мне этого сделать. — Чуя, посмотри, только взгляни на меня. Разве, похоже, что я сейчас шучу? По правде говоря, мне не хотелось открывать глаза до последнего. И всё же более здравая часть меня, хотела закончить всё это раз и навсегда. Сейчас или никогда. Давай же, Накахара Чуя, ты же всё-таки мужик! Я не смело поднимаю взгляд, и буквально теряю дар речи. Вообще не похоже, что мне было говорить легко до этого, но сейчас прям ни единого звука. Всё потому что, единственное, что я могу делать, так это смотреть на Осаму. На его нежную улыбку, острый подбородок, аккуратный, чутка вздёрнутый нос, на расслабленную тонкую линию бровей и глаза. Карие глаза, в которых, как мне всегда казалось, не могло быть ничего кроме меланхолии, задумчивости и озорства. Но сейчас же они наполнены чем-то таким, что мне и самому сложно объяснить. Что-то очень тёплое, осознанное, изящное и такое родное. Такое, на что хотелось смотреть и смотреть без передышки, желать и верить, наедятся, что такое будет устремленно, лишь на тебя одного, как бы это эгоистично не звучало. — Нет, не похоже, — наконец, выговаривая это, в меня будто вдохнули новую жизнь. Это сложно объяснить, но теперь я могу дышать полной грудью. — Так это. О, боже мой, помоги мне не запнуться. Ну, ничего, Осаму Дазай, я тебя сейчас так в любви признаюсь, что ты у меня в кисель от всех этих розовых соплей превратишься! Не одному мне сегодня краснеть! — Звучит весьма угрожающе, Чиби-кун, — только и смеётся Осаму, отчего я вновь по старой привычке взрываюсь, готовый во всей этой ситуации вновь вдарить ему в нос, как шесть лет назад. Мне, между прочем, не легко было такое сказать. Дазай Осаму был тем, кто первый признался в любви. В отличие от меня он был намного смелее и расторопней и своих чувств не боялся. Так могло показаться. Но в тот вечер я отчётливо помню, что уши его были краснее моих собственных.***
Так прошёл месяц с той поры. И как оказалось, в романтике мы смыслили на уровне мелодрам, которые мельком видели, пока щёлкали каналы на старом телевизоре. Короче очень плохо. Но это нас не особо заботило. Гнать быстрее паровоза было бы плохой идеей, да и не зачем попросту. Времени у нас ещё много, торопится некуда. Да и мне нужно было порядком поостыть, чтобы осознать и переварить всё произошедшее. Об отношениях наших знали раз уж только родители Осаму, потому что те людьми были очень понимающими и старомодных взглядов не придерживались, как большая часть населения за сорок. Поэтому лично моей матери мы ничего не рассказывали. Хотя с учётом того, что я ей вообще ничего никогда не рассказывал, это было не так уж и удивительно. Что ещё более смехотворно, но наши отношения моя бабушка по материнской линии одобрила на все сто процентов. Я ещё долго этого не мог переварить. Вот от кого-кого, а от неё это было неожиданно. И главное всё получилось так спонтанно. Сидели себе с Осаму, никого не трогали, целовались, пока шёл какой-то скучный фильм, а тут бабка как дверь с размаху откроет, так у меня чуть инфаркт не случился. Уже думал о том, какой гроб себе покупать и где место на кладбище высматривать, потому что на фамильном участке бы точно уже не захранили. А она лишь, хихикнула, заулыбалась и пошла себе дальше, приговаривая «эх, молодёжь, молодёжь». Я уж подумал, может она Осаму с девочкой перепутала? Но потом как выяснялось, что всё она очень даже правильно поняла и даже ругать не стала. Пожала плечами и сказала «ну, раз вы друг друга любите, то за что же мне вас ругать?» Короче бабка оказалось очень даже толерантной. Однако была по-прежнему ещё одна не разрешённая проблема. Стоит ли говорить обо всем этом нашим дворовым друзьям, с которыми мы были так же не разлей вода, как и в те самые годы детства? Нас там человек семь-шесть было и тусовались мы постоянно. Так что вроде, как и можно было рассказать, а с другой стороны, может лучше и не надо. В любом случае что-то афишировать мне это не хотелось, да и как-никак мнения со стороны я по-прежнему боялся. Нет, если бы меня за это осудили, я бы ни за что не перестал бы встречаться с Осаму, однако как же на всё это отреагирует сам парень? Но, похоже, этого его вообще ни как не колышило. Лишь пожал плечами и сказал: — Хочешь — расскажем, не хочешь — не расскажем. И за это я был ему несказанно благодарен. Всё-таки как никак, а для меня это было важно. Так бы может и прошло тихо наше первое совместное лето, но в августе произошло одно очень и очень занимательное событие, которое я и по сей день вспоминаю с улыбкой на губах. Это был совершенно обычные вечер. Жара, наконец, спала, и мы, недолго думая, вывалились из душной квартирки, чтобы хоть как-то проветрить и остудить порядком под расплавившиеся мозги. Осаму как и я был не шибко тактильным человеком. По крайней мере, точно не на публику. В основном хватало просто идти рядом друг с другом, чувствуя уже далеко не чужое присутствие рядом и знать, что всё хорошо, но были и такие моменты, когда движимым каким-то необъяснимом желанием, осторожно тянешь руку и аккуратно переплетаешь пальцы, ощущая спасительную прохладу на ладонях партнёра. Потом же Осаму, видя, как я краснею, не упускал возможность подшутить надо мной, а после уже уворачивался от летящего в его сторону кулака. Впрочем, потом мы оба успокаивались и шли, как ни в чём не бывало рука об руку. Тогда был как раз таки такой вечер. Мы возвращались к дому сквозь полупустые переулки, обговаривая тот момент, что на выходные неплохо было бы съездить на побережье, чтобы хоть как-то спастись от дневной жары. Под бурные обсуждения, дорога оказалось намного короче, чем обычно, и всё бы закончилась без происшествий, перед моим домом мы бы попрощались, обменялись пожеланиями на ночь, а потом, придя домой, залипли бы в соц. сетях и проторчали бы там до трёх часов ночи. Да так, всё и должно было произойти, пока в какой-то момент за спиной не послышался знакомый голос нашей обще подруги, после чего я снова был готов искать гроб. Только уже для её персоны. — О, боже, мой. Неужто вы…! От её взволнованного, даже больше восхищённого голоса по телу пробежал громадный табун мурашек. От страха ясен пень. Потому что я прекрасно видел, куда она смотрит, и по выражению лица понял, о чём эта любительница бульварных романов уже себе нафантазировала. — Нет, Хигучи, это не то о чём ты подумала! Возможно, бы у меня получилось её бы переубедить, однако если бы всё это было бы неправдой и моего растерянного туго соображающего мозга, хватило бы придумать что-то правдоподобное. Но в противовес этому, лишь сильнее вцепился в руку Осаму, вообще потеряв жизненные ориентиры. Только и оставалось смотреть, как Хигучи стоит, поражённая находкой, что буквально для её бурного воображения была чуть ли не находкой. Поняв, что отпираться нет смысла, пришлось настоятельно попросить девушку, никому ни о чём не говорить. — Хигучи, не смей это растрепать! Иначе я покажу тебе прямую дорогу на тот свет. Ты меня хорошо поняла?! Но по радостному выражению лица девушки было понятно, что ничегошеньки ей не понятно. Она, конечно, покивала для утвердительности, но с её языком без костей, уже морально приходилось готовиться к тому, что об этом будет знать каждая собака, ведь Хигучи — главная сплетница района. После этого инцидента мы с Осаму ещё немного постояли перед подъездом, молча подумали над всем этим, а затем парень сказал и без того до боли очевидный факт, с коим я с тяжеловесным вздохом согласился. — Она всё расскажет. — Да, она всё расскажет.***
— Ты всё рассказала?! — выкрикнув это от переизбытка чувств, я тут же схватился за голову, чуть ли не выдирая оттуда клочки волос. Это хоть и было очевидно и всё же по-прежнему готовности к этому моменту у меня совершенно никакой не было. Но поздно пить боржоми, когда почки уже отказали, поэтому сейчас мы с удивительно спокойным Осаму, стоим окружённые толпой нашей дворовой своры, и как мне тогда казалось, готовились к смертной казни. Ощущалось именно так и ни как по-другому. Я уже представлял, как буду со всеми ругаться, и если так будет нужно, то разорву все дружеские связи. Однако же… — Вау! Так вы и вправду встречаетесь. — Как же я рада за вас! — Боже, я уже думал, что это никогда не произойдёт. — Даже не вериться, что ты всё-таки признался, Осаму. Сказать, что я охуел, вообще ничего не сказать. Тут вообще без нецензурщины не обойдёшься. Но последним ударом в крышку моего безграничного удивления осталась заключительная фраза Осаму, при которой он важно вздёрнул нос и расслабленно завёл руки за голову, как если бы всего этого ожидал. — Да-да, я герой этого вечера. Чур на свадьбу меньше пяти тысяч не приносите! И пока все резко сменили тему разговора, на только выдуманную в планах Осаму свадьбу, я стоял по близости и глупо то открывал, то закрывал рот, потеряв при этом весь свой словарный запас. На моменте, когда все уже обсуждали меню, до меня резко всё дошло, и оттого резко поражённо вскрикнул. — Так получается, вы обо всём догадывались?! От этого все между собой переглянулись, помолчали с пол минуты, а потом заржали как не в себя. А вот мне что-то смешно совсем от всего этого не было. — Ну, да, — первая выдала Хигучи, которую ещё минут пять назад я готов был убить.***
Сказать по правде, я вообще не любил излишнее внимание. Возможно для кого-то это словно дар с выше купаться под лучами софитов на огромной сцене, окружённой тысячами зрителями, но точно не для меня. Бесспорно, когда выдавался удачный случай, я никогда не упускал шанса покрасоваться перед ребятами, дабы продемонстрировать силу своих аргументов и логики. Под видом двух кулаков, конечно же. Другое в нашем криминальном районе особо и не ценилось. Но это так, ответвление, ведь сейчас проблемка стояла похуже, нежели очередная драка по поводу и без. И это проблемка стояла пряма перед мной. — Ты с дуба рухнул или как? Хорошо головой приложили на разборках? — отскакиваю назад, видя, что именно мне пытается втюхать мой «драгоценный» Осаму. После подобного уже и не драгоценный вовсе. — Да ладно, брось ломаться. Будет весело, — лукаво лепечет долговязый ублюдок, напяливая на себя одну из самых приторно-сладких улыбок, что были в его арсенале. Возможно, он рассчитывал, что от подобного я сразу подобрею и подпишусь на всё что угодно вплоть до двойного суицида, про который он частенько шутит, начиная с подросткового периода. Но, к сожалению или к счастью, то было не так. — Нет, нет, нет и ещё раз нет! — на отрез, уже чуть ли не срываясь на крик, отказываюсь. Вся эта затея мне кажется, абсурдной, а главное до чёртиков стыдной. — Нам уже давно не по десять лет, что хоть о нас люди подумают! Да хрен с этими людьми, меня мать на порог дома не пустит! — Вот и славно, будешь жить у меня, — довольно заключает Осаму, чуть ли не насильно втюхивая мне в руки то, от чего я так рьяно отказываюсь. — Мои родители как раз будут только рады. От подобной наглости приходится приложить огромные усилия, чтобы не взорваться здесь и сейчас. Я смотрю на свои пальцы, сжимающие чехол для костюмов. Затем я перевожу взгляд на открытый шкаф Дазая и вижу там почти такой же. От этого становится немного легче, но мне всё ещё нужно сделать пару вдохов, чтобы успокоится. Всё-таки я так и не научился сдерживать агрессию к семнадцати годам. Полагаю, стоит прояснить парочку деталей. Накануне вечера прошлого дня мы с ребятами со двора культурно собрались на потрёпанной площадке, дабы просто скоротать летние будни в поисках очередных приключений. Приключений мы, к счастью или к сожалению, так и не нашли, но зато что-то прям разговорились по душам аж до двух часов ночи. Сначала говорили о широком — то есть об обществе, остро социальных проблемах да политики, в которой мы, по существу, едва ли разбирались. Затем как-то обмолвились о том, что в стране не разрешены однополые браки (в частности, эта проблема по понятным соображениям меня и кучерявого шута в силу обстоятельств ещё очень как касалась). А позже я и сам не заметил, как около серьёзный разговор о насущном перешёл в обсуждения свадьбы. Причём конкретно моей и Осаму. Пожалуй, соглашусь, что под банку дешёвого сидра это был весьма занимательный и весёлый разговор, который я как думал не перейдёт во что-то серьёзное. Но думать, стоит сказать, было не самой моей сильной чертой. И сейчас мы имеем то, что имеем, а именно: два парных смокинга, взятых на прокат и толпу друзей под окнами квартиры Дазая, уже ждущих как бы начать «брачную церемонию». Всё это казалось абсурдным, пусть даже и какая-то часть моей души несказанно радовалась, сложившимся обстоятельствам. Видя моё замешательство, Осаму, так широко улыбавшийся ещё десять минут назад и воодушевлённо объяснявший мне суть дальнейших событий, как-то по притих. — Слушай, если ты и вправду чувствуешь себя не в своей тарелки, то ладно, давить не буду. Ты извини меня. Наверное, стоило это обсудить с тобой. — Стоило бы, — лишь глухо подмечаю, а сам уже и не знаю, что думать. — Просто ты вчера так бурно со всеми это обсуждал, что мне показалось ты был бы не против, — Осаму тушуется, да ещё и извиняется. Обычно он не любитель такого. Ему больше по душе не считаться с чувствами других, если есть возможность, или переводить всё в шутку. Но за время нашего знакомства Дазай давно уже понял, что такое не прокатит. Правда, это не мешает ему манипулировать другими методами. — Да и дата получается символическая. На мгновение я задумался о его словах. Верно, сегодня уже два года как мы официально встречаемся. Возможно, для кого-то такие сантименты покажутся глупыми, но это вы услышите от людей, ещё ни разу не познавших любви. А от неё волей не волей приходится проникаться всей той розовой ересью, написанной в бульварных романах и прочих произведениях искусства. Как там говорилось? Ради любви, люди сворачивают горы? Похоже если не сейчас, то больше не представится случая свернуть неожиданно взметнувшуюся из недров земли гору. — Хрен с тобой, Осаму, — воодушевлённо рявкаю, кидая шляпу на пол для пущей драматичности. От подобного парень удивлённо вздрагивает. — Только галстук завязывать будешь ты. Ума не приложу как с ним люди справляются! — Ты как всегда безнадёжен, Чиби-кун, — насмешливо протягивает Осаму. В любой другой день, я бы врезал ему. В любой другой день, раскраснелся и за потоком угроз пытался бы скрыть свои комплексы. В любой другой день, я бы был нелюдимым, но таких дней уже не будет, пока ты, Осаму, так ярко улыбаешься.***
Каждый раз вспоминая о том дне я не могу не радоваться, я не могу сдержать бьющегося сердца в груди, я не могу не ощутить то тепло, разливающиеся по всему телу, как в тот июньский вечер. Происходящее со стороны было абсурдом, цирковым шоу, как не иначе. Не знаю, что сказать, но наши дворовые друзья откапали где-то прицеп и прикрепили его к старому дедовскому байку, который прям-таки разваливался на глазах. Выглядело хлипко, но каким-то макаром мы уместили там вчетвером, и сидящие за рулём двое ребят на пару пытались справится с управлением. Уж, не помню каким чудом мы завелись, а о том, по какой божий милости проехали пару кварталов по безлюдным улицам, и речи быть не может. Помню только, что в смокинге, который стоил больше, чем вся моя одежда, было ужасно жарко. Но да плевать и на это. Как же было хорошо! Мы смеялись, радовались, кричали на всю улицу какие-то свадебные поговорки, ловили удивлённые взгляды малочисленных прохожих, но тогда на это было абсолютно всё равно. Дальше было лучше. У кого-то из ребят, сейчас и не вспомню уже у кого именно, был частный домик на окраине. Старенький такой, да ещё и с двором широким и практически пустым. Постарались тогда наши друзья на славу, откопали скамейки, взгромоздили по середине двора стелу, над ней обустроили что-то вроде арки из бабушкиных занавесок. Даже красную ковровую дорожку откуда-то притащили. В общем выглядело всё так, как мы накануне вечером в шутку обсуждали. Один в один. Даже толстую поваренную книгу стащили из дома, взгромоздив её на стелу вместо официальных документов. И, конечно же, сама «брачная церемония» не прошла без смеха. На место ведущего брачной церемонии поставили Рампо, который согласился вести это дело за пачку чипсов. Наклеили ему усы, дали высокий цилиндр, а там человек уже по всем правилам отрабатывал свою еду. Нёс он, конечно, всякую чепуху, зато с каким видом! А как вместо клятвы зачитывал рецепт оливье! Это надо было видеть воочию, на славах, уж, не передать. Затем по всем правилам был первый брачный поцелуй, от которого мне, человеку не любящему показывать свои чувства на публику, хотелось сквозь землю провалится! Но сквозь года и об этом мне думать куда приятней, чем это ощущалось тогда. А дальше события шли такой кутерьмой, что я уже сейчас всё и не вспомню. Хорошо запечатлелся в голове отрывок уже из конца того дня. Дело близилось к ночи и ребята уже слегка подвыпившие, хором заявили, что после такой свадебной церемонии нельзя обойти стороной первую брачную ночь. Нас с Осаму чуть ли не затолкали в комнату, закрыли, так сказать, на ключ и ладно если б ушли, так нет же! Стояли все как на подбор со стороны двора возле окна. Подглядывали. Это тогда, конечно, только забавило. Помню, как сейчас: стоит на против меня Осаму, сначала и сам ничего не понимает, хлопает глазами, да лишь сладко потягивается. Видать утомился. А затем смотрит на кровать, где аккуратно в виде сердца разбросали лепестки роз и начинает смеяться как не в себя. А я что? Ему смешно, а значит и мне тоже. Да к тому же шушуканье публики за окном азарту лишь прибавляло. Конечно, кровать мы использовали исключительно по назначенью. Для приличия сняли кроссовки, что никак не сочетались с дорогими костюмами, взятыми на прокат, а затем от безделья стали прыгать на ней, оставляя от оставшегося рисунка лишь разбросанные лепестки на полу. Как дети малые. Да мы и были детьми. Закончили бесится лишь когда, длинноногий Осаму стукнулся об потолок, и скрючился на кровати. Но даже тогда смеяться не перестали. Скорее наоборот, настроение было таким приподнятым, что подобной мелочью его хрен испортишь. Да и к тому же обычно люди чаще смеются в таких ситуация, чем начинают успокаиваться. Хотя жалко мне Дазая всё-таки чуть-чуть было. Поэтому я присел к нему рядом и потрепал по голове. — У кошечки боли, у собачки боли, а у Дазайчика не боли. — Да иди ты! — обиженно вскликивает парень, но руку не отбрасывает. Затем он, явно прибедняясь досадливо замечает. — Лучше бы ранку поцеловал. — А больше тебе ничего не поцеловать? — ехидно на манер самого Осаму спрашиваю, и в это же время оставляю смазанный поцелуй на макушке. Всё-таки настроение у меня было хорошее для таких телячьих нежностей. — Поцеловать, конечно же! Меня вообще много где можно и нужно целовать, — хитро улыбнулся парень, за что получил щелбан по лбу — Больно же! Это домашние насилие, моя мать была права. Все вы мужики одинаковые! Осаму устраивает шоу, занимает большую часть кровати и дрыгает ногами и руками будто капризный маленький ребёнок. По факту он таким и был. Я давно привык к выходкам на привлечение внимание, а потому ложусь радом на живот, поддерживая голову руками. Жду, когда же он успокоится или выдаст какой-нибудь ещё финт ушами. И мне почему-то так хорошо просто смотря на него. Словно ради таких моментов и стоило рождаться. — Осаму, ты такой придурок, — от подобного заявление парень перестаёт бесится и нарочито хмуро уставился на меня. Его непослушные пряди волос торчали во все стороны от бурной деятельности, что проделывал ещё минуту назад. Он явно хочет продолжить свой спектакль на новый лад, но закрывает рот, прежде чем что-либо сказать. Чувствую, как не могу сдержать улыбку, тянусь к его волосам и смахиваю их со лба. — И это я в тебе люблю. Он на миг затихает, брови разглаживаются, и я понимаю, что Дазай перестаёт играть ту роль, что защищает его от всего мира. Такое не часто увидишь. Лицо приобретает слегка отращённый оттенок, глаза, такие печальные и вдумчивые всё время, вбирают в себя оттенки нежности. И мне тепло лишь от того, что он может смотреть на меня так. Так, как он не будет смотреть ни на кого другого. — Я тоже тебя люблю.***
Это не должно было всё так закончиться. На кануне тех событий, отделяющих мою жизнь на до и после мы с Осаму ужасно поссорились. Так мы не ссорились никогда. То есть, при условии, что я и так не обладаю спокойным нравом да и Осаму держать язык за зубами тоже не будет, мы частенько ссорились. Но и мирились так же быстро. Покричали, поёрничали, подрались по-дружески, да и дело с концом. Конфликта, как и не было. Но в тот раз всё было по-другому. Знаете, когда люди начинают быть слишком близки друг к другу, знают все подноготные, привычки и больные точки, то, не имея осторожности, они начинают сливаться друг в друге. И это ничем хорошим не заканчивается. У нас не закончилось. Мы знали друг другу лучше, чем кто-либо ещё. Знали так, как самих бы себя не знали. В какой-то момент это стало ошибкой. Поссорились из-за какого-то пустяка. Из-за такого, казалось бы и не спорят. Причина оказалось столь незначительной, что я, увы, при всё своём желании вспомнить её не могу, как бы не старался. Сколько бы не провёл бессонных ночей, а мотив той ссоры не нахожу. Всё как-то разом тогда навалилось. Ох, и сколько же мы тогда гадостей друг другу наговорили! Вспоминая всякий раз о тех словах, что вырвались из моего рта, я немедленно хочу вырвать себе язык. Уж, так тогда мои разум охватила грязная мысль наговорить чего-то такого, да побольнее, да поострее, чтобы ещё долго раны зажить не могли. О, как же я был тогда глуп и молод! Мы не разговаривали неделю. В какой-то момент Осаму стал звонить мне на телефон, но я из горделивого принципа не брал трубку. Настолько сильно обида сжирала меня изнутри, что даже когда, он начал караулить меня под дверью я не выходил из квартиры и лишь плотнее завешивал шторы. В мыслях и представить себе больше не мог, как буду смотреть ему в глаза. Спустя две недели тот, кого я безмерно любил долгие годы наконец перестал появляться у моей квартиры и звонить перестал. Спустя месяц я наконец остыл и осознал свою вину. Тогда же я узнал, что Осаму Дазай мертв.***
Узнал об этом случайно, мне не хотелось звонить ему по телефону, хотелось поговорить лично с глазу на глаз. Прежде чем идти к подъезду, я наткнулся на Хигучи. Она выглядела как обычно, что-то увлечённо говоря по телефону со своей подружкой или кем там ещё, подробностей не знаю. Машу ей рукой, она замечает меня и тут же белеет на глазах. Говорит в трубку какие-то слова прощание и с угрюмой миной подходит ко мне, будто на ватных ногах. Хигучи и так страдала резкими сменами настроения, так как была излишне эмоциональной, но сейчас перепад атмосферы чересчур контрастный. Прежде, чем я смог что-либо уточнить, та осторожно спросила: — Чуя, ты как себя чувствуешь? — Да нормально вроде, — пожимаю плечами, а сам и не понимаю к чему относился этот вопрос. — Это я у тебя должен спросить. Выглядишь хуже смерти. — А, понятно, — Итиё вымученно улыбается и отстраняется. В дальнейшем мне, как тогда казалась, она начала нести полный бред. — Ты всегда был таким сильным, Чуя. Даже не представляю, как тебе приходится. Но ты не держи всё в себе. Помни, мы твои друзья и поддержим тебя в трудную минуту. Поэтому ты не должен притворятся, что всё хорошо. Слышала, что ты тоже не пришёл на похороны, но я всё понимаю, мне тоже тяжко присутствовать на таких церемониях. Я просто хочу, чтобы ты знал, что в этом нет твоей вины и… — Хигучи, что ты чёрт возьми несёшь? — я едва сдерживаю себя, чтобы не вспылить, но голос всё равно звучит несколько агрессивно. Меня начинает дико раздражать эта, как на тот момент казалось, чушь. — Какие, блять, похороны! Девушка перестаёт выстраивать жалкое подобие улыбки. Её глаза наполняются ужасом и она отскакивает назад, что-то лепеча себе под нос. Затем она чётко и ясно произнесла то, что выгравируется в моей памяти как клеймо на всю жизнь. — Осаму… Он мёртв***
Осаму Дазай убил себя выстрелом в голову отцовским револьвером. Парень заперся на чердаке, где его труп нашёл один из соседей, услышав громкий звук. По показаниям судмедэкспертам он умер в одно мгновение, так как пуля прошла насквозь. Хоронили в закрытом гробу. Всё это я узнал от Хигучи, чуть ли не набрасываясь на неё, дабы узнать хоть что-то. Мне настолько сильно не верилось в это, что я ещё долго угрожал подруге так не шутить. Оттаскивали меня от неё уже насильно, наши же друзья, что проходили по счастливой случайности неподалёку. Не знаю, что было бы с Итиё, если бы меня не оттащили. Понимаю, она не ни в чём не была виновата, но в тот момент мне плохо удавалось сдерживать себя. Примерно так в последствии и разругался со всеми своими «друзьями». Я не мог видеть их, так как все они напоминали мне о нём. Я не мог жить дальше, так как моя жизнь напоминала мне о нём. Но это всё касается будущего, в котором непосредственно сейчас живу, а мы говорим о прошлом. Эта история закончилась ничем. Как уже упоминалось, с друзьями пришлось порвать, я закрылся в себе. Родители Осаму переехали из города, куда уж я не вдавался в подробности, да и смотреть им в глаза не мог, чего уж там говорить. Правда, только перед их отъездом мне удалось встретится с отцом Осаму. Он весьма педантичный человек, работал доктором и, пожалуй, смотря на него, я всегда прекрасно понимал в кого Дазай такой изворотливый. Пересеклись мы на улице, когда их семья как раз переносила вещи. Честно говоря, в тот момент, мне казалось, он убьёт меня. Я сам был готов убить себя. Но он вместо этого так по-доброму улыбнулся, насколько в общего мог улыбаться человек, находящийся в его положение. — Ох, Чуя, здравствуй, давненько я тебя не видел. Как поживает твоя мама? Спина уже меньше болит? От подобного обращения оставалось только стушеваться. Хотелось провалится сквозь землю. Я зажмурился будто ожидая, что на меня полетят с кулаками. Заслужено, как казалось. — Здравствуйте, да с ней всё хорошо, не жалуется, — вжимаю голову в плечи и сам не замечаю, как наклоняю корпус ровно на девяносто градусов. Заставляю себя стоять, а в мыслях так и хочется убежать от сюда куда подальше. — Прошу простите меня. — Чуя, встань пожалуйста, — хрипло просит господин Мори и мне ничего не остаётся кроме как поднять голову и смотреть в его покрасневшие от усталости глаза. Видок у него был так себе. Впрочем, и я им похвастаться не мог. — Тебе не стоит себя винить и извинятся тоже не стоит. В том, что натворил мой сын не было твоей вины. Это мы за ним как родители не доглядели. Тебе я только благодарен за то, что был с ним рядом столькие годы. У Осаму ведь был очень сложных характер. Знаешь, ты же нам стал почти как родной. — И всё-таки это не вам нужно меня утешать, — чуть ли не выдавливаю из себя. Как же стыдно. Сам не замечаю, как глаза начинают слезится. Но я не имею права плакать. Это не мужское дело. — Брось, всем нам сейчас тяжело, — он отмахивается и неуклюже обнимает меня, видит всё, прекрасно понимая и без лишних слов. Правда, не могу сказать, кому этот тактильный жест был нужен больше. Мы оба не привыкли к такому. А потом становится совсем не выносимо. Он стискивает объятия сильнее, будто видя во мне не Накахару Чую, а своего единственного сына, которого уже никогда не вернуть. Мне тошно, будто ещё чуть-чуть и всё содержимое желудка вывернется обратно. Пусть там и не было ничего съестного уже пару дней. И тошнит меня точно не от этих объятий. Тошнит меня от самого себя. Приходится сдерживаться и лишь неловко погладить его по спине, чтобы не чувствовать себя полным истуканом. Это всё что могу сделать. И стоим так может от силы секунд десять, но какими же долгими они казались в тот момент. Будто целая вечность. Потом господин Мори отшатывается, видать чувствуя себя, ничуть не лучше. Кладёт мне огрубевшие от долгих лет работы руки на плечи и слегка стискивает их. Последующие слова я буду помнить всю оставшуюся жизнь. — Ты не можешь быть причиной его смерти. Он ведь тебя так любил. Так любил.***
— После, как упоминал, их семья уехала и больше мы не виделись. Да я и сам спустя полгода из того района переехал, стройка началась. Со всеми отношения либо испортились, либо оборвались, поэтому я даже не знаю, где он похоронен. Мне иногда кажется, может ничего этого не происходило? Ничего не осталось: ни того места, ни людей, ни меня прежнего. Вся моя старая жизнь осталась позади, только воспоминания о ней никуда не пропали. Не могло это быть всё больным воображением. Чуя размышляет, опрокинув голову назад, и задумчиво уставляется в потолок. Больше он не говорит, да я и сам не знаю, что сказать. Не знаю, как поддержать или чем помочь. До сего момента мне, Накаджиме Атсуши, не доводилось бывать в таких случаях. Я вижу, что человеку плохо. Вижу, что это далеко не норма спустя три года так и не оправиться от утраты пусть и самого близкого человека. Но даже понимая, всю запущенность ситуации мне не о чем сказать. Я будто услышал то, что никогда и ни за что не должен был услышать. Накахара произвёл на меня сильное впечатление. Я ещё долго не смогу выкинуть из головы то, каким разным и глубоко чувствующим может быть этот юноша. Не передать словами те эмоции, что испытывал Чуя при своей исповеди. В начале он сжался до кролика, загнанного в угол, потом, вспоминая о детстве, и сам становился ребёнком. Он вскакивал, кричал, активно жестикулировал и восторженно отзывался о незначительных для многих, но точно не для него, мелочах. Он возмущался, злился и метался из стороны в сторону. Он бил рукой по столу в напряжённые моменты своего рассказа, отчего я невольно подпрыгивал на своём месте. Он улыбался, радовался и звонко смеялся, как пятилетний мальчишка. Словно опьянённый влюблённостью мечтательно поднимал глаза на верх и говорил, говорил, говорил только о нём. Я прожил его жизнь за каких-то два часа и прочувствовал всё хоть далеко не в полной мере, но точно какой-то несомненно важной частью. Я был настолько очарован его историей, едва не плакал вместо него, потому что Накахара позволить себе такого, увы, не мог. Он доверил мне свою жизнь, пусть и совершенно случайно, пусть и не к месту, но за это доверие я должен расплатится сполна. Встаю и подхожу прямо в плотную. На языке вертится тысяча слов, но все они как будто не те: лишние, фальшивые, высокопарные. Это не то, что хочется сказать. Это не то, что нужно сказать. Брови непроизвольно хмурятся, глаза слезятся (я всегда был довольно сентиментальным человеком). И вот, казалось бы, как только что-то подходящее, безусловно бьющее в цель, нашло бы в его сердце отголосок, я встречаюсь с ним взглядом. Все мои жалки потуги разбиваются в ничто. — Извини, что нагрузил. Давай сделаем вид, будто ничего не было.