Poor little maid

Тэмми очень... Узкая. Она тугая, крохотная, горячая, — немыслимо девственная и потрясающе всхлипывающая. Так мило. Для её возраста бояться подобной близости немного странно, потому как именно переходный возраст как ни что другое будит под рёбрами и под штанами самые непредсказуемые и самые необычные чувства, — так он думает, так он считает, будто знает это наверняка. И не то, чтобы ему раньше так уж часто доводилось развлекаться с забредшими к нему детьми подобным образом. Для Тыквенного Кролика они все были довольно... Юными. Он считал себя душегубом, убийцей, насильником и потрошителем, кем угодно, но — не педофилом. О нет, такое было бы слишком даже для него. И это было бы слишком по отношению к его милой-милой, пусть уже и практически мертвой жене. Ох... Да, безусловно, вкус транквилизаторов на её языке осел плотнее, чем вкус классического овощного завтрака, что он обыкновенно для неё готовит. И тёмные предплечья исколоты морфием, да, но все же она была, есть и остаётся его женой. Больной. Убогой. Жалкой. Любимой. Она говорит сухо и пугающе ровно, она говорит как робот, она вряд ли понимает хоть что-то из того, что вокруг происходит. Обманывать её растлением детишек было бы слишком низким и грязным поступком, — он и так порою лжет ей слишком много. У Тэмми же, несмотря ни на что, на третий день её заключения вдруг пошла кровь. Стекла тёмной каплей по бедру, пачкая белье и рваные джинсы. ... Восхитительно красиво. Она уже не ребёнок. И этого знания оказывается достаточно. — Так ты все-таки не мальчик? — он посмеялся тогда глухо, суховато и низко. Его очень смешило и очень очаровывало чужое рвение прикинуться чем-то другого пола; да так порывисто и идейно, будто это действительно важно. Тэмми, конечно же, не девочка. Тэмми, конечно же, не мальчик. Так кто же она? Он слишком стар, чтобы понять новомодные порядки. Увы. Прости за отсутствие тактичности, моя милая, моя драгоценная, моя хорошая, моя любознательная. Тэмми не девочка, Тэмми не мальчик, и именно поэтому Тэмми — его маленькая зайка. Довольно неплохо для начала? Его прелестная, дорогая жена спит в своей постели — обдолбанная до потери сознания, она дышит ровно и медленно, а сердце её бьётся так редко, что ему постоянно кажется, что оно вот-вот и остановится насовсем. Это иллюзия. Не более того. Его прелестная, его дорогая Ша переживёт многих. Она уже пережила многих. Она уже пережила Джонни. Она уже пережила Дакки. Она обязательно переживет Тэмми. Он позаботится об этом лично. А пока она спит, пока отдыхает — тихо, мирно, спокойно, — тогда он и входит глубже в узенькую и тепленькую гостью. Та может кричать, может плакать, может выть от боли или ужаса, — биться беспомощно и жалко в его когтистых лапах, — она может шуметь, как угодно; его драгоценная супруга все равно не проснётся. Он знает, потому что об этом позаботился тоже. Тыквенный Кролик немножечко жмёт ладонью на низ девичьего живота; ох, должно быть, это очень больно? Менструальная боль, боль от потери невинности, ну а кровь? От чего именно она? Он так ярко чувствует её, как скользит по возбужденной плоти, солоноватая, пахнущая железом, абсолютно восхитительная и немного липкая в тех местах, где уже начала подсыхать. Он так ярко чувствует её, когда мягко и плавно ведёт бёдрами, неспешно и почти ласково трахая свою милую зайку Тэмми. А та все плачет и плачет. Боже, боже... Ну к чему же все это горе? Сухие губы её мелко-мелко подрагивают после очередного мокрого всхлипа, и сразу после болезненного скулежа срывается дрогнувшее, безголосое, от слез солёное: — Зачем?.. А Кролик укладывает лапу на её горло, чтобы не болтала слишком много. Когти опасно и мелко впиваются в кожу — не пробивают её и не режут, но явно грозятся этим, и глаза у Тэмми тут же обессиленно вспыхивают не столько от осточертевшей боли теперь, сколько просто от страха. От живого, трясущегося, невыносимого и холодного. А у него, конечно же, есть ответ на её вопрос. За тем, что маленькое лисичкино сердечко пускай заходится больно и часто, — выцарапать его тогда будет куда интересней, чем если б не было выбешено живым ужасом. За тем, что слезы грубоватой и — ох, и впрямь; ну надо же, — почти пацанской мордашке очень-очень идут, и за тем, что когда он наконец убьёт её, он хочет, чтобы именно таким выражением было искажено девичье личико. За тем, что он уже много месяцев не прикасался к Ша, потому что не было никакого интереса в том, чтобы вколачиваться в отупевшее и онемевшее, холодное и бесчувственное тело. За тем, что абсолютно животная вспышка сверкнула в нем и горячно задохнулась, как только он вдруг подметил под бесформенной одеждой паршиво скрытые, но все же откровенно женские формы; как только понял, что его гостья немного старше, чем пыталась казаться. Его с ума свели её маленькая грудь, широкие бедра, тоненький голосочек. Эта ебаная кровавая капля, мазнувшая по ткани. Сложно передать, насколько хлестко его обдало этим влажным и липким жаром, насколько резко ошпарило пах и налилось густым вожделением. Тэмми напряженно дрожит под ним, и разведенные бедра её очевидно колотит от болезненной и дискомфортной судороги, когда он плавно проталкивается в неё в очередной раз; её жаркое и узкое нутро немного расслабляется, когда позволяет ей отвести ногу немного удобнее — и вот тогда уже может позволить себе вбиться в неё много грубее и жёстче, прочувствовать ладонью на горле её резкий и болезненный, но вместе с тем по-странному сладкий стон. Отлично. А теперь ещё раз. Горячее. Чаще. Больнее. Грубее. Быстрее. Ах-х- Миниатюрное тельце дрожит под ним, и Тэмми поджимает голые ноги, сгибает их в коленях, одну беспомощно подтаскивает к почти плоской груди. Так... О-ох. Так восхитительно податливо — если со стороны. И кроличьи уши мелко и чувствительно вздрагивают — он рычит сорванно и низко, откровенно и жарко стонет в ответ на трогательный, нытливый вой. Он убьёт её позже. Нет, в смысле... Немного позже, чем собирался. Пусть поживет ещё, ещё немного, ещё совсем немного "погостит" у него и у Ша. Его маленькая, милая зайка. Но он убьёт её. Обязательно. Он выпустит ей кровь, он выломает ей челюсть, он разрежет её от мокрого и порочного паха и до самой передушенной глотки. Он возьмёт в любящие и ласковые руки её милое лицо, он изорвет его когтями до неузнаваемости. Он сделает все это, а потом оттрахает снова — ещё тёплое, ещё мягкое тело. И от одной только этой мысли становится невообразимо жарко, невообразимо хорошо, и резкий выдох даже у него вдруг становится похожим на рваный и заплаканный всхлип. Сперма замешивается с кровью в чувствительном и сладком девчоночьем теле, — второй рукой он сжимает хорошенькое и мягкое бедро её, оставляет глубокие царапины; и Тэмми тут же вся съеживается, узко-узко сжимается в вязком и пронзившем чувствительное нутро дискомфорте. Ну а когти, пачканные красным, проходятся по мягкой и мокрой от слез щеке. — Ах, Тэмми, Тэмми. Милая моя зайка... Он шепчет низко, сдавленно, приглушенно. Любовно и ласково — юная леди должна гордиться тем, что своей приторной и течной послушностью заслужила такой тон. В последний раз так нежно он обращался только к своей жене. — Перестань плакать. Выдох долгий, горячий, исступленный. Судорога жаркая и сладкая, — тянет брюхо, разливается по паху послеоргазменной тяжестью. Восхитительной. Потрясающей. Сладкой. Тыквенный Кролик голову склоняет немного к плечу, и выскальзывает из поруганного тела — и Тэмми все ещё умопомрачительно горячая, душераздирающе узкая, как будто бы мелко-мелко пульсирующая от боли или сомнительно мазнувшего наслаждения. В её глазах что-то темнеет безнадёжно, обречённо. В его — загорается восхищенно и живо. — Скоро все закончится.