Бритот кдошот

— Венти, идём же, не отвлекайся, — мама дёргает его за маленькую руку, потянув за собой по бесконечному коридору. — Не смотри по сторонам, нам нельзя встречаться глазами со жрецами. — Почему? — почти бегом следует за матерью, покорно опуская глаза себе на ноги. — Они ведь тоже люди. — Не все. Дочери Императора тоже жрицы. И даже те, кто не наследует святую кровь Властителя, избранны святым указом, а жизнь их освещена золотым взором Властителя, — шепчет, проводя сына через толпу собравшихся на поклонение людей. — Они видят Императора каждый день — этого должно быть достаточно, Венти, чтобы упасть им в ноги. Мальчик кивает, протискиваясь за мамой в первые ряды. Ему недавно исполнилось десять лет, так что это его первое поклонение. Волнительно. Он увидит Императора своими глазами. Увидит Великого Моракса, что двести лет назад поверг Барбатоса — тысячеглазгого демона бури, правившего на их земле, ведомого лишь хаосом. Моракс, чьё рождение ознаменовал раскол великой горы Ха’аэль; юноша, сразивший демона копьём, что сам он вырезал из ветви Святого дерева Рукхелохим; первый жрец, ставший владельцем Бритот кдошот — Святой книги, которую Барбатос когда-то присвоил себе, отобрав её у Матери-Земли, когда убил Богиню в долине Дам-нуклакх, где с тех пор не выросло ни одно растение. И когда пролилась черная кровь демона, а Святая книга вернулась в руки сына земли, восторжествовал дух Богини-матери и наградил Моракса бессмертием и нарек его Святым Императором — Властителем, по чьим венам течёт благодать вместе с кровью и чей взгляд освещает путь покорных его подданных. Они в первом ряду. Нельзя поднимать взгляд. Но Венти не может сдержаться. А потому украдкой чуть разгибается из поклона, бросая взгляд на трон. Чёрный. Говорят, он выкован из доспехов демона Барбатоса. Вокруг стоят три Великие жрицы — дочери Императора, дарованные ему не грешной женщиной, а самой природой. Старшая дочь Нингуан, наместница Святого Императора на греховной земле, вышла из пыли, что поднял Моракс, когда разрубил цепи, повешенные Барбатосом на гробницу Богини-Матери. Средняя дочь Кэцин, наместница Святого Императора в проклятом хаосом небе, явилась из молнии, разразившей народ севера, что чествовал тысячеглазого демона Барбатоса даже после его низвержения Святым Императором. Младшая дочь Тао, наместница Святого Императора в осквернённом кровью Богини-Матери Подземье, родилась из золотой крови Моракса, что упала к ногам Властителя во время первого ритуала поклонения. А на троне сидит Он. Мужчина с золотыми глазами, освещающими грешный путь его подданных, чёрными как уголь руками, что навек испачканы грязной кровью убитого им демона, и витыми рогами, короной украшающими его голову. Лицо его бесстрастно, словно бы стёрты с него любые эмоции и выражения. Святой Император Моракс. Венти невольно приоткрывает рот в изумлённом восхищении, благоговение и странной, почти фанатичной, страсти, что зарождалась сейчас в нем. Нет, не зарождалась. Словно бы просыпалась от глубокого сна. Стряхивала с себя пыль, открывая свои лазурные глаза. Тысячу лазурных глаз. — Венти, опусти взгляд, — снова одёргивает его мать. Но как он может? Его словно бы околдовало, и покуда все, приклонив колени, покорно смотрят лишь в пол, маленький Венти всё выпрямляется и выпрямляется, покуда не встаёт окончательно, глядя уже прямо на Святого Императора. — Венти! Что ты делаешь?! — Мальчик, — прокатывается рокотом камнепада в ущелье Лэадах, и даже жрецы, что стояли вдоль стен Круглой залы, приклонили голову, опустив смиренно взгляд. Святой Император заговорил. И один голос его мог вызывать шторм в океане и буран на суше. — Почему ты выпрямился на поклонении? Кто дал тебе такое право? — Венти! — мать всхлипывает, тянет сына за рукав вниз, но тот словно бы и не слышит её. Шагает вперёд. Околдованный, он идёт к трону под гробовую тишину, что повисает в зале. — А кто дал тебе право тут сидеть, Моракс? — это не его слова. Не его слова, не его мысли, не его речи. Но его чувства. Гнев, злость, ярость — Венти ощущает, как закипают они в его крохотном теле. Как открывается очередной глаз дремлющего внутри него существа. — Ты говоришь со Святым Императором, мальчик, рожденный грешной женщиной, — голос наместницы Нингуан шелестит, околдовывает, словно бы гипнотизируя. Но Венти всё равно идёт вперёд, поднимаясь по каменным ступеням. — Молчи, я не давал тебе слова, — взмах тонкой детской рукой. И Нингуан и вправду замолкает. Словно бы повинуясь приказу. Это не невидимая сила, что закрывает ей уста, не заклятие. Лишь покорность: рабская, человеческая. — Как смел ты, Моракс, наречь себя Святым Императором? — Кто ты такой? — явно не просто мальчик. Будь он лишь юным бунтовщиком, его тело давно бы уже испепелил барьер, что окружал трон. — Как смел предать мою к тебе любовь? — не слушает, лишь шагает по лестнице. А лазурные глаза всё открываются и открываются. — Как смел осквернить моё имя и мои деяния? — Тот, кем ты притворяешься, давно уже сгинул от моего копья, — Моракс всё так же непоколебим. Лицо его не выражает ни страстей, ни страхов, ни печалей. — Что ты такое? Откуда явилось? — Что я такое? Ты разочаровываешь меня, Моракс, — качает головой. Смотрит так долго, так пронзительно. И во взгляде его читаются вековые тоска и страдание. Тысячный глаз открывается. И Венти поворачивается спиной к Мораксу, глядя на подданных Святого Императора, всё так же склоняющихся в низком поклоне перед Властителем. — Я тот, чьей волей зацвели сесилии на северных горах и выросли яблони на южных. Я тот, кто умертвил Всевластительницу из Подземья ради покоя мира людей. Я тот, кого называли Тысячеглазым ангелом, пока моё имя не осквернили, — сам воздух горит. А вместе с ним и потёртая одежда Венти, являя свету золотых глаз тонкое тело, оперённое, с сотнями крохотных пока крыльев. Вокруг головы мальчика появляются ленты, одна за одной, они образуют сферу, и всё вращаются и вращаются, покуда лазурные глаза распахиваются прямо на них. Он смотрит. Смотрит прямо на Моракса. — Я тот, перед кем ты стоял на коленях. Чьё имя ты так громко выкрикивал, когда моя энергия переполняла твоё слабое тело. Я тот, кто даровал тебе бессмертие. И тот, кого ты попытался убить, ведомый жаждой крови и власти. Моракс молчит. Он знает эту тысячу глаз, и эту тысячу крыльев. И сердце его дрожит, тревожась, но лицо всё так же непоколебимо, а взгляд всё так же ясен. Почему он жив? — Я вонзил в твоё сердце копьё, — Моракс встаёт со своего трона, расправляет широкие плечи, возвышаясь скалой над крохотным телом Барбатоса, что всё менялось и менялось, распахивая за спиной крылья и открывая всё новые и новые глаза. — Это было больно, не спорю. Но недостаточно, чтобы убить меня, — щелчок пальцев, его эхо разносится по зале бесконечным шумом прибоя у скал. — Ты возомнил о себе слишком многое, Моракс. Ты был любовником ангела, которому ангел даровал бессмертие; ты был искусным воином, которого тренировали сами духи природы в ущелье Лэадах, что появилось по воле моих разбушевавшихся чувств, когда в Бритот кдошот я увидел текст о рождении моего будущего любовника; ты был мудрым собеседником, с которым я коротал дни и недели, принимая человеческую форму. Но в первую очередь, Моракс, ты был смертным. Смертным, что вонзил копьё в своего бога, возжелав трон. Ты лжец, осквернивший моё имя, мои деяния и мои земли. А в Бритот кдошот написано, что лжецы искупают грех кровью своего ребёнка. — Хочешь умертвить моих дочерей на моих глазах? — Моракс делает шаг вперёд, и земля отзывается гулким воем на его поступь. — Не слишком ли ты жесток для милостивого ангела? — Твои дочери не имеют никакого отношения к твоей крови, они лишь воплощение остатков моей энергии, что ты не смог укротить, — вскидывает брови, а затем оглядывается, бегая взглядом по зале. — Где он, Моракс? — Кто? — они стоят совсем рядом. Руку протяни и коснёшься. — Сотворенный из твоей крови и моей воли мальчик, — тысяча глаз ищет что-то, смотря разом во всё стороны. — Сяо. Где твой сын, Моракс? — Ты его не тронешь, — копьё возникает прямо в угольной ладони Императора. Двести лет он не пользовался им. Но отчего-то хранил, не смея избавиться от оружия, которым совершил тяжелейший грех. — Не тронешь того, кого сам называл и своим сыном. — Отдай мне Бритот кдошот, и он останется невредим, — тысяча крыльев уже так велики, что крошат каменные стены залы. — Отдай мне моё по праву. — Трон больше не твой, Священная книга избрала меня, я могу ей повелевать, могу даже писать в ней новые заповеди и новые истины, — пальцы сжимают древко копья. Моракс больше не смертный, он стал другим. Теперь он Святой Император, теперь ему подчиняется сама земля. — Моракс, нас с тобой роднит великая слабость, — качает головой Барбатос, и тысяча его глаз разом смотрят на золото чужих радужек. — Любовь. Наши предназначения наречены в Бритот кдошот лишь одним словом — ахава. На языке, которым заклинала Всевластительница Подземье, это значит любовь. Не власть и не сила — любовь. Ты перечеркнул свою судьбу моей кровью, смешав её с золотыми чернилами, я знаю. Но, Моракс, — и Бритот кдошот возникает в его руках сама по себе, не повинуясь уже никому кроме Тысячеглазого правителя, — пламя, что разведено мной в Подземье, выжигает клеймо на грешниках. И испепеляет ложь. Книга вспыхивает чёрным огнём. И он сжирает строки и слова, уродует оскверненные письменами смертного страницы, оставляя лишь истину божественных заповедей. Горит Бритот кдошот — вместе с ним клеймо чистым золотом выжигается на левой щеке Моракса — клеймо шакиран, что на языке заклятий Подземья значило «лжец». — Сгорела твоя ложь, Моракс, а на твоём бессмертии осталось пятно золотого клейма, — Барбатос, такой же, каким был прежде, как две сотни лет назад, шагает к своему смертному убийце. И тысяча крыльев скрывает их обоих, окружая куполом. — Твои руки испачканы грехом кровопролития. Но я готов простить тебе всё. — Разве прощал раньше Тысячеглазый ангел грешников? — впервые за две сотни лет его лицо оживает. Каменная маска разбита, изожжена черным пламенем. И Моракс улыбается, падая на колени. — Разве не в твоих силах за мою ложь сослать меня в Подземье на вечные муки? — В моих, — ладонь накрывает щёку, и длинные пальцы ведут по золотому клейму, ощущаясь прикосновением ветра. — Но наша слабость в нашей любви, Моракс. — Разве? Как можешь ты называть любящим меня, смертного, что пытался убить тебя и переписал священные заповеди, на два столетия забрав твоё по праву для одного себя? — Барбатос улыбается. Крылья его трепещут, а лазурные глаза, вся тысяча, с нежностью глядит на Императора. — Ты льёшь слёзы передо мной, Моракс, — и его палец стирает хрустальную каплю, пока ангел заглядывает глубже в золотые глаза. — Как же сильно ты страдал за свои деяния? Тот порыв бесчестия стоил тебе слишком многого. Его поцелуи не стали грубее за две сотни лет. Они лишь исцеляли гноящиеся раны, что Моракс оставил себе сам своими грехами. — Ты говорил, что Бритот кдошот подчинялся тебе, — усмехается Барбатос, когда распахивает тысячу крыльев и оборачивается к взволновавшемуся внизу народу. — Ты управлял лишь малой частью. Лишь тем, на что хватало моей энергии, которую я даровал тебя. А сейчас, — Священная книга распахивается, освещая всю залу золотом заповедей, — узри, что может её истинный владелец. И рассыпается выстроенный в ущелье Лэадах замок, пылью разлетаются всё статуи Святому Императору, чёрным пламенем вспыхивают знамёна — Барбатос лишь ведёт кончиком пальца. Когда же взмахнёт он тысячью крыльев разом, расколется надвое сама земля и явит великому суду души грешников из Подземья. И будет перед ними восседать Тысячеглазый ангел, каждый глаз которого будет обращён в прошлое грешника; и по правую руку от него будет клеймённый лжецом сын земли, и золотые глаза его будут читать настоящее грешника; и по левую руку от ангела будет сотворённый из крови смертного и воли божественного юноша, и взгляд его будет устремлён в будущее грешника. И рассудят они и только они, искупила ли душа свои грехи. И когда закончится Великий суд, тогда снова взмахнёт Тысячеглазый ангел разом всеми своими крыльями. И наступит вечное забытие и вечное блаженство для всех искупивший свои грехи. И в том блаженстве сольются воедино душа бога и смертного. И то станет последней записью в священной книге Бритот кдошот.