ненавидит ли кевин тот день?
несомненно.
он плакал, и слезы его замерзали, ставя печать на искомое, давнее,
важное, чтоб не болело, не жгло.
но
вечное и болит бесконечно, не так ли?
кевин правда детально все помнит. белоснежное ее одеяние, отделанное нежностью роз цвета румянца — или любви ко всему, как она сама говорила, — и крыльям чем-то подобное, заставляя нежный голос шутить о готовности птицею стать и дарить то самое.
вечное.
последнюю ее колыбель из цветов того же цвета, что всегда раздражал, но тогда бывшего уместным как никогда ранее, виноватую улыбку и тихое прощание, чуть дрогнувшее от подкативших слез – осознания или же страха? совсем неясно. но тоже
вечное.
она раздражала, но ненавидеть ее не представлялось никому возможным — разве так было можно? кевин не знает, хоть и к ней любовь особой была, не такой, какой он любил мэй, — он ощущал себя братом юной и нежной, подобно цветам, в коих уснула она, — и
вечно спать будет в тех лепестках, нельзя того отрицать, — безумно наивной сестренки.
эден тихо пела, сказав перед тем, что лик судейский элизии — ее подвенечный наряд, что будет надет ею лишь раз. эта песня эден звучит тоже в его голове всегда. голос ее
слишком явно дрожит.
она
заставила его вальс танцевать на прощание, двигалась легко и паряще, даже когда звуки арфы звезды старого мира перекрыла мелодия сражения — расслабленного, просто показать себя во всей красе. показать ту, что никогда не угрожала, окутывая все вокруг своим восхищением и обожанием сущего.
танец кончается, элизия, подражая артистам, реверанс исполняет и плавно опускается на колени, голову склонив в ожидании казни, которой просила сама же, но оттянула в тот день, насколько то было возможно. но
быть может, ей не хватило прощального вечера?
кевин не может, его руки дрожат — он совершенно не понимает, в чем дело: сколько близких его стали судьями и встретили то, что должны были сами нести, но такое впервые. меч
слишком тяжелый, его не поднять — ни сил, ни желания нет.
она дорога им всем одинаково, но
безжалостно просит сейчас нить этой связи разрубить.
— ты знаешь, кевин, мне все же немного страшно.
я слышала, что раны от шамаша ужасно болят. это правда?
она украдкой стирает выступившие — случайно совсем! — слезы.
нельзя. не в этот день.
шипы тернового венца впутались давно, еще со вчерашнего — совсем не снимала? — в шелк волос, царапают осторожно, даже заботливо, искажая однако легким боли оттенком красивое личико.
один-тринадцать — четыре чудесных цветка в чужих руках прощально блистают, венец тонет в пламени.
она
обещает вернуться дуновением ветра, самой нежной весной, пением птиц и всем, что
есть прекрасное и живое.
горечь его и правда замерзает, хоть и остается пылающей, как правосудие бога уту. и болезненной равно как раны от него.
кевин каслана ненавидит тот день, когда появился на свет.
