Самосожжение

И храни ты господи души их грешные — аминь. Он разбивает колени о каменный холодный пол в молитве своей возносящейся; дрожат сжимающие крест руки, врезается металл в кожу до рубиновых капель по бледному полотну и линиям жизни; губы его сухие шепчут молитву за всех них, сынов божьих, даже тех, кто породнился с отродьем дьявольским, отдавшись магии черной. Храни господь их души грешные — аминь. Солнце сквозь витражи окрашивает мир в цвета радужные, разбивает блики на хрустальные осколки и рассыпает по полу, по стенам, по потолку — по самой сути существования их, вплоть до катарсиса; стекают слезы горячие по щекам, срываясь с подбородка и разбиваясь об пол тысячей умирающих солнц. Ролло поправляет манжеты, кровью мажет по краю и застывает — возмутимо. Кровь его, грешная, проливается в стенах храма, обители божьей, да еще и пред ликом Его. Безмятежным и мудрым, с чертами острыми и резкими, будто то — гвозди, пронзающие запястья твои и ступни. О, солнце, что целует в щеки Его, лоб и губы — откуда столько смелости? Любви столько и страсти, и самоотверженности, чтобы вот так пренебречь правилами и отдаться в руки божьи, точно любовнику желанному. Солнце, чей жар может сжечь их до тла или согреть в зимнюю холодную ночь объятиями нежными... Зависть. Несправедливо до боли — он кусает губы и сжимает крест в руках крепче, его молитва взывает лишь к одному и молит лишь об одном. О, Господи, даруй избавление. От недуга нежданного и болезненного. От раздирающего изнутри легкие и грызущего ребра демона, что в голову нашептывает слова грязные и запретные, что требует невозможного и возмутительного. Чья тень закрыла для Ролло солнце и дорогу до рая, чьи крылья накрыли его и обозначили погибель, прочертив путь к эшафоту и раздавшись криком стаи вспуганных воронов. Дыхание сбивчивое. — Таким, как ты, здесь не место, — не оборачиваясь, бросает в пол-голоса, но эхо любезно разносит слова по храму, швыряя к ногам силуэта высокого и замершего за спиной. И нет нужды встречаться с ним взглядом — Ролло чувствует эту ухмылку на чужих тонких губах и насмешку в каждой клеточке тела. Его пробирает дрожь до костей. И видит бог, не его то вина. Маллеус обходит коленопреклонный силуэт тремя широкими шагами и нарочно становится перед алтарем и иконой, он скрывается в черном плаще и преследуется тьмой и холодом, существование его возмущает саму суть жизни. Он возвышается над Ролло, будто пытаясь запугать и провозгласить себя владыкой мира; насмехается над верой и моралью, ногой попирает устои и этику, взглядом не удостаивает живущих праведно и честно. Он — порок, он грех, он Дьявол-искуситель, душа его чернее беззвездной ночи, а мотивы менее прозрачны, чем агат. Но склоняясь на колени и забирая из рук израненных крест, он играет в невинность и доброжелательность; ведет руками по ладоням Ролло, пальцами повторяет узоры на коже, от него — морозом веет, как от пола каменного или креста серебряного, как от вод замерзших и инея утреннего. Под его кожей алебастровой в венах и артериях, кажется, не бьется жизнь — но склоняясь ближе, Ролло чувствует жар его дыхания. И это так парадоксально. — Твое нахождение тут... Колокольный звон, знаменующий наступление седьмого часа дня, перебивает, и слова застревают в горле, терновыми шипами сжимая и раня, заставляя зайтись в кашле, точно болезнь страшная поразила легкие. Отвратительно. Сколь жалок он и мерзок — низменно. И это в присутствии Маллеуса, что выглядит всегда совершенным и нереальным, оттого пугающим и требующим соответствовать, и... Выдергивает руки свои из рук Маллеуса и спешно встает, выпрямляя спину и гордо задирая подбородок, зная, что лишь так укажет грешному этому месту его — но тот остается сидеть на полу, коленом упираясь в орнаменты причудливые и пятна солнечные. — Припоминаю, что меня просили держаться подальше, — он смотрит снизу вверх Ролло в глаз, и взгляд изумрудных глаз прожигает что-то в груди насквозь. — Но мне показалось, ты хотел меня видеть. — Тебе определенно лишь показалось, — он бросает это резко и поворачивается к Маллеусу спиной, к витражам и солнцу — лицом. Все вокруг наливается алым, точно в воду проливается вино или кровь — ладан растворяется в воздухе, когда от потухших свечей расползается шлейф дыма. Ладан растворяется в воздухе, когда расплавленный воск стекает и срывается на золотую курильницу; когда Ролло застывает в нерешительности загнанного в угол; когда Маллеус вновь хватает его за руку, теперь уж сплетая их пальцы и обжигая жаром своей кожи. Обернуться страшно, выдернуть руку — тоже. Он опасность, он пожирающий внутренности огонь, он поглощает свет солнечного дня, закрашивая все чернильной тьмой и точно натягивая на глаза Ролло черный платок, что завязывает ему на затылке и скрывает от него весь мир. То — безумие. Ненормальная обсессия на грешном и грязном; и пусть в крови руки Ролло, он все еще выше этого. И пусть звучит на ухо шепот Маллеуса — он все еще способен хоть немного трезво мыслить. Но не вырвать свою руку. — Тебе достаточно попросить меня уйти, и я повинуюсь. Но, — он делает паузу и подходит еще ближе; обходит, предстает лицом к лицу, и глаза его в сгущающемся сумраке еще ярче горят драгоценными изумрудами. — Действительно ли я должен уйти? И может, то игры Дьявола с разумом его; может, усталость свое берет или сердце истощенное чувствами запретными и едкими — но какими же красивыми кажутся губы Маллеуса. Кожа его бледная и скулы очерченные, и тьма волос распущенных, по плечам струящихся — руку протянуть бы и запутаться в них. Зрачок вертикальный следит за Ролло, за движением его каждым. Сворачивается что-то в тугой комок где-то внизу живота, и ребра скребут мораль и аморальность, одинаково сильно отравляющие ему плоть и кровь Сгореть бы — но сдаться. Терпеть обжигающий жар — но держать себя в руках. Он выдергивает свою руку из теплой — Маллеуса; оправляет платье и мажет кровью по ткани сатиновой, по вышивке золотой; и где-то на ладони Маллеуса, повторяя его линии жизни, все те же рубиновые росчерки, несущие в себе чувства Ролло. Закрыть их на замок. Он улыбается. Глядя ему в лицо улыбается, когда в голове все взрывается сверхновой. — Кажется, благовония ударили мне в голову. Приношу извинения. Негоже прогонять гостя. Я уйду сам. Он цедит слова по капле, как сок из сладких ягод; наблюдает за лицом Маллеуса, как он мрачнеет и поджимает красивые алые губы, как закусывает их и склоняет голову. Удары по гордости. Его хочется целовать, пока не окрасится кожа красным; к нему хочется прижаться и ощутить жар его тела всем своим, угловатым и острым; ему хочется быть в крепких руках и слушать истории на ухо о Терновой Долине и жителях ее, прекрасных и сильных. В конце-концов, ему действительно хочется, чтобы Маллеус заставил его стонать и умолять, стоя на коленях, точно он — икона прекрасная, благословение и дар свыше, спустился с самих небес и прочертил дорожку поцелуев от уголка губ до линии челюсти и дальше по шее к ключицам. Не Дьявол. Бог. Но он уходит, развернувшись на каблуках, и кромсая тишину на части. Горделивая осанка. Опущенный взгляд. Ролло ненавидит себя и ненавидит обстоятельства, он ненавидит Маллеуса и магию, и колледж этот, и мир… Но как же сильно он их. Любит.