Fire And the Flood.

Слушайте вопрос. Попробуйте сделать это внимательно. Готовы? Так вот: Сколько раз нужно повторить машинисту поезда, что у него как-то по-дурацки смещенная перспектива жизни, ну и что есть и другие пути, кроме вперед и назад? А? Теперь скажите свой ответ. Пожалуйста. Мэтт бы хотел, да-да, действительно бы хотел, чтобы вы ответили ему. Правду ответили. Утром можете, (не важно) ну или прямо сейчас, когда он обхватывает пальцами сигарету, топая вокруг своего дома, убеждая себя в том, что вышел на улицу только за тем, чтобы разносить новые зимние ботинки. Приколы, да? Вы хотя бы попытайтесь. Потому что сил больше нет никаких, потому что он сам мыслит ровно и идентично тому, как и этот херовый дядька-машинист — он просто не понимает другого. Ни вбок с ним не ступить, ни отклониться с ним от намеченного курса. Не-а, даже не думайте. Не пробуйте — не выйдет. И если вам интересно, то Милли как раз там — уже полгода как затерялась на остановках, в поворотах и в переполненных залах. Какая, бля, неудача. Поистине. Ну, теперь мы можем запросто дать вам джин с тоником. Стаканчик негрони? Бутылку вина? 1817 год, сорт из середины Франции, на секундочку. Фабиан советует. Ну это так, в благодарность. Только в том случае, если вы разгадали блядскую метафору. Потому что Мэтт Смит усыпан ими, как родинками — вдоль всего тела, вдоль всей своей спины и больших рук. Он снимается в Доме — игры-престольного — Дракона. Он снимается там порочным человеком с белыми волосами, он там Принц с больной (правильной) любовью к своей племяннице. Можно уже завтра прям бежать на Сандэнс, — только кроссовки не потеряйте, — потом залететь в Канны, ну и шлифануть все это какой-то премией от киногильдии. Магия, ага. 9, 1 на IMDB. А маленькая «восходящая звезда» Милли Алкок (актриса, его напарница) для него в первую очередь маленькая, а уж потом (как оказывается) и еще один шрам на белоснежной коже. Шрам, о котором нужно забыть. Забыть еще на-вчера, как говорится. Замазать белым цветом. Стереть в порошок. Тереть большим и указательным пальцами до тех пор, пока от него не останется ничего. И только не думать. Ага. Упаси Боже (или кто-там?). И никогда не вспоминать. Ни при каких условиях. Нельзя. Потому что ты берешь и садишься за руль, чтобы ехать дальше. Только вперед. И тебе уже сорок лет, а это значит — никаких пассажиров с дикой возрастной пропастью. Никаких двадцатилетних девочек рядом. Пф-ф. Шутки — шутками, а спать — не спалось. Мэтт сильно жмурится, прикусывая внутреннюю сторону щек. Он выбрасывает окурок в пепельницу, неосознанно подпрыгивает в новых ботинках, а потом быстро скрывается в гостевом доме. Тьма поглощает его… и в тьме находится до ужаса привычно — он ловко садится в мягкое кресло на первом этажа, прямо рядом с верандой, доставая треснувший на корпусе телефон. Фабиан-дурачок пишет ему много, ну и пишет так, будто прямо сейчас так и умрет без его личного присутствия: йоу, Мэтти, сегодня у шоураннеров тусовка в Рицце, это, если что, отель на седьмой улице… подлетай давай, тут охуенное вино. Подмигивающий смайлик и смайлик бутылки вина. Яс-с-с-сно. Куда же в Париже без Фабиана? Без французского Фабиана «Фабьена» в французском Париже, м-м? Париж. Мэтт лениво улыбается. Через час (и после душа) он натягивает на себя новый костюм — итальянские штаны с рубашкой липнут к телу, как вторая кожа, они создают иронию момента, — а потом ставит себе диагноз еще до того, как едет крыша. Такое случается. Правда. Сто процентов. Мэтт намеревается сегодня вытрахать душу с этого Парижа. На меньшее никто и не надеется. 1. Он оставляет тачку на парадной парковке. Припарковаться — ничего не стоит, в самом-то деле. Он ловко движется вперед, потом неуклонно немного назад, ну и выключает зажигание, отделавшись от ремня безопасности. С безупречной тонкостью. Будто зарабатывает себе на жизнь тем, что профессионально отстегивает и расстёгивает ремни безопасности. Его пальцы разбираются в механике. Дальше так: сигареты в руки, парфюм на кадык и на горло, ну и карточка с деньгами. Ее он прячет в задний карман брюк, когда клацает по сигнализации уже на улице. Какие-то французские девицы засматриваются прямо ему в рот, потом громко хохочут и специально крутят бедрами по дороге в паб, когда его взгляд лениво цепляется за задницу одной из них. Фантастика. Ничего. Будет еще время. Нужно же вжиться в образ героя, да? В образ ебаного Деймона. Нужно поднабраться опыта, конечно-конечно. Ему ли не знать, как это все в актерстве работает. Ночной город завораживает. Слепит разноцветными лампочками в самую радужку. Мэтт быстро перебегает дорогу, придерживая пиджак рукой, а потом оказывается у входа в дорогущий отель Рицц, сокровище Франции, очаровательно отсалютовав консьержу около дверей. Ритуалы. Фабиан вдруг оказывает рядом. У него синие джинсы и теплая куртка. Не проходит и минуты. — Ты что, телепортировался? — Мэтт усмехается ему, а потом наклоняется, чтобы ухватить его за руку, поздороваться. — Лучше, — Франкель светится лучше любой витрины тут, на этой улице; он похлопывает Смита по плечу и отходит на наш назад, доставая сигаретку. — Я, бля, напился! — Мои поздравления? Выходит как-то вопросительно-утвердительно. А вы как думали? У них своя дружба. А теперь они еще и заливаются хорошим смехом. Хороший смех — это когда ты находишься в парах минут от качественного бара, а люди, которых ты будущем встретишь в стенах этого отеля… заставят по телу бежать полу-призрачный ток, они разольют огонь по венам. — Кто из наших тут? Фабиан просто делает затяжку и выпускает дым носом. Создает атмосферу, cher ami. — Райан, — он задумывается, а потом в глазах появляются искры; он передает Мэтту сигарету, делит ее с ним на двоих. — Да, наш дядя-Райан тут, он дописывает сценарий ко второй части съемок в Испании. Я его спрашиваю, говорю ему, типа… эй, тебе же нужна эта… ну, тихая обстановка, наверное, да? А он мне такой… не, я тут, ну и я счастлив быть со своей семьей. И работать с ней вместе. Мы его семья, прикидаешь? — Абсолютно, — Мэтт кивает; он понимает Райана на каком-то своем интуитивном уровне. Режиссеры и сценаристы это отдельный вид людей, они почти все психи. Их нужно беречь, как ребенка своего. Любить их и магию того, что они создают. — Это правда, Франкель. И благодаря ему мы есть частью этого проекта. Счастливчики. Пусть он хоть пригласит сюда умершую Королеву Англии, чтобы она помогла ему настроиться на правильный лад, ну и опрокинула бы с ним стаканчик-второй. — Ага, какие у тебя прикольные шутки, сериал «Корона». Смех. — Ты только что назвал меня «сериалом»? Дурак. Сколько ты выпил? Они опять улыбаются друг другу. Фабиан тянется за второй сигаретой, забавно переступая с одной ноги на вторую. Холодный зимний ветер пробирается им за шиворот. Одна сигаретка… когда ты пьяный — это почти, что моветон. Ужас какой-то. Нужно срочно взять и исправить ситуацию. — Расслабьтесь, ваше, бля, Высочество, гребаный ты Принц Филлип. Как тебе, кстати, эти? Нравятся? Дизайн старый, но табак импортный. Кубинский. Ага. Мэтт медленно делает затяжку. Какое-то неуклюжее удовольствие тут же растекается его венами. Он невольно поворачивается в своем удовольствии лицом к входным дверям в отель и через большое прозрачное двухметровое стекло случайно видит… ее. Ну, ее. Понимаете? Сука. А еще что? Шутки про Королеву Англии — уже не такие и шутки. На ней черное платье в пол, разрез на груди буквально кричит «возьми меня, если осмелишься». Неоновыми буквами такими. Большими. По слогам. Как для слепых. Слепые бы тоже охуели, честное слово. На ее тоненьких белых руках черные перчатки по локоть. Элегантные. Такое клише, что хочется закричать, но Мэтт не двигается. Он прирастает к земле, как трава. Рядом с Милли — Эмили Кэри с бокалом шампанского. Ну чисто вам две подружки «навсегда». Или как там? Ох, черт бы побрал это все. А Мэтт смотрит дальше, заткнувшись. Не в силах сказать ничего. Открыл бы рот — да закрыл бы обратно. Как в немом кино. Дурак — дураком. Блять. Он видит, как Милли легко поправляет свои волосы, (короткие волосы, красивые волосы, пахнущие чем?), а потом заливается таким чистым смехом, что весь Париж открывает глаза в удивлении. Она — жива. Прямо сейчас. Стоит в этом вот моменте, не думает вообще ни о чем, кроме этого момента. Она очаровывает своей легкостью и юностью. Нельзя. — А, да, — Фабиан говорит будто под водой, будто вообще не из этого места. — Малышка Милли тут. Я сперва встретил Эмили, а потом оказалось, что она пригласила ее в гости. И теперь они тут. И… Мэтт переводит назад на парня ясный взгляд. Его глаза со скоростью света берут и улавливают что-то. Он вдруг с ужасом узнает. Узнает так, будто видит знакомого человека. Узнает то, что так хорошо знакомо и ему. Он видит там влюбленность. И это отрезвляет. Даже, когда ты не пьяный. Это бьет тебя в голову, как грузовой поезд. Хотя, по сути, ты же сам есть машинистом. И путь у тебя только вперед, ну и назад. Фабиану повезло больше — Фабиан ради малышки Милли станет и вокзалом, и железными путями, ну и целой планетой. Он все еще может подбирать двадцатилетних на переднее кресло к себе в машину. И это будет естественно. И правильно. Вопрос только в том, захочет ли она садится? — Идешь? Ага, иду. Нахуй. Вот такими вот, бля, шагами. Какая-же неправда, аж тошно. Франкель тупо придерживает входные двери ногой, игнорируя консьержа. Он тупо опять телепортировался, походу — опять скачет в пространстве со своей пьяной энергетикой. Париж, вуа-ля! — Давай, Мэтти! Заходи. Время пить! Мэтт заходит внутрь и его обдает жаром. От этого сводит челюсть и пальцы на руках. От этого кровь его приливает вниз, (так безбожно) тут же, просто-таки в его брюки. Конец-наконец. 2. Она ловит его сама. Больше проебов королю и королеве проебов. Так-то. Милли налетает на него. Сталкивается с ним почти лбом. Больно так, что аж на щеке остается красная долгая мятая полоска. (а завтра там будет синяк, какие ставки?); Под сердцем туго завязывается его маленькая смерть. Ровно такая же, как и она сама — маленькая женщина. Мэтт быстро и автоматически ухватывается за ее предплечье, не позволяя ее губам поцеловаться с мраморным полом. Вышло бы как-то неловко, да? Милли пугается только на секунду, а потом восстанавливает дыхание. Смотрит на Мэтта немного с осторожностью, будто каждая кость в теле чувствует — небезопасно. Потому, лучше действовать первой: — Привет, — она сдержанно улыбается, делая два шага от него назад; вся ее легкость вдруг испаряется, напоминая, что это только третья личная ее встреча с ним за первую часть сериала. Они почти не-знакомы, у них была снята только сцена в Тронном Зале, им еще ого-го сколько простоит провести времени на площадке вместе. — Привет, Мэтт. Спасибо… что спас меня от последствий. Ну, она говорит о том, что он буквально спас ее от падения. От расшибленного подбородка. Чертовы каблуки и это длинное платье — красиво конечно, но так не практично. Логика — логикой. Поехали дальше. — Мне не следует знать о последствиях, мне достаточно причин, — Смит все еще крепко держит ее за руку, скорее неосознанно, но он живо чувствует ткань перчатки под пальцами. — Ты маленькая самоубийца. Такие туфли, а тело пьяное. В твоей голове хоть что-то есть? И да, не за что. — Тебя не должно касаться или заботить мое тело, Мэтт. Умница. Как жаль, что скоро упадут все преграды и поезда сойдут совсем с путей. Мэтт улыбается, а потом вздыхает. Они вдвоем буквально переводят глаза на руки. Милли про себя считает количество серебряных колец на его пальцах. На фоне черной перчатки его кожа буквально светится. Хочется прикоснуться к ней языком. Вывести какие-то узоры. Напридумывать новых метафор. Черт пойми… чего еще хочется. — Я буквально касаюсь твоего тела, — глухо говорит он, а напряжение растет, распирает грудную клетку. В лобби отеля так пусто, будто все куда-то пропали, испарились. — Куда подевалась твоя подружка? Почему ты тут одна? Прикольно. Впрочем, Милли вырывает руку с его хватки. Мэтт прячет свои позади себя, сцепливает их в замок. Нельзя. Не касаться. По-быстренькому сдохнуть, разве что. Раз-два — был Мэтт, а теперь его уже нет. Милли разглаживает платье. Внутри своей головы мужчина начинает тупо молится. Ну не ебануться? — Она в зале. Там вечеринка. Я вышла поговорить по телефону. Ты же тоже туда? — Я сам себе вечеринка. Но Фабиан меня позвал, если тебе интересно. Понимание. Он видит в ее глазах что-то. То, что реально легко узнать. Это — да, Мэтти, ну знаешь, Фабиан уже признавался мне в любви, но я не ответила ему взаимностью. Так бывает. Поэтому сейчас при каждом упоминании его я поджимаю губы. Мэтт считывает это с такой легкость, так бестактно и без совести, что наглая ухмылка ползет ему на губы. Милли растерянно осматривается. У нее на щеках выступает румянец. Мэтт все еще возвышается над ней на целую голову. — Ну, пока? — Пошли, — он закатывает глаза, а потом поворачивается к ней спиной. Ее взгляд прожигает ему спину. Мэтт сглатывает вязкую слюну. 3. Барная стойка на то и барная, что там уже все получили призы на лучших алкоголиков в мире. Мэтт абсолютно уверенно оставляет девушку на входе в зал, буквально передавая в руки удивленной Эмили, а сам медленно подходит к Фабиану Франкелю. Они размещаются на стульчиках возле стола у окна, уставленного полупустыми бутылками и какими-то фруктами. Мэтт достает сигарету. Они с Фабианом болтают целый час, обсуждая Париж и съемки. Райан сидит недалеко от них, поэтому подкидывает несколько фраз прямиком через шум музыки. Вокруг много смеха. Первые дни декабря. Мэтт поворачивает голову и видит Милли. Она в заполненной комнате, с чужими людьми. А он думает: чужой город, чужая комната. Как я ее здесь оставлю? Двенадцать часов ночи. Холодная зима. Вдруг, как только я уйду, она забудет обо мне, вдруг забудет все, что говорила до этого, вдруг сердце ее, горячее и безумное, будет биться теперь для кого-нибудь чужого? Нет. Нельзя. Ты — машинист поезда. Только вперед и назад. Ни отклонения от курса, ни чего-то еще. Забудь. Успокойся уже наконец-то, дурак ты последний. Плыви нахер отсюда, Мэтт, убегай — вот твои острова, твой (не) дотраханный Париж, вот твоя трава. Что еще тебе нужно? Залейся джином и подавись им. Вызови такси и умотай назад в любимую Англию. Будь ты хоть Президентом, будь ты хоть Нилом Армстронгом, будь ты хоть Дарвином — убирайся нахер, не дай себе совершить ошибку. Она этого не заслуживает. И вот он сидит, отсчитывая минуты. Сидит, нервничает без надобности. А Милли словно в пьяном тумане, и она не просыпается, не приходит в эту реальность только по той причине, что боится, проснувшись, не увидеть его около себя. Он этого никогда не узнает. А может — и узнает. Вот же она. Она подходит к нему смущенной, все еще юной, ну и такой легкой. Мэтт сидит с широко расставленными ногами, а она идет прямо по его траектории, будто на самом деле желает плотно втиснуться в его бедра, а не остановится на расстоянии метра. Она останавливается. — Потанцуешь со мной? Говорит первой. Что-что? Ого. Мэтт вдруг хмурится, будто пропускает очень хорошую шутку. Он откидывается локтями на спинку стула, приподымая подбородок, все еще широко расставляя ноги. Взгляд Милли на секунду падает на его ремень, потом ниже, ну и она шумно вдыхает через рот. Попалась, дурочка. Но да, давайте спишем все на температуру. Тут реально жарко. Так невъебенно жарко. — Потанцевать? Фабиан рядом ловит ртом буквально каждое слово. Он похож на рыбу, выброшенную на берег. Фантастика. — Я сказала что-то странное? Мэтт думает: она так легко вгрызается в мою кожу, не зная, что эта моя кожа. Он думает: если бы она начала писать воспоминания о каждой из полученных ран, ее книга имела бы такой же успех, как библия или коран, а все мужчины читали бы эту странную книгу, чувствуя собственную вину, ну и жгли бы ее на площадях столицы, прежде чем начать войну. — Понятно. И прежде чем она разворачивается и уходит, Мэтт вскакивает на ноги, (тут и сейчас) оказываясь слишком близко. Он буквально шепчет ей на ухо: — Стой, — куда-то в шею, куда-то, где так горячо и знакомо. Ага, сейчас. Взяла, ну и остановилась. Ты что, в сказку попал? Она не слушается. Она просто направляется в центр танцпола, где люди сходят с ума. Они почти переплетаются телами — это ужасно горячо, жарко, пьяно, под кайфом. Милли тупо останавливается посреди них, а потом замирает — ждет. И он тоже ждет. Оказывается за секунду просто перед ней взлохмаченный, пахнущий своим нелепым джином и таким блядским желанием. Но не касается. А когда можно уже-то? Когда? Только скажите. Меняется песня. Это не супер-медленная песня, нет. Это какая-то поп-музыка про секс. Слова льются матом и битами. Мэтт делает шаг ближе. Он буквально теперь может почувствовать ее запах. И это — корица. Апельсин и корица. Снесите ему уже голову, прям щас. Вот тут, немного ниже виска. Твою мать. — Объяснишь свое внезапное желание, Милли? — Не хочу. Зачем? Действительно. Милли прикусывает губу. Она чувствует, как большие ладони Мэтта касаются ее талии сперва осторожно, а потом легко притягивают к себе. Так, что она просто вынуждена встать на носочки и закинуть руки ему на плечи. Она смыкает их у него позади шеи. По позвоночнику бежит волна мурашек. Аминь. — Мы как в девятом классе на дискотеке, — она вдруг улыбается, все еще не встречаясь с ним глазами. — Правда? — Тебя такое устраивает? — А тебя? Бля. Минуту они двигаются так — не слишком близко, ну и не слишком далеко. Изучают. Потом возле них слышаться звуки мокрого поцелуя. И они как-то одновременно поворачиваются: рядом целуются две девушки, буквально вылизывая друг другу глотки. Позовите их уже на Бродвей, а? Сейчас же. Вот номер — — Ты немного двигаешься не в такт, — Мэтт наклоняется к ее ушку и шепчет. Таким голосом бы говорить «спокойной ночи», ну или сообщать о том, что наступило утро доброе.— Наши бедра не создают идеального движения. Тебе так не кажется? М-м. — Да? Так отыгрывает, заберите Оскар. Делает вид, что ничего не понимает. Смит ловко опускает ладони ниже, на секунду больно сжимая ее кожу. Он поглаживает ткань платья. Милли впервые сталкивается с ним взглядом. И только затем его руки ложатся на ее бедра властно, так, будто всегда там были. И чувствуются они правильно, волнительно. Ох, блять, а дальше что? — Смотри, — он качает ее бедра, сам подстаиваясь. Эти движения сводят его с его личного гребаного ума. Ломают мозг быстро — трещина задевает сердце, потом легкие, закручиваясь вокруг горла узлом. Такое само по себе не уйдет, такое нужно отрезаться вместе с головой. Ее пальцы инстинктивно зарываются в его короткие волосы. Она сжимает пальцы, немного оттягивая их, заставляя Мэтта запрокинуть подбородок. Он больно кусает щеку изнутри, чтобы не застонать. — Это не правильно, напарница. — Почему? Мэтт не выдерживает зрительного контакта. Его губы находятся в очень опасной близости к ее губам. Он чувствует влажное дыхание на щеках. Потому резко разворачивает девушку к себе спиной, заставляя ее уткнуться себе в грудную клетку. Милли резко и сильно выгибается в пояснице, чтобы случайно не прикоснуться к его паху. Сказка — сказкой. — Почему это не правильно, Мэтт? Он ничего не соображает. Просто опускает горячие ладони опять на ее бедра. Господи — ему же еще работать с ней, что он вытворяет? Это поистине ужасная связь, она может ее легко сломать — а сломать ее ничего не стоит, а самом-то деле. Надломать можно уже, а убить чуть позже. Как же иронично, что умрут вдвоем. Мужчина прижимает бедра Милли к себе вплотную, не давая ей даже малейшего шанса двинуться куда-то в сторону. Его твердый член ноет в брюках — она может теперь ощутить сама. Щеки заливаются смущением. — Поэтому. Она немного ерзает, скорее всего случайно, но это вызывает такой громкий стон, что Мэтту сначала кажется, что его услышала вся ебаная Франция. Невозможно. Так нужно. И так невозможно. И среди всех этих людей. Его левая рука ложится на ее живот, поглаживая. Милли закидывает голову ему на плече. Больше всего они боятся, что все это будет продолжаться. Больше всего они боятся, что больше ничего не будет. — Ты знаешь, — говорит Милли ему, зажмурив глаза, ощущая, как его пальцы теперь аккуратно касаются ее тазовой косточки. — Когда мужчинам наконец-то дается все, они наполняют его ничем. Ты такой? У тебя такая форма любви? Мэтт тянет руку ниже, почти между ее ног. Милли тут же накрывает своей рукой его собственную. Не останавливает, ну и не позволяет. Капля пота скатывается с его скулы и падает ей на лоб. Член в штанах пульсирует, смазка марает белье, оставляя мокрые пятна. Ему думается: она бы хорошо держалась на исповедях, на допросах и суде. Когда она произносит слово «любовь», я вижу кровь на ее зубах. — Идем. Он громко выдыхает в ее шею, а потом берет за руку. Пальцы переплетает. Хватает так, будто не разъединить им рук больше никогда. И они идут. По пути он захватывает бутылку джина и ловит охуевший взгляд Фабиана. Ничего, любовь стоит всего. Даже смерти. 4. Они вваливаются в какой-то дорогой люкс на четыре комнаты. Мэтт включает везде свет. Милли тут же легко запрыгивает на рояль — черное на черном. Сдохнуть можно. Мэтт останавливается напротив нее. Одной рукой он держит стеклянную бутылку джина, а второй быстро и ловко открывает ее. Делает это так профессионально, будто зарабатывает этим на жизнь. Так открывают бутылки алкоголя только в тех фильмах, когда кого-то прибило и нужно полить рану спиртом. И этот кто-то зачастую потом умирает. Проза жизни, ага. Имитация жизни тоже. Именно так. Скоро вам придется дать ответ на самый первый вопрос. Милли с интересом наблюдает за пальцами мужчины. — Я где-то слышала, что если ладони у мужчины большие, крепкие, — она вздергивает подбородок, а щеки заливает румянцем. — То и член у него большой. Это так? Мэтт вдруг закидывает голову и заливается ярким теплым смехом. Потом смотрит в ответ — открыто, очарованно. Прикусывает губу. — В девятом классе слышала, наверное, — он делает большой глоток алкоголя прямо из бутылки. — Будешь? Протягивает. Это приглашение. — Нет. И ты не ответил на вопрос. Ну как хочешь. — Это уже второй вопрос, на который я должен тебе дать ответ. Не люблю быть в долгах. Ужасное чувство. — Тогда отвечай. Сейчас же. Мэтт все еще ухмыляется, когда подходит ближе. Он просто и легко оставляет джин на крышке рояля около девушки, а сам упирается руками по разные стороны от ее бедер. Его светлое лицо буквально находится сейчас на уровне с ее животом. Милли не удерживается — она зарывается пальцами в его волосы, немного поглаживая. Впервые в жизни от Мэтта пахнет чем-то знакомым, не опасным, близким и родным. Это вполне может быть наебалово. В жизни их полно. Как знать. — Ты сказала, что когда мужчинам дается все, то они наполняют это ничем. Я не могу обещать тебе счастливый конец, малышка. Я сам себе его обещать не могу. И я не тот, кого люди считают надёжным в отношениях. Но я- — Ты стараешься, чтобы было по-другому? Она открыто, доверчиво заглядывает ему в глаза. Что она там видит? Он кивает, а потом наклоняется и оставляет поцелуй-ожог у Милли на ноге — там, где ткань платья оголяет ее кожу. Она дергается, шумно втягивая воздух. — Я боюсь того, что чувствую к тебе. Правда. И впервые не в его голове. Впервые тут, с языка снята. Похлопаем, да? — Что ты чувствуешь? — Она берет его лицо в руки, оставляя поцелуй на его лбу, а потом касаясь подбородка губами. — Расскажи мне. Пожалуйста. — Нет. Он не сдается. Он постепенно умирает. Маленькая смерть в груди сдавливает легкие. — Я, — она инстинктивно разводит ноги в стороны, притягивая Мэтта ближе; он как-то зачарованно опускает взгляд и прослеживает за этим движением. — Тоже боюсь того, что чувствую. К тебе, Мэтт Смит. Еще с самой первой нашей встречи. Ты… старше. И ты- Вот так вот гениальная идея вытрахать весь Париж превращается в то, что его мозг и всю его душу вытрахает эта девчонка прямо сейчас. Сколько же силы у нее. Сколько власти. Он позволит себя убить, если она попросит. Он позволит себя проглотить живьем. Всецело. До самого конца. Чтобы ничего не осталось. Сколько раз нужно повторить машинисту поезда, что у него как-то по-дурацки смещенная перспектива жизни, ну и что есть и другие пути, кроме вперед и назад? А? — Ответь на второй вопрос, Мэтт. Вдруг. С ног на голову. Он удивляется, а потом привычно ухмыляется, смотрит долго в глаза. — Ты можешь сама узнать. Вот так. Она фыркает. Она смеется — так легко, прекрасно, но замирает ровно тогда, когда Мэтт касается своей рукой ее живота опять, а потом ведет пальцами вниз. Он тут же наклоняется и ввязывает ее в долгий чувственный поцелуй — чтобы не развеять магию момента. Милли отвечает так, будто выучила его губы еще в прошлой жизни. Придется смириться с тем, что все пройдет. Придется не говорить сейчас о важном и главном, придется бояться той свободы, что придет после, ну и держаться границ. Но счастья не миновать. Счастья не миновать. Мэтт нависает над ней, пока она ложится на рояль, раскидывая руки в стороны. Он мокро лижет ее шею, потом целует под подбородком. Любовь стоит всего — стоит боли его, достойна его мучений, ее безумия и ее милосердия. Достойна даже их жизни. Не говоря уже и о смерти. Он заполняет ее до самого конца, толчки его глубокие и равномерные. Их рты стонут одновременно, изгибы губ навсегда в плену. Мэтт хочет сказать ей: Дьявол, Милли, руководствуется единственным правилом — он вводит тебе под кожу мед и олово, он пришивает тебе к телу свое сердце и голову. Он хочет сказать ей: я люблю тебя. Он не говорит. Говорит его тело. Он вытрахивает из нее оргазм за оргазмом, пока она скручивает его мысли и чувства себе на кулак. Она голая, ну и она прекрасна на этом рояле — белое на черном. Как части его души. 5. Первые дни декабря. Она спит в пустой комнате, в чужой кровати. А он думает: чужой город, чужая комната. как же я ее здесь оставлю?