НеОтцы и НеДети

      Небо темнеет слишком быстро. Казалось бы, совсем недавно Солнце только восходило на небосвод, освещая спасительными лучами последние тёмные закоулки Вилледора, заставляя кусак прятаться, а выживших — выходить из убежищ. Утро всегда было долгожданным для горожан — ещё один день, чтобы насладиться Концом света. Сейчас же всё наоборот: последний всполох звезды разливается алым над городом, вытягивая за собой огни ультрафиолетовых ламп и голодных заражённых. Убийственно-красивое зрелище.       Эйден же больше предпочитал ночь, когда холодный свет звёзд обжигал не так сильно, а возможностей надрать зад кусакам — в три раза больше. Лишь вначале это было способом выживания — хочешь не хочешь, но или ты, или тебя — сейчас — способ сбросить напряжение и скопившуюся злость. А таковой было много. Сложно оставаться спокойным, когда каждая собака просит твоей помощи в жутких мелочах. Требует её.       Не желая обидеть или вызвать недоверие, Эйден слишком часто соглашался на просьбы-указания. Принеси, отнеси, забери-отдай-прибеги-убеги. Жители забыли о том, что и сами они всё ещё способны на некоторые вещи, что не обязательно вылавливать Пилигрима, чтобы тот принёс тебе ромашку.       Как и забыли о том, что за помощь положено благодарить. Желательно, тоже помощью.       Эйден мог по пальцам одной руки пересчитать, кто действительно помог в его цели — найти сестру. Найти Мию.       Мия… Милая-милая сестрёнка. Она была так бледна и хрупка, что оказалось чудом, что она протянула так долго. Увидев её, лежащую в путах каких-то трубок, убаюканную писком медицинского прибора, Эйден не был уверен, что она не мираж — настолько прозрачная и лёгкая, совершенно нереальная.       Где та задорная девчушка из детских воспоминаний?       Там же, где и само детство — осталась в сгоревшей лаборатории, пропитанной болью и страхом.       Эйден давно похоронил его, под трупами сотен заражённых, под тысячами пройденных километров, сохранив лишь надежду увидеть сестру.       Сестру он увидел. Мечта остаться с ней на всю оставшуюся жизнь легла вместе с ней — в холодную, слишком твёрдую землю, которую Пилигрим с усилием протыкал лопатой. Мия и Мечта остались здесь, у неприметного камня, под оплаканными цветами и болью разбившихся надежд. — Всё ещё здесь? Не боишься темноты? — Этот голос слишком знаком, чтобы поворачиваться, дабы узнать владельца.       Эйден встаёт, передёрнув плечами, и хмуро косит взгляд через плечо — Вальц. Мрачный, побледневший и словно потускневший, с букетом ромашек — их точно заберут уже на следующее утро — и отсутствием оружия. Пилигрим усмехается: на кой чёрт оно ему, когда он сам — сплошное оружие? Даже не приглядываясь, можно различить ярко выраженные мышцы и опасность во взгляде, в движениях и словах. Хищник. Такой же как они.       «Такой же, как я» — проносится мимолётно, словно невзначай, у Эйдена в голове, когда он недовольно отступает от могилы сестры, подпуская к ней отца. Её отца.       Оставлять Вальца с Мией не хочется: не внушает доверия, не кажется нужным, но Пилигрим знает, как сестрёнка любила папу. И ради Мии, Эйден отступает. Сжимает руки в кулаки и щурит глаза, смотря куда угодно, но не перед собой.       Рация трещит на поясе и Пилигрим даже удивлён, что это не случилось раньше. Лоан, Френк, даже Роу предлагали сходить сюда вместе с ним, но Эйден ушёл раньше, чем кто-то смог превратить это в реальность. Один лишь Хакон молча протянул косой букет трав и каких-то цветов, а после ушёл, попросив лишь одно — не пропадать не попрощавшись. — Волнуются? — Хмыкнул Вальц, последний раз с нежностью проведя рукой по импровизированному надгробию, и повернулся к Пилигриму, — Есть о чём. — Я тебя не боюсь. — Эйден смотрит с вызовом, не скрывая хищного свечения глаз, проявившегося вместе с лёгким рычанием. Вальц усмехается. — Мне было бы многовато чести, Эйден, если бы ты начал боятся меня. Но не стоит скалить зубки. Ты не так хорошо контролируешь заражение, чтобы снова драться со мной. — А ты не в такой хорошей форме.       Вальц качает головой со слабой улыбкой и поднимает руки в защитном жесте. Он явно не настроен на новую битву — слишком поглощён мыслями о погибшей дочери и не до конца зажившими ранами. — Аккуратнее. Остальные не поймут. Возвращайся, пока не стал страшнее.       Эйден хочет послать его, выкрикнуть что-то громкое и грубое, а после вцепиться зубами в его шею и вырвать артерию.       Рычание непроизвольно вырывается вновь, а Пилигрим качает головой. Мысли сами свернули к животному инстинкту заражённых. Как бы не был противен Вальц, как бы не хотелось переломать ему кости за то, что он делал с ним в детстве, но больше не было того яростного желания: Эйден узнал правду и после громкой ярости осталась лишь глухая привычка-мечта убить его. Может, даже не мечта. Просто привычный ход мыслей, дающий остаться хоть на каком-то плаву.       Эйден заметил внимательный взгляд Вальца и сморщился. Он прав, биомаркер уже начал пищать противным звуком, а желание перегрызть кому-то не особо приятному глотку — увеличилось.       Пилигрим молча натягивает капюшон на голову — чтобы не так были заметны яркие, голодные глаза, и не так бил свет УФ-шек по чувствительным зрачкам — и уходит, не проронив ни слова. — Ты знаешь, где меня найти.       В ответ на это Эйден слишком резко прыгает в сторону города.