Три слабости

С детства Тибальт знал: жить так, как прочие, он не может. До самого отрочества он был окружён конвоем нянек и слуг — и даже в зрелом возрасте избежать опеки бдительных родственниц удавалось не всегда. В памяти глубоко отпечатались подслушанные однажды горькие слова тётушки: «За что бог наказал его столь тяжким недугом? Чем мог этот бедный мальчик так прогневить его?». Тибальт тогда скривился: слыть «бедным мальчиком» ему хотелось меньше всего, отчего он до изнеможения упражнялся со шпагой. Однако любимцем Господа он и впрямь не был — со временем к эпилепсии добавилась новая слабость. Юлия. Тот хрупкий цветок, что расцветал на его глазах. Тибальт защищал и оберегал её, и с некоторых пор эта ответственность — принятая им добровольно, а не в рамках долга — переросла в нечто иное. Больное и неправильное. Обычно Юлия обращалась к нему по имени — но иногда вдруг называла «братцем». Очевидно, ведомая порывом родственной любви — Тибальт отринул предположение, будто она догадывается о его чувствах и пытается провести между ними черту. Тогда он чуть не прикусывал себе язык, чтобы не поправить: «двоюродный». Порой внутренний голос (Тибальт звал его бесом) нашёптывал: его родство с Юлией далеко не прямое, кровосмешением это не назвать, да и история знает множество примеров, когда кузены вступали в брак… Тибальт упорно гнал от себя эти спасительные, оправдательные мысли — нельзя поддаваться искушению, нельзя давать себе даже крошечную надежду. Вероятно, по мнению Рока, двух слабостей одному Тибальту всё равно было недостаточно. Однажды к ним присовокупилась ещё и третья. Когда-то считалось, что у рыжих нет души. Тибальт был убеждён, что в отношении одного веронского шута этот предрассудок справедлив. Балагур и насмешник, завсегдатай кабаков и борделей. Церковную службу он не посещал, более того — отпускал про бога и священников анекдоты, от которых вяли уши. Но главное — Меркуцио был закадычным дружком проклятых Монтекки, и потому с юных лет не мог пройти мимо Тибальта без шпильки в его адрес. Почти каждая такая встреча оборачивалась стычкой — и тот памятный день не стал исключением. Только тогда Тибальт благополучно забыл о том, что решил не принимать лекарство — по-идиотски уповая на то, что игнорируя свою слабость, он сможет победить её. В разгар поединка он начал задыхаться и оседать на землю… опозориться перед врагом — какое неслыханное унижение! Уж Меркуцио не упустит возможности растрепать своей братии о его болезни! Однако тот подхватил Тибальта за плечи, а после не нашёл ничего лучшего, чем сунуть ему в рот его же медальон — его святыню. Тибальт чудом умудрился не раскрошить себе зубы, зато медальон открылся, являя миру портрет Юлии. И тут уж он не сомневался: из-за двух этих слабостей Меркуцио ославит его на всю Верону. Однако ни по поводу приступа, ни по поводу портрета ни одной остроты Тибальт не получил. Зато Меркуцио, привычно кривляясь и паясничая, затребовал в награду за «спасение» (сам напал — сам и «спас», — хорошенькое дельце!)… поцелуй. Тибальта подобная дерзость ошарашила: таких ужимок в арсенале Меркуцио прежде никогда не было. Тем не менее, то ли страх, что тот всё же раскроет его тайны в случае несогласия, то ли ещё не прошедший мандраж от недавнего приступа заставил принять это условие. Целовать Тибальт, конечно, не стал — просто куснул за губу. Меркуцио расхохотался, выдал какую-то чушь про нерастраченную страсть и ускакал прочь. По счастью, сцена эта произошла в безлюдном переулке — в противном случае пересудов и косых взглядов точно было бы не избежать. К величайшему изумлению Тибальта, при последующих столкновениях с шайкой Монтекки их филиппики в его адрес не содержали ни единого слова ни об эпилепсии, ни о Юлии. Неужели у Меркуцио всё же были какие-то представления о чести? Никто из них двоих не знал, как так вышло, что они начали… разговаривать. Не сыпать оскорблениями, а просто обсуждать всё на свете. Тибальт рассказывал Меркуцио о прочитанных им книгах — литература была его второй после фехтования страстью, — а тот читал свои стихи. Поначалу Тибальту они казались такими же глупыми и нелепыми, как и всё, связанное с Меркуцио — но потом он начал находить в них некую лёгкость и очарование. Выражалась его высочайшая оценка в снисходительном хмыкании: «не так плохо, как могло бы быть». Иногда они вскользь затрагивали тему семьи, и мозг Тибальта пронзало откровение: они с Меркуцио схожи возложенными на них обязательствами и ожиданиями. Тибальт не хотел, чтобы ему давали поблажки из-за недуга — однако друг с другом они сражались всё с меньшим пылом, почти играючи. Да и колкостями обменивались уже как-то неохотно, скорее по привычке. А после, замаскировавшись («ну точно шут — вечно балаган», — ворчал Тибальт, — но больше для порядка), отправлялись бродить по городу, словно добрые приятели. Иной раз Меркуцио пускался в философские рассуждения в духе: «зачем вам, Капулетти, нас ненавидеть и почему нельзя жить в мире», — Тибальт парировал, что это Монтекки брызжут ядом, а им остаётся лишь защищаться… Словом, ни к чему конструктивному эти диспуты не приводили. Но в самом деле, порой в голову Тибальту закрадывались мысли, что ненависть эта была взращена в нём, вожжена в него искусственно. Поразительно: требовалось надеть маску, чтобы позволить себе быть самим собой. Как так вышло, что они начали предаваться зову грешной плоти — Тибальт не знал и подавно. Очень хотелось свалить всё на Меркуцио, нарекая того змием-искусителем — но ведь он сам поддался! Еле уберёгся от кровосмесительного греха — как впал в грех содомский. Да ещё и с врагом. «Не врагом, а другом врага», — иногда мелькало в голове. Будто такое же лживое утешение, как и с Юлией. Только ему Тибальт поддавался охотнее. А Меркуцио подобные терзания были чужды: лохматя рыжую — как костёр, на коем, как Тибальт был уверен, его в иные века непременно сожгли бы — макушку, он со смехом изрекал: «"Не ложись с мужчиной, как с женщиной"… Каждый из нас ложится с мужчиной, как с мужчиной!». В конце концов Тибальт нашёл себе относительно достойное оправдание. Враг умирал от его руки не один раз, а при каждой встрече — а это гораздо слаще. Меркуцио хрипел, закатывал глаза, содрогался в подобии агонии… А после ненадолго умирал и Тибальт. Но мир его рухнул от известия о том, что несносный Монтекки подбивает клинья к Юлии, а та — ещё хуже — отвечает ему. Ромео намеревался совершить то, что Тибальт не дозволял сам себе — смять, растоптать этот хрупкий цветок. Нет, этого он допустить не мог. Тибальт собирался сражаться с Ромео — а тот, против своего обыкновения, наотрез отказывался, лепеча какой-то бред про мир и согласие. Неужели это любовь превращает людей в восторженных дуралеев? Неужели и сам Тибальт… Меркуцио, наоборот, лез на рожон. Бросался обидными кличками и абсурдными угрозами — и это была уже не та пустая формальность, как раньше: в них слышался искренний запал. Тибальт отражал его словесные атаки, угощая новой порцией нелестных определений — на что Меркуцио в своей извечной манере отвесил изящный шутовской поклон: да, мол, вот таков я, прошу любить и жаловать! Однако ярость заволокла Тибальту глаза, когда Меркуцио сорвал с его шеи злосчастный медальон и издевательски-звонко поцеловал. Мозг буравили отчаянные мысли: «и ты, Брут?», «и всё-таки нет у него ничего святого»… Но их смыло ясным и чётким осознанием: а что ещё можно ждать от этого? От дружка Монтекки? От веронского шута? «Говоришь, я трусливая собака, что только лает, а не кусает?» Всё было кончено. И всё равно, истекая кровью от клинка Ромео, краем агонизирующего сознания Тибальт дивился: неужели это он и впрямь убил Меркуцио? На сей раз — по-настоящему?..