eventually..

— блять… маккормик сплёвывает мерзкую алую жидкость со вкусом железа на белый снег. в глазах всё плывет и остаётся размытыми пятнами; вся толпа вокруг, кажется, смотрит только на него. он снова ввязался в очередную драку — как неожиданно. люди вокруг улюлюкают и свистят, когда над кенни склоняется размытый силуэт. — добей его! — ну же, чего ты пялишь! добей! кенни фокусирует зрение на фигуре, очерчивая мутным взглядом лицо и нахмуренные брови. — заткнулись все, — рявкает парень сверху, и толпа обиженно затихает. охуеть, это же крейг такер! в голове складывается пазл: кенни снова ведёт себя чересчур вызывающе, провоцирует каждого и в итоге цепляет неуравновешенного такера, которого мёдом не корми, — кулаки о чьё-то лицо счесать он всегда будет рад. кенни ощущает тяжёлое дыхание над собой и улыбается уголком разбитой губы. — ты ведёшь себя как дешёвая шалава, требующая к себе внимания, — шипит тот, хватая разбитое лицо рукой. маккормик нехотя смотрит в мутные обозленные глаза сверху и со звоном в ушах воспринимает сказанную информацию. крейг нависает над ним устрашающей тенью, перекрывая тусклый свет от зимнего солнца, спрятанного за тяжёлыми тучами, но кенни ни капли не страшно. ему никогда не страшно. ему никогда не было страшно от такера, никогда не было страшно от смертей и никогда не было страшно от родителей и собственных условий в жизни. … ну, может, совсем чуть-чуть. он щурит глаза и вновь выплёвывает тёплую кровь, заливая под собой и так багровый снег, а ещё свою оранжевую парку. — мужик, ты, походу, перестарался, — сзади слышится знакомый голос, но у кенни нет сил разбираться, кому он принадлежит. да и не хочется. — разберусь, — по-хамски отрезает такер и встаёт с парня лежащего под ним, касаясь острой подошвой ботинка его ноги. — вставай, мудачьё. кенни поднимает ослабевшую руку и прикрывается от режущего глаза света, растирает кровь по лицу и ощущает, как звон в ушах перебивает абсолютно все звуки вокруг. отключился. такер хмурит брови и дёргает полумёртвого кенни за руку, призывая встать, но тот даже не открывает глаза. — ушли все отсюда нахуй, здесь больше не на что смотреть, — он позволяет кенни свалиться на снег и оборачивается на толпу. — я серьёзно. толпа рядеет с расстроенным мычанием и едкими комментариями, а солнце, как назло, начинает светить ещё ярче. крейг поправляет шапку и, когда толпа сходит на нет, вновь оборачивается на избитого маккормика. лицо того покрыто следами от кулаков; кровь из носа, кажется, затекает в рот, отчего он ею и плевался некоторое время назад. сердце щемит, совесть шепчет свои жалобные речи. такер отнекивается самому себе, поднимает за шкирку полуубитого маккормика и смотрит ему в безжизненное лицо. — вроде не сдох, — констатирует тот и легонько бьёт веснушчатую щеку кончиками пальцев, призывая проснуться. — давай, блять, я не хочу проблем. сто пудов сейчас какой-нибудь баттерс наплакается директору, и меня снова отчитают. просыпайся. крейг хмурит брови ещё сильнее, когда после долгих похлопываний по щеке кенни не подаёт признаков жизни. он оглядывается и обводит двор взглядом, не замечая никого и ничего, кроме брошенного кем-то рюкзака и капель крови. — блять, — такер обречённо выдыхает и взвешивает безжизненного кенни себе на плечо, вовсе не прикладывая усилий. — надеюсь, я ему там ничего не поломал, а то проблем будет ещё больше. именно поэтому он надеется. ничего более, проблем больше будет. школьный кабинет медсестры, как всегда, пустует и остаётся таковым уже года три-четыре, если не больше. по всей школе идут уроки, но такер плевать хотел на это. он несёт лёгкое тело на койку в медкабинет на своём плече и замыкает дверь, когда достигает цели. повсюду стоят пузырьки с неизвестно каким содержанием, пахнет спиртом и всякой гадостью — крейг просто не переносит запах медикаментов. казалось бы, тут никто не бывает, но фонит настолько, будто здесь пять минут назад провели операцию и стерилизовали всё так, что даже тот самый один процент микробов, который не убивают антисептики, оказался убит. — полный отстой, — цокает он и сгребает с полки вату и перекись водорода. и правда отстой: лечить того, кого ты буквально десять минут назад готов был убить. лишь из-за боязни получить по репе, лишь из-за неё. и, наверное, небольшой жалости. этот парень и так регулярно пробует соки всей этой жестокой, чёрной и гнилой жизни, что даже такер начинает слушать свою совесть. она включается лишь тогда, когда всё уже сделано. он прикладывает вату с перекисью к разбитой губе, наблюдая, как запёкшаяся кровь вступает в реакцию с жидкостью и шипит. светлые ресницы кенни подрагивают, свидетельствуя о том, что он ещё жив, и его тело реагирует на прикосновения. о, лорд, спасибо, что этот идиот не сдох. крейг расстёгивает рыжую парку и задирает футболку, осматривая худое бледное тело на наличие открытых ран, не находя ничего, кроме синяков, встаёт с койки и направляется на поиски нашатырного спирта, иначе это жалкое недоразумение само не проснётся. при поиске нужной склянки такер крутит в голове мысль о том, что кенни чертовски худой и хрупкий. однако наравне с этим видом, он, кажется, сплавлен из самых прочных металлов и сделан из самой жёсткой стали, судя по тому, что он все ещё жив и не захлебнулся в собственной кровище. эта худоба, почему-то, вызывает у крейга эстетический восторг… кажется, запах медикаментов для него губителен и вызывает бэд-трип похлеще наркотиков, которые на это, как раз, нацелены, в отличие от всех баночек и новеньких блистеров с таблетками. ну, или это всё же кенни, а не запах медикаментов. с каждой секундой, крейг всё меньше сомневается насчёт первой мысли… спирт всё же оказывается в руках такера, и вскоре, возле разбитого носа до сих пор пребывающего в забытии кенни. крейг водит вонючей жидкостью у парня перед носом, побуждая открыть глаза и, наконец, обрести ясность ума. через некоторое время маккормик резко распахивает глаза и отворачивается от нашатыря и крейга соответственно, прикрывая рот рукой и выплёвывая в ладонь кровь. — гадость. — чё? — разум кенни затуманен: он даже не может разобрать, что произошло. — я говорю: гадость, мерзость, отврат, отстой и всё в этом духе. приходи в чувства и съёбывай, мне тут не хочется с тобой нянчиться. маккормик, всеми силами стараясь осознать, где он находится и что происходит, опускает руку. кровь капает на белоснежный чистый кафель. нос и разбитая губа ноют, а тело ощущается как ненужный груз, который саднит и заставляет глаза мокнуть от резкой боли при любом движении. не было настолько больно, даже когда его перерезало поездом или когда разорвало кометой на рестлинге. поникшие глаза бегают по медкабинету и натыкаются на, наконец, чёткий силуэт такера, который убирает лишние медикаменты по местам и, ощутив на себе взгляд, оборачивается. — чё ты пялишь на меня? — я пытаюсь понять… — хоть что-то попытайся адекватно сделать, идиот, — он плюётся едкими комментариями, но кенни игнорирует колкости. в голову приходит озарение. — ты отпиздил меня? — было за что. — а что мы оба делаем в кабинете медсестры? — сука, голову включи! парень опускает взгляд. сложно включить голову до конца, когда она раскалывается так, будто на нее уронили тяжелейшую штангу и раздробили все кости, перемешав кальциевый порошок с вытекшими мозгами и кровью. — прекрати вести себя как козлина, такер. — я бы и тебе такой совет вручил: тебе это пригодится больше. — я ведь не трогал тебя! крейг кидает пачку с ватными дисками и бинтами и подходит к избитой жертве ближе, хватая его подбородок пальцами и очерчивая мягкие, побитые черты лица. — я побоялся. думал, ты подох и кто-то нажалуется директору, что я тебя отпиздил и бросил умирать в луже собственной крови. — поэтому ты привёл меня и вылечил? да ты прям сестра милосердия, — кенни улыбается разбитой кривой ухмылкой, обнажая кровавые зубы. — я серьёзно не хочу проблем. я и так уже одну проблему имею — тебя. — не имеешь ты меня, — отшучивается маккормик и опускает голову вниз, но её возвращают на место, и взгляд цепляется за суровые глаза такера. — … или я отдамся тебе прямо сейчас. на этой койке. — серьёзно, ты, сука, можешь не вести себя как тайская дешёвая шалава?! именно поэтому ты и плевался кровью на заднем дворе. и будешь плеваться каждый день, если продолжишь эту клоунаду. глаза крейга наливаются яростью и красным цветом, и кенни становится не по себе. он мрачный и агрессивный, такого провоцировать ни один адекватный человек не станет. страшно. но кто сказал, что кенни адекватный и вообще испытывает чувство страха? все его инстинкты, кроме обычных, людских, отсутствуют ещё с девяти лет. в том числе и инстинкт самосохранения. именно поэтому такой агрессивный крейг, источающий лишь тёмную ауру опасности с запахом бензина из зажигалки и потушенных сигарет, привлекает настолько много внимания одного лишь маккормика. он кажется таким запредельным и тем самым сладким запретным плодом. но вряд ли он сладок; скорее всего, на вкус горький и острый, режет язык, словно лезвием, и вяжет, как неспелая айва, спизженная с соседского дерева. но кенни не боится, что его рецепторы умрут, лишь он вкусит этот запретный плод, имя которому — крейг такер: ученик десятого класса старшей школы саус парка, любитель драк и сигарет. кенни не прекратит «клоунаду», а доведет её до пика. — не нравится? — кенни хватается ослабшими пальцами за запястье крейга, удерживающего его подбородок в статичном состоянии. — нет, ни хуя: это раздражает, — его кадык дёргается, и он теряет любую уверенность, которой, как казалось, в такере больше, чем воды и других качеств. рука перебирается с запястья на грудь, и разбитые пальцы с силой комкают толстовку, призывая того наклониться ниже. — я знаю, что это тебя раздражает, — маккормик всё не перестает улыбаться, продолжая сверкать кровавыми зубами и светить щербинкой между верхними резцами. — но мне нравится бесить тебя, ты уж извиняй. кажется, по глазам такера, в нём сейчас варится такое недовольство и возмущение, что он прямо сейчас готов начать драку снова. однако крейг даже не отстраняется и не бьёт и так побитую веснушчатую щеку. а кенни продолжает лить свои дразнящие слова в уши, скрытые шапкой: — ты не можешь меня ударить сейчас потому, что тебе не перед кем сейчас показывать свою доминантность и охуительность, — такер на эти слова лишь хмурится и строит гримасу отвращения, — мне ты её уже показал, но что теперь? я не перестану доёбывать тебя. это моя манера речи, прилипать ко всем. в особенности — к тебе. кенни опускает его ниже, смотря в шокированные глаза, и переводит взгляд на дёргающееся адамово-яблоко. он нервничает. неужели одному маленькому маккормику удалось усомнить его в своей же крутости? или же… — и что ты мне этим хочешь сказать? — я налил тебе воды в уши, смешанной с моей кровью, а ты даже и не заметил, — кенни мягко улыбается и опускает того ещё ниже, заставляя такера упереться руками о койку по стороны разведённых разбитых коленей маккормика, — единственное, что я здесь сказал не от балды: мне нравится к тебе прилипать и провоцировать тебя. когда расстояние между лицами сводится до нуля, кенни заставляет крейга коснуться своих губ, пробуя на вкус тот самый запретный плод и пробуя на вкус ту самую ярость и горечь, что крутится на языке такера всю его жизнь. горечь смешивается с привкусом металла, когда язык проходится по окровавленным зубам и сплетается с другим не менее кровавым языком. целоваться больно и неприятно: губа саднит и жжет от попадающей в неё слюны. привкус крови и горечи крейга мешаются в странный по вкусу коктейль из самых тёмных желаний маккормика, что он после этого даже не знает, как расценивать. такер недовольно шипит от крови во рту и поднимает дрожащую руку на шею кенни, сжимая её до красных следов и кровоподтёков на нежной бледной коже от коротких ногтей. кенни на этот жест тихо скулит в поцелуй, сжимая толстовку сильнее и сминая её. это безумие разрывается через минуты три, и кенни мягко отталкивает крейга от себя и своей разбитой нижней губы — крейг тянется обратно. маккормик тихо смеётся, уворачиваясь от настойчивого и разгорячённого, некогда кипящего и бурлящего от агрессии и ярости. это так забавляет, что сейчас он готов отдать всё, чтобы смешать всю свою едкость и горечь с кровью кенни. тот поднимает мутный взгляд в горящие глаза. подумать только, буквально полчаса назад такер был готов убить кенни, а сейчас уже лезет за новой порцией страсти и грязи, которую он так ненавидит в маккормике. ту самую грязь, распущенность и похоть, что он презирает и желает каждому спермотоксикознику выйти в окно… как забавно вышло. — не нравится, когда я веду себя как дешёвая шалава? — ненавижу. пиздец ненавижу.