Равновесие

Весна. Пчелиный гомон в малиновых кустах. Сладко стелется в воздухе запах цветущей сирени. Пронзительно-белый реет на синем фоне — игривый порыв ветра разметал простыни, которые едва успела развесить Лиза. Сквозь открытое окно кухни ей виден краешек двора: старая кряжистая яблоня, запущенный малиновый островок да буйство сиреневых кустов, которые так любила мама. Мука так и льнёт к пальцам, кухня полнится кисловатым запахом дрожжей — хлеб по маминому рецепту всегда получается отменный. Лизиным рукам не впервой, со смерти мамы хозяйство держится на ней, Лизе порой даже кажется, что пока повторяются эти нехитрые ритуалы — завести хлеб, вручную управиться с бельём, а вечером заварить отцу крепкого чаю с малиновым листом — в доме живёт что-то неуловимо родное, мамино. С годами память подточит черты её лица, но руки будут помнить тёплые хлебные бока и душистую зелень малины. Настойчивый запах цветов обосновался в кухне, и Лиза мягко улыбается — ученик отца не удержался и с утра, спросив, конечно, разрешения, приволок фиолетово-белую охапку. Кончики его ушей полыхали ярче спелой малины. Время шло, и Рой Мустанг незаметно становился здесь — в этом слишком тихом и строгом доме — своим. Лиза не успела оглянуться, и вот он уже уговорил её звать его просто по имени. С губ слетает шустрой птичкой всего один, но такой звучный, слог. И сам Рой живо интересует Лизу — уже почти совсем взрослый, каким-то чудом убедил отца стать его наставником. Да сколько Лиза себя помнит, долгие тринадцать лет, никто не позволял себе такой неслыханной дерзости — проситься в ученики к Бертольду Хоукаю. За одну лишь решимость Рой получил у Лизы балл авансом. Время струится сквозь пальцы словно песок, Лизе теперь пятнадцать. Жизнь делает новый виток, вот и мир уже не такой, как прежде. Взволнованным гулом в голове резонируют слова, которые ей невдомёк было поставить в один ряд. Война и алхимия. «Как же так, — думает Лиза, — как можно сделать созидание рабом разрушения?» Когда Рой, отчаянно гордый собой, вынимает из кармана серебряные часы с гравировкой, лицо отца и без того пепельно-серое и привычно искажённое болезнью мрачнеет ещё пуще. Лиза, замерев за дверью, едва не роняет чашку. Ей удаётся унять дрожь в пальцах, хрупкий фарфор чудом остаётся невредим. — В армию подался, значит? Голос отца сухо шелестит, как бумага, в нём явно сквозит недовольство. Лиза стоит в тени, не дыша. — Говорил же, рано тебе изучать огненную алхимию. Рой держится стойко — хоть Лизе отсюда и не видно почти ничего, кроме масляно-жёлтого кругляша света, она в этом уверена. В его тоне ни капли высокомерия, лишь почтение ученика перед учителем. — Почему, сэр? Ведь до сих пор вы обучали меня лишь азам. Яда в голосе Бертольда Хоукая теперь столько, что хватило бы отравить целый город: — Разве я не прав? Армейская шавка не достойна знать и азов… Хриплый, продирающий до костей, кашель съедает последние слова, Лиза невольно вздрагивает. Нельзя, ох нельзя отцу так нервничать, в любой миг может стать хуже. С тех пор, как он махнул на себя рукой, чахотка взялась есть его поедом. — Но алхимия должна служить всем на благо, так? Рой продолжает, обнадёженный кратким молчаньем учителя: — Над нами нависла угроза вторжения, Аместрису нужно стать сильнее, и алхимия… Лиза теснее приникает ухом к узкой щели меж дверью и косяком, под щекой — шершавое, чуть щербатое дерево. — Вдруг алхимия станет ключом к защите?.. Сердце ускоряет бег. Что же на это скажет отец? — Мне ни к чему твои оправдания! Голова идёт кругом — от упрямства отца, от увещеваний Роя. Их тщетность для Лизы очевидна — не родился на свет ещё тот упрямец, которому под силу было бы переспорить Бертольда Хоукая. Голоса звенят от едва сдерживаемого гнева и отчаяния, Лизу словно под дых бьёт услышанным. Ноги срабатывают шустрей мозгов, она мчится вниз по лестнице, перемахивая через две ступеньки, нарочно минуя рассохшиеся деревяшки, чтоб себя не выдать. От упёртости отца бросает в сердитую дрожь. Ещё миг, и она бы не удержалась и ворвалась в отцовскую спальню с криком: «Папа, пожалуйста, ну послушай ты его!» Пожалуйста, будь человеком. Ради меня. Рой отбывает в Централ следующим утром. На память о нём на кухонном столе остаётся пузатый кулёк шоколадных конфет — надо же, думает Лиза, а он помнит, какие я люблю. Провожая его до калитки, непривычно тихого, ушедшего глубоко в свои мысли, Лиза сбавляет шаг возле пышного куста сирени. Широкоплечий силуэт уже маячит вдалеке и на вид не больше напёрстка, а Лиза всё глядит ему вслед, теребя в пальцах крохотную звёздочку. Пять лепестков нашлись быстро, словно сиреневый цветок сам прыгнул в руки — ну же, не упусти шанс. И Лиза потихоньку шепчет, хотя услышать её некому: «Пусть он всегда возвращается живым». Мука под пальцами обжигающе горячая, запах дрожжей удушливо забивается в ноздри, по-змеиному лезет под кожу, во рту от него кисло и солоно. Знакомый привкус, от него сквозит металлом. Одно неверное движение, и от тебя останется лишь пыль. Белые мучные разводы на столе — ишварские пески. От душного запаха алеет под веками, накатывает дурнота. Ещё долго Лиза не сможет прикасаться к простым вещам без страха. Страха разрушить, обратить прахом. Человеческая жизнь хрупка — только тронь неосторожно, и в руках останутся лишь осколки. Но Лиза всегда была готова пожертвовать своим счастьем ради мира, в котором люди не будут просыпаться от кошмаров вроде тех, что снятся ей самой. До этого дня. Жизнь за жизнь, боль за боль, правда — за правду. Равноценный обмен. Уязвимое равновесие. От героя до преступника — один шаг. Когда именно Лиза перестала просыпаться, в удушливом испуге хватая ртом воздух — вряд ли сможет теперь вспомнить. Липкая паутина кошмаров таяла постепенно, как туман над весенней рекой. Жгучие пески Ишвара расступались, давая волю живительному дождю. Слёзы смывали все тревоги, растворяли их без остатка. Дом теперь, как и прежде, полнится медово-сладким запахом цветущей сирени. Мука шелковисто льнёт к ладоням, дрожжи зреют, чтобы дать жизнь пышному хлебу, огонь — неопасный, мирный, почти ручной — сыто рокочет в недрах очага. Лиза не понаслышке знает, как Истина наказывает тех, кто грезит лишь будущим. Её хрупкое равновесие — в настоящем. Её счастье — жить сегодняшним днём. В мире, где её будит не свист пуль над головой, а шелест тёплого дождя и ласковый голос: — Мам! Крохотные ручонки уже в муке по локоть, но Лиза не спешит журить дочь. Их хрупкое счастье — в таких мелочах, и отчаянно хочется успеть ими надышаться. Карий пытливый взгляд согревает день ото дня, и Лизиных губ касается улыбка. Каждый выбирает судьбу себе по росту, уверена Лиза. Одному суждено быть гроссмейстером, другому — быть на шаг позади, чтобы успеть подставить плечо. Её же судьба выбрала сама, много лет назад постучавшись в старую калитку дома Хоукаев. И хоть тот мальчик уже вырос, теперь он всегда возвращается к ней невредимым.