Любовь ли?

Ривая никогда нельзя было понять. Он как вольный ветер, снующий меж ветвей деревьев на тренировочной площадке. Как темный лес, укутанный снегом и тайной. Как бушующее море, выбрасывающее на берег морских исполинов-китов. Или как трескучий, холодный лед. Эрвин не мог его понять, как не пытался. Этот мужчина всегда имел на один секрет больше, чем казалось. Он всегда ускользал из пальцев, не даваясь никогда и никому. Даже ему, Смиту, он не давался полностью. Даже когда они были в постели. Это завораживало, с какой стороны ни глянь. Но иногда, все же, пугало. *** В их мире не было места любви. Есть лишь война. Война бесконечная, побирающаяся у их порога месяцами, годами, десятилетиями. Чертовка с острой косой, что рубила людям головы. Было выживание вопреки всему. Был страх. Была кровь. Этот Ривай был жестким. Поджарым, как дикий горный волк. Сильным, как никто в их мире. И честным, бесконечно преданным, как могут быть преданны лишь собаки своим хозяевам. Когда Эрвин касался его руки — чувствовался холод кожи и ее же грубость. Бесконечные мозоли. Шрамы. Следы от ремней УПМ. Ривай был соткан из этих меток боли, из меток-страданий. Когда Эрвин набрасывал на него куртку в походе — Ривай ворчал злобно и сухо. Трескуче, как походный костер. Возвращал плащ, бывший ему не по размеру. И, когда думал, что командор не видит, набрасывал поверх его спальника свой, маленький, едва прикрывающий большое тело Смита. Набрасывал и уходил, не произносил ни одного слова. А ведь его командор ждал. Когда Эрвин целовал его — Ривай кусался. Злобно, болезненно, как дикий кот. Оставлял метки, будто боялся, что командор растворится в его руках сизой дымкой предрассветного тумана. Он словно желал впиться и не отпускать больше никогда, никогда не отходить, никогда не позволять рисковать. От такого Ривая несло кровью. Несло страхом, страхом столь глубоким и необузданным, что даже титаны казались сущей мелочью. А ведь именно их он страшился, его маленький капитан. Не часто они касались губ друг друга. Глаза в глаза сходились еще реже. Эрвин не понимал причину, сколь бы не пытался пролить на нее свет. Этот Ривай всегда был рядом. Подле, под самым боком. Скакал рядом на лошади, задевал полой плаща во время стремительного взлета. Кутался в короткое и тонкое одеяло зимой, невольно прижимаясь ближе, вдавливаясь в чужую спину. Эрвин молчал, позволял пользовать себя как грелку. И никогда не оборачивался, сколь бы не было сильно желание уличить своего капитана в простой человеческой потребности, заключив в объятия. Этот Ривай не любил секс. Считал его слабостью. Но позволял, отдавался, о чем Эрвин, право слово, даже не смел мечтать раньше. Низкое плотское наслаждение — это то, чего, порой, не хватало каждому из них. Но когда командор признавал это, его капитан лишь отрицал, бесконечно отрицал желание. Такой Аккерман его пугал. Под покровом ночи приходил серой тенью, жался тесно и горячо, жадно, впиваясь в чужие плечи и грудь поцелуями-укусами. И после уходил с первыми лучами рассвета, словно растворялся во времени. Больнее секса было только наблюдать за Риваем в это время. Когда лицо в лицо, взгляд во взгляд. Так слабость чувствовалась еще сильнее. Эрвин не смотрел, малодушно закрывал глаза. Потому что лицо Ривая выражало мутную, черную злобу, которая плескалась в серых глазах. Злобу не на Эрвина, нет. На мир, что не позволял любить. На ту темную стену внутри, что мешала быть любимым. На титанов. На все, что только можно, но не на Эрвина. И это было единственным утешением командора, который так и не смог найти искру надежды и подарить ее своему капитану. В этом мире они были обречены, без возможности даже попытаться что-то исправить. В этом мире у них не было любви. Была лишь неправильная, болезненная привязанность. Но Эрвин никогда не жалел, что привязался. Никогда не жалел, что в этом мире его любовь — это преданность. *** Эта реальность была другой. В ней Стены, пахоты и бесконечные поля с редкими замками знати сменились каменистым плато у горного отрога. Сменились небольшим альпийским лугом. Чайками, что каждое утро верещали в бухте у своих гнезд. Сменились эдельвейсами, раскиданными тут и там, пробивающимися меж камней. Сменились морем, сизым, бесконечным, сливающимся с небом у самого горизонта. Ривай тоже изменился. Вместо жестокости и жесткости пришли спокойствие и мудрость. Вместо бесконечной боли — тягучее, плавное и мерное наслаждение. Здесь Эрвин никуда не спешил. Не нужно было вскакивать на коня, не нужно было вести за собой солдат на верную гибель. Не нужно было смотреть, как глаза единственного близкого человека подергиваются стеклянным блеском. Когда там, в их первой жизни, Ривай погиб — командор чуть не лишился рассудка. Злые языки сравнивали их с лебедями-неразлучниками. Погиб один — скоро от тоски сгинет и второй. Тогда Эрвин действительно умер. Не от тоски, но ею охваченный до самого конца, с одной лишь мыслью в голове: «Найду. Обязательно найду в следующей жизни. Только дождись». Этого Ривая он нашел случайно. Во время шторма прибился к скалам и лишь чудом уцелел, тогда как лодка легла грудой дерева на берегу. Тогда его маленький капитан выходил его, сгорающего в лихорадке. А после Эрвин уже не ушел. Вспомнил. Ничего не сказал Риваю, по глазам видел, что и он вспомнил тоже. Они не говорили о прошлом из своих снов, не касались его, как самой страшной тайны их жизни. Но и забыть не пытались. По привычке делились друг с другом плащами, когда ходили на рыбалку, и по привычке же ворчали, отнекиваясь от подарков. Но здесь не было титанов, которые могли бы их разделить, поэтому они стали другими. Лучшими версиями себя. Ривай был грациозен. В нем не было той тягучей, злобной опасности прошлого себя. В нем не было той боли, не было тех страданий. Сейчас он больше походил на произведение искусства, выточенное из горной породы. Прекрасный. Тонкий. Манящий. Его босой вид в простых штанах и рубашке, среди луга с эдельвейсами — это то, за что Эрвин может умереть. На что готов молиться. Что готов боготворить. Здесь они наслаждались. Кто бы мог подумать, что Ривай способен быть таким громким. Что умеет прижиматься тесно, тянуться к губам остервенело. Любить целиком и полностью, с каждым недостатком. Обнимать нежно со спины, закидывая ноги на бок Эрвина. Что способен говорить терпкие, обжигающие слова, что умеет ворковать над болеющим Смитом, а в глазах его будет плескаться серое море, будто успокоившееся после бури. Что «Люблю!» - не приговор в этом мире, потому что вся эта светлая гавань — лишь их. Они одни, и готовы утонуть в этом одиночестве, разделив его меж собой. Этот мир был тихим пристанищем, в котором каждый из них обрел покой и умиротворение. Это место по праву стало считаться их домом, их нерушимым бастионом из светлых, теплых, как травяные чаи, воспоминаний. И то, что в этой реальности любовь — это тепло и семья, им нравилось больше всего. Ведь так и должно быть. Ведь это то, для чего встретились их души. *** Следующий мир был страннее первого. В нем были не только люди. Порой Эрвин удивлялся, что стал эльфом — существом светлым, овеянным лучами Эру, но в то же время таким гнилым изнутри. Любить другого мужчину, да к тому же не эльфа — как можно? Но Эрвин любил. Всей душой, всем своим сильным и бескрайним сердцем. И не считал подобное за грех. Ривай — человек. В нем были крови дунэдайн, ведь его глаза подобны звездам, а волосы черному полотну небес. Но больше было от кого-то другого, неизвестного родителя. Они почти не говорили. Связь между эльфом и человеком, пусть даже живущим дольше обычного — табу. Но они каким-то образом нашли друг друга. Соединились душами, когда молодой Король Лотлориена спасал своих эльфов из плена орков, прихватив еще и человека. Первое время Ривай плевался ядом. Враг своим. Враг чужим. И никто не желал его принять к себе, никто не желал понять одного из потомков Великих Королей, пережившего плен и лишения. Но Эрвин хотел. Он позволил этому мужчине пустить корни глубоко в свою душу, прочно поселиться там, стать неотделимой частью. Король понимал, сколь глупо его увлечение. Но и сделать ничего не мог. Уже не мог. Так и пролетало их время. В ужасном напряжении, в непонимании. В раздражении. В попытке понять, приблизиться. В какой-то момент Эрвин с ужасом заметил седость на чужой голове, которая серебристыми нитями прошлась по черным волосам. Оставаться бесконечно молодым, тогда как единственное дорогое тебе существо умирает — выше любых сил. И король, сколь бы не пытался отогнать эту мысль — решился. Ведь поступила так когда-то сиятельная леди Лютиен. Чем он хуже? Ривай первое время злился. Злился на то, что Эрвин променял свое бессмертие на краткий век. Человек думал, что он того явно не стоит. Подле короля было столько прекрасных девушек-нолдор, столько непревзойденных синдар вились вокруг. И ему, самому прекрасному эльфу Лотлориена, высшему из всех, понадобился человек. Мужчина. Смертный. И, что уж таиться, далеко не самый привлекательный. Стоит ли говорить, что подобную жертву не оценил никто? Эльфы почти буквально взбунтовались против своего Короля. И Эрвину было все равно. Он получил желаемое, ощутил значимость жизни. Познал вкус цели, а еще времени. Бессмертие накладывало на каждого эльфа неспешность — теперь же мужчина был вынужден торопиться. В то время Ривай единственный, кто его принял. Со скрипом, с упреком, но принял. Не мог не принять. И даже сменив царские покои на шалаш в дальней части леса, а после на пещеру меж хребтов Мглистых Гор — Эрвин ни о чем не сожалел. В каком-то роде, отказаться от всего и обрести взамен чувство, что сильнее жизни — не так уж и плохо. По крайней мере, так думал бывший король. Этот мир они разделили поровну. И времени им было отведено день в день. Чтобы избежать страданий, чтобы не тяготиться потерей того единственного, кто был дорог. Порой они вспоминали миры до этого во снах. И сны у моря были для них самой сладкой болью воспоминаний. Поэтому Серые Гавани, куда они держали путь — стали их конечным пунктом не случайно. Ведь там море, шепчущее прибоем. Ведь там кричат птицы, и бьются о берег волны. Ведь там они чувствовали сильнее всего, что связаны. Эта реальность была полна лишений и горестей, но любовь в ней точно была. И эта любовь — терпкая решительность пожертвовать всем. Жертвенная любовь, о которой складывали песни в Амане. *** Четвертый мир — мир людей. Мир технического прогресса. Мир машин, рассекающих небо с невиданной скоростью. Мир кораблей, опускающихся под воду. Мир страшного оружия, что может уничтожить не одного человека за раз. И этот мир снова охвачен войной. Эрвин — немец. Идеал своей нации, бравый командир. Непревзойденный ас штурмовых атак. Пилот и просто красавец. Из тех людей, что могут завоевать расположение кого угодно. Но не врага. Не врага, которого буквально заломали силой. В первый год сложных стычек не случалось, «мессеры» безраздельно господствовали в воздухе, разнося в пух и прах Советы. Увидеть самолет с красной звездой не было странно. Русские пытались вернуть инициативу, буквально бросались в небо снова и снова, сколько раз их не отправляли бы в падение к земле. На бреющем полете показался пяток штурмовиков в сопровождении четырех истребителей. Шли хорошо, на приличной скорости, скосить будет сложно. Пятый истребитель появился неожиданно, вынырнул снизу, из складок местности, поднялся горкой. Эрвин наметанным глазом мог сказать, что этот самолет шел метров на 10 ниже нормы бреющего. Опасный. Опытный. И весь в красных звездах. Главный противник. Смит переключил рацию на родной канал. Русские разговоры теперь будут ловить разведчики снизу, его задача — направить своих людей. Речь полилась успокаивающей волной. Затрещала рация, выдавая помехи, а после откликаясь знакомыми голосами. «Мессеры» накренились влево, пропуская перед собой тяжелые и неповоротливые Ил-2. Гюнтер зашел в хвост одного из них, Эрвин знал, что он наводит прицел, через пару секунд раздастся выстрел. Грохот пришел оттуда, откуда не ждали. Машина Гюнтера вспыхнула взрывом пламенем, по деформированному фюзеляжу потекло пылающее масло. Сверху и правее, там не должно было быть никого. Но у оберст-лейтенанта Смита не было сомнений, что это тот опасный русский. И действительно, спустя секунду загудело уже левее. «Мессер» лишь чудом удалось дернуть в сторону, Эрвин видел, как трассирующий след лизнул по крылу его самолета, отдаваясь дрожью по всей машине. Хорош же, русский черт. Мимо пронеслась легкая и маневренная «Аэрокобра», тут же закладывая широкую спираль вниз. Что характерно, вопреки учебникам авиации, вправо, а не влево. Это точно один из советских асов. Интересно, кто? Может его лицо хоть отдаленно известно Эрвину? Смит ушел следом, чувствуя, как «мессер» взвывает двигателем. Его машина будет тяжеловата для таких трюков, а русский слишком верткий. Ускользнет. В душе проснулся азарт. Хотелось сесть на хвост «Кобре», так, чтобы было видно каждому. Поймать в перекрестье прицела, уловить миг, когда русский поймет — уже не уйти. А после отпустить, как кошка отпускает мышь, лишь бы всласть наиграться. И снова поймать после. И так без конца, пока у кого-то из них не кончатся силы или топливо. Эрвин напряженно сощурился, следя за самолетом перед собой. Машина русского чуть покачивалась, было видно, что человек опытный, просчитывает варианты событий, приоткрывает себе пространство и обзор, чтобы проконтролировать ситуацию. По рации, уже давно забытой командиром, ходила рябь крика. Эти русские, пусть и в меньшинстве, были сильны. Впрочем, это их не спасет. В какой-то момент даже жалко стало этого человека. Жаль его талант, умелую игру. Смит никогда не был садистом, не любил напрасных мучений, не терпел пыток. Идеалист, один из тех немногих, что не смогли откосить. Но и достаточно умный, чтобы скрывать свою любовь к человеку, как к живому существу. Пусть даже этот человек — враг. «Кобра» резко уходит вверх, вроде, в иммельман. Эрвин инстинктивно вскидывает штурвал, ловит цель в перекрестье. И понимает, что уже не успеет. Русский уходит, на прощание издевательски махнув крылом машины на выходе из бочки. Смит хочет крепко выругаться, но слова застревают в горле. Все-таки, благоговение перед сильным врагом — это нормально. Несомненно, это нормально. Русские уходят, сохранив все бомбардировщики, потеряв лишь два из пяти истребителей и сбив одного из крыла немцев. Почти равноценный размен. Правда в последний момент кто-то все же подбивает «Звездного», так про себя Эрвин окрестил нового знакомого. «Аэрокобра» явно не долетит до своих, по крыльям размазывается яркий, огненный след топлива. Упадет. Не дотянет. Даже жаль с ним прощаться. Ил-ы уходят. Скорее всего, «Звездный» им все же приказал оставить его и машину, потому что один истребитель точно хотел вернуться, но так и не двинулся обратно. «Мессеры» окружили издыхающий самолет противника. Потеснили к земле. Эрвин наблюдал за этим, но не принимал участия. Ждал чего-то, что и сам не понимал, но что легло на душу терпким, горьковатым предчувствием. «Кобра» еще огрызалась, крупный калибр закончился, поэтому русский поливал из пулеметов, надеясь повредить обшивку и баки. Не жалел патронов, четко осознавая свое положение. Храбрец. Именно поэтому планы Германии столь быстро рухнули, не имея такого же сокрушительного успеха, как в других странах. В этом и была вся суть русских — сильных, бесконечно преданных своим и готовых положить на алтарь победы собственную жизнь. Порой Смит жалел, что не родился в Союзе. «Звездный» расстреливает последний комплект боеприпасов. «Мессеры» глумливо посылают снаряды в его борт, играя с «Коброй» в догонялки. Эрвин не решается их одернуть. Могли доложить свои же, и тогда не только звание, но и жизнь будет под угрозой. А жить Смит очень, очень сильно хотел. В этом и была его крысиная натура — ради жизни и собственной свободы он готов делать что угодно. Врать. Терпеть. Льстить. У «Кобры» сорвало один из винтов. Машина накренилась, загудела от напряжения. А после сорвалась в штопор. Неожиданно за этим самолетом рухнуло вниз сердце Эрвина. Но почему? По какой же причине он так переживает? Неужели из-за русского? Да быть не может! Враг, даже лишившись почти всего управления, сумел посадить машину, не взорвавшись. Кое-где металл обшивки почернел, особенно на носу и сгибах крыльев. Топливо вышло, а вместе с ним угасло и пламя. Русский остался искореженной грудой металла возле леса, приземление вышло слишком, слишком жестким. Человек бы не выжил. Эрвин иррационально захотел его увидеть. Каким он был? Голубоглазым блондином с белоснежной кожей? Может брюнетом с загадочной зеленью смешливо сощуренных глаз? Или даже рыжиком с янтарными глазами лисицы и милыми веснушками по всему лицу? А может, миловидной девчонкой из последнего набора, что только-только начала познавать жизнь? Аэродром его части был всего в паре километров. Смит приказал заходить на посадку, связался с Базой. Пусть готовят грузовик. У русского аса могло быть что-то ценное в кабине, нельзя его так просто оставить. Стычка произошла утром, а у обломков «Кобры» немцы оказались лишь к середине дня, даже позже обеда. Метал еще кое-где дымился, но был чуть теплым. Мертвая машина остывала, затихая окончательно и бесповоротно. Почти как человек. Эрвин приказал осмотреть местность, самолет сильно растащило на обломки. Но кабина была почти цела. Взобравшись по фюзеляжу машины, командир налег на дверь. Не поддалась, заклинило. Смит дернул еще раз. И еще. Створка все же сдвинулась, со скрипящим лязгом приоткрывая щель. Дальше было легче, даже человек меньшей силы справился бы. В кабине все еще был русский. На удивление целый, только посекло осколками. Кровью заляпало форму и стекло переднего обзора, кажется, все уже успело покрыться жесткой коркой, задубеть и пристать к бледной коже. Шлема на голове нет, валяется рядом. Скорее всего, сорвало во время приземления. Эрвин поднял глаза на чужое лицо и пропал. Глаза в глаза. Серые, как ртуть, как сталь самолета, как стремительная пуля. И, черт возьми, как же знакомы были эти глаза, пусть даже один из них пересечен алой полосой, а второй едва-едва приоткрыт. К горлу подступает ком, все в душе скрежещет и рвется наружу вместе с криком. Но Смит не кричит. Не может закричать. Что-то внутри сковывает льдом. Чужие бледные губы растягиваются в косой полуулыбке, рот и подбородок кропит еще бегущая кровь. Глаз на мгновение закрывается, чтобы открыться вновь, но чуть шире. На скуластом лице русского цветет узнавание. Облегчение. И надежда. Человек напрягается, сплевывает вместе с кровью терпкие слова: - Я все-таки... нашел тебя... Эрвин. Смит. Кажется, это были последние слова солдата. Немец видит, как серебро глаз тускнеет, подергивается стеклянной поволокой. Как последнее прерывистое дыхание слетает с рассеченных губ. Все замирает. Эрвин тянется к нагрудному карману мертвого, где хранят самое дорогое. Ценное. Важное. Мозг все еще не обработал предсмертный хрип другого человека. Нет времени. Война. На пальцах шелестит тонкая, желтая бумага. Книжка красноармейца. Смит не раз и не два вытаскивал точно такие же из карманов других людей перед тем, как хоронить их. Под пальцами чувствуется твердость металла. Возможно, крестик. И еще что-то, маленькое и скомканное, записка. Или измятое, не раз переписанное прощальное письмо. Руки дрожат, когда на ладонях показываются предметы чужой жизни. Пожелтевшая книжка — как знак верности стране. Серебряное распятие на тонкой цепочке — как верность Богу. И короткий клочок бумаги, будто вырванный из записной книжки, с аккуратным, мелким и острым почерком: «Не знаю, кто это сможет прочесть. Но пишу лишь одному человеку. Он точно знает, что я обращаюсь к Нему. И прошу лишь найти меня в другой раз раньше». И кто бы знал, верность чему или кому выражена в этих строках. На глаза наворачиваются слезы. Эрвин не сентиментален, нет, совсем нет. Он успел очерстветь за время пребывания в армии. Но это письмо, адресованное Ему — выше сил любого человека. Смахнув влагу с лица, размазав пот и кровь, Смит рывком раскрывает книжку, нечаянно надрывая первый тонкий лист. Имя и фамилия — Риваль Аккерман. С черно-белой фотографии на Эрвина смотрят бесцветные глаза, так сильно схожие со льдом даже здесь. Прожигающие душу. Вторгающиеся в разум. Чарующие. Предостерегающие. Цепляющие все самое потаенное и глубинное. Поднимающие мысли прошлого. Риваль... Слишком, слишком знакомо... Ривай? Накрывают воспоминания, книжка с потертой алой звездой на переплете падает к ногам мертвеца и стоящего рядом живого. Глаза цвета неба впиваются в коченеющую фигурку. Почему так? Ривай... Почему? Но Смерть нема к мольбам живых. Мир перестает существовать. Есть лишь воспоминания. Испаряющаяся кровь титанов. Травяной чай прямо в поле, на горном плато. Золотистые тени леса, путающиеся в посеребренных волосах. Мертвый взгляд серых глаз, без искры, но полный преданности и честности. Крик чаек и бушующее в шторме море, запах эдельвейсов, запах семьи, чистоты и истинной любви. Тонкие и бледные руки воина поверх ухоженных рук бывшего Короля в жесте защиты, в готовности отдать самую страшную жертву. И сейчас — запах крови и гари. Запах тлена и смерти, что подобралась близко-близко, ухватила за шиворот и потащила за собой. Эрвин чувствовал, что сходит с ума. Что тонет в собственном подсознании, которое не может удержать внутри крик. Вырывается вздох-стон. Кулаки сжимаются крепче. Зубы стискиваются столь сильно, что сводит челюсть. Хрип-обещание: - Найду, Ривай. В любой жизни, где бы ты не был. Этот мир, четвертый — только начало. Но пока что он — самый жуткий из всех возможных кошмаров. Ведь здесь их встреча — это кара. Ведь здесь любовь — это боль. Будут десятки, сотни, тысячи других таких же реальностей, где они не смогут встретиться, обнять друг друга, подарить томную ласку под покровом ночи и сказать простое, затверженное каждым человеком с рождения «Я тебя люблю». И Эрвин это прекрасно знает, поэтому открывает глаза. Подбирает книжку и отходит от самолета, закрывает дверь. В обитель Смерти, в склеп и на его личный алтарь не должно быть доступа никому. Ни одному человеку. Этот мир еще держит его, и Смит мысленно винится перед тем единственным, кто может его ждать: - Прости. Я должен дожить здесь свой век. Еще слишком рано, мой «звездный» капитан. Но я приду. Найду тебя, и больше никогда не отпущу. В душе разливается тепло спокойствия, тепло выполненного долга. Эрвин отстраняется от закоптившегося метала машины и оборачивается на грузовик. Командует сбор людей и уезжает влачить эту жизнь в терпком одиночестве. А возле разбитой «Кобры» остаются шуметь тополя.