«Одежду подобает носить по правилам!»
Правила весьма спорны, если считать время, затрачиваемое каждый день, а то и по нескольку раз на дню, просто чтобы одеться, поправить волосы и выйти на улицу для какого-то дела. Это напрягает, злит даже порой, но Ваньинь к этому относился иначе, каждое утро все эти процедуры производя самостоятельно. Да, он глава клана, он может приказать слугам, но нет, это его тело, он это тело ненавидит и будет долго одеваться, стараясь как можно меньше времени уделять отражению. Лань Сичэнь за низким столиком напротив особо ничего не говорил, делая глоток еще слишком горячего травяного чая, пока Цзян Чэн заканчивал свой завтрак. Правило ГуСу — молчи во время еды. И нет, это не грубость со стороны главы не предложить гостю из Облачных Глубин перекусить, просто Хуань заявился в Юньмэн слишком рано. Слишком… было где-то около одиннадцати утра, когда сообщили о его прибытии, а глава Пристани Лотоса, предпочитающий работать ночью, о чем знал едва ли не каждый первый его знакомый, едва-едва проснулся и привел себя в более-менее презентабельный вид. Ну ничего, пусть этот гость в белом балахоне ждет, коль сам возжелал пожаловать в такую «рань». — Не торопись, я закончил с делами и на день или два могу остаться здесь. У нас есть время. Темп постукивания палочками о чашку с рисом заметно стихает, позволяя А-Чэну хотя бы пережевывать, а не просто глотать. Их отношения с самого начала были проблемой: главам великих орденов не должно быть времени для чего-то кроме работы, своих людей, питания и оставить пару-тройку минут на сон. Более чем достаточно. Эти двое решили поспорить и посоревноваться с жизнью на «я успею все, а еще увижу любимого». Побеждали оба, стремительно выполняя все, лишь бы пересечься. Обычно встречи были на советах, охотах, судах, но этого слишком мало, потому приходилось заниматься выкройками и из обычного графика, лишь бы… А что лишь бы? Они сами не понимали, ради чего, ведь не все такие встречи предвещали постельные игры — порой оба были так вымотаны, что особым удовольствием было просто заснуть в объятьях любимого или же выпить чая под приятную беседу, ни как не касающуюся их статусов. И со стороны это звучит так желанно, что стремиться есть к чему. Они и так справятся. — У тебя когда-нибудь исчезнет привычка приходить так рано, Цзэу-Цзюнь? — Рано? А вдруг я возжелал любоваться твоим телом, пока ты спишь? Или, может быть, я хочу прикасаться к твоим распущенным волосам и самостоятельно собирать их в твою излюбленную прическу? Цзян Чэн глаза закатывает, потому что знает: Сичэнь так говорит, потому что может сделать именно так. Носитель фиолетового вообще отлично помнит, как первое время его будили еще до официального подъема Ланей, чтобы помочь собраться на завтрак, как дрались за одеяло и, как же он горд, частично проигрывали, позволяя поспать еще пару часов, если он не оказывался хитрее и не утаскивал и Хуаня в мир снов. Только это не сегодня. Уже полдень, нужно пару бумаг отдать заместителю, раздать поручения к вечеру и О, Святые Небожители, он сможет уделить должное время так неожиданно прибывшему любовнику. — Я заметил, что ваши адепты все еще достаточно тепло одеты. На улице тепло, лето близится, и даже мне было немного жарковато под солнцем, а они еще и заняты силовыми тренировками. Не боишься за их здоровье? — Пусть привыкают к сложностям. Это вы упрощаете или утяжеляете форму в зависимости от температуры на улице, мы же меняем тогда, когда это действительно необходимо. — Это связано с тобой? — Лань Сичэнь внимательно следит за возлюбленным и едва заметно усмехается, понимая, что да, именно с самим Ваньинем и было связано такое отношение к многослойным одеждам. Он обдумает этот вопрос до вечера, а пока будет наблюдать. Дальше все шло спокойно. Хуань все же помог с комплектом писем, пока Глава Цзян раздавал поручения о вечерней тренировке и активно объяснял адептам, что для него и главы Лань нужно отдельные бани подготовить, а не одну. И Сичэнь в кулак посмеивался, что приставать не будет, если они в одной окажутся, но слабо верилось, потому сошлись, хоть и с боем, на раздельных. Медленно и нежно на Юньмэн спустился вечер, провожая на великолепное небо, усеянное градом звезд, бесподобную луну. В спальне тоже было бесподобно: красное убранство на постели, вино, любимый чай и сладости на столике, несколько свечей, создающих полумрак, и бесподобное зеркало, установленное в окружении мягкого свечения восковых сторожей их комфорта. Здесь видно лица, видно румянец, видно нежный и невинный стыд, будто поцелуй, эхом разносящийся по покоям, был чем-то запретным и невозможным, но им плевать. Они поклонились трижды, чтобы дарить друг другу подобные ласки часами. Зеркало такое жадное… Оно любуется двумя силуэтами, стоящими к нему боком. Оно жаждет видеть, как белая и фиолетовая ткани смешиваются на полу в общий цвет, но лишь наблюдает, как скользит темный шелк, частично обнажая главу Цзян, его любимого хозяина. Зеркалу жарко не меньше, когда поцелуй перерастает в большее, когда тела переплетаются в жадных прикосновениях, теряя друг друга, путая ладони и пальцы в какие-то замки. И Зеркало так восхищенно запотевает, когда мужчина в белом разворачивает к нему своего любовника, свою жертву, делясь такой восхитительной обнаженностью его тела, пока сам одет едва ли не полностью (скинул лишь верхнее платье), пока заходит за напряженную спину и ладонью с напряженной груди скользит вверх, грубо пальцами держит теперь линию подбородка, едва ли не болезненно разворачивая недовольное лицо к отражению. Зеркало восхищается, смотрит нежно, едва ли не желая отвечать им, руководить, помогать. — Такой красивый… Посмотри, как превосходно ты выглядишь… Чш-ш-ш, куда ты отворачиваешься? — произносит Хуань и второй рукой скользит по телу, едва задевая горячую плоть, почти болезненно прижимающуюся к не менее разгоряченному торсу. — Неужели стыдишься нашего отражения? Полюбуйся, тебе ведь так нравится это представление. У Лань Сичэня пальцы длинные, нежные. Они двигаются, оглаживают, переплетаются, прикасаются к розоватой головке ровно в тот момент, когда Цзян Чэн перестает сопротивляться, открывая глаза и пожирая свое отражение. По комнате громом прокатывается тихий, на самом деле утробный стон, больше напоминающий рычание. И этого более чем достаточно, чтобы и без того раскрасневшиеся щеки младшего тут же заалели, будто это настоящие маки. Бесподобно. Зеркало восхищается, зеркало любуется. Зеркало дрожит и вибрирует по полу, когда человек в белом опускается на этот самый пол, складывая ноги в позе лотоса, куда сдергивает возлюбленного. Теперь ему не сдвинуть ноги, не скрыть обзора для собственных глаз в ровной поверхности.Безупречно, захватывающе.
— Зачем.? — срывается едва ли не болезненный стон с искусанных губ А-Чэна, когда губы Хуаня сменяются зубами и прекрасные узоры-полумесяцы начинают расцветать на его нежной, чуть загорелой коже. Ему не отвечают — языком ведут от ключицы до левого ушка, горячо выдыхая где-то у впадинки, от чего мужчина вздрагивает, вновь роняя такой постыдный стон. Тогда разум начинает кричать, что если они продолжат, то сдерживаться сил почти не осталось. Еще один поцелуй и он проиграл своему любимому Нефриту. — Зачем? Ты так не любишь свои шрамы… Хочу, чтобы, любуясь своим отражением, ты помнил о каждом моем поцелуе… О том, как ты постыдно стонешь, когда я касаюсь этих рваных краев, — в подтверждение проводя по зарубцевавшейся коже и вызывая сиплые вдохи, больше напоминающие скулеж, нежели стоны, но он это исправит, просто первый курс терапии всегда более болезненен, чем остаточные, просто у Сичэня такие руки горячие, что сложно не поддаваться, когда все кричит об отказе от подобных утех, — Такой красивый, Чэн-Чэн… Сначала я думал, чтобы нежно взять тебя перед отражением, но теперь, когда ты так выгибаешься даже от моего шепота… мне не хочется отвлекаться от изучения твоего тела. Не отвлекается, верно. Пальцами скользит, накрывает и без того возбужденный орган, трет розоватую головку, чуть давит, но ровно в момент, когда терпеть его подопытному уже почти невозможно — отнимает руку, снимая собственную налобную ленту. Это слишком долго, Ваньинь успевает начать едва ли не плакать в жалких попытках вывернуться и получить ту самую затянутую разрядку, пока… Лента чуть туговатым узлом сходится у самого основания члена, стягивая почти болезненно… Что за чертовщину он творит? — Нет, сними! Прошу… убери, ну же, убери! — Чш-ш-ш, не нужно так кричать. Ты же доверяешь мне? — вновь возвращая руку к органу и начиная поглаживать, сдавливать, намеренно задевать набухшие венки, от чего его жертва дрожала, выгибаясь посекундно. — Осторожнее, мой милый Глава. — Я почти… я сейчас… — так надрывно, так нежно, так жадно слетает с окровавленных и искусанных губ, но именно сейчас он понимает смысл ленты, ведь даже при всем его неимоверном желании… кончить не получается. Этот черт все продумал! Он был готов и знал все! Только вот уже ничего не сделать, оттого слезы едва ли не градом текут по щекам, где-то внутри покоится мысль о том, что если поплакать, то его простят, ему помогут, ему позволят получить разрядку. — Пожалуйста… А-Хуань… Я так хочу… — вновь он молит, подползая выше, хватаясь руками за плечи любовника. Слезы мерно сцеловывают, располагая удобнее в кольце ног, приобнимают поперек груди, дожидаясь, когда его пыл чуть остынет, стихнут всхлипы. И они, правда, стихают, только вот о поцелуях Цзян Чэн просит более рвано, самостоятельно дотягивается до чужих губ, желая остаться руководить, но нет, ему не позволяют этого, целуя в меру достаточно, чтобы не позволять расслабляться. — Возьми меня… Хочу тебя внутри… Ну же, ты тоже хочешь, я знаю… Хуань, прошу… — Хочу, но неужели глава Цзян так легко сдастся на мою милость? Где же ваша хваленая выдержка? Очередной поцелуй так и норовит оставить без сознания от кислородного голодания, но Лань Сичэнь держит на той грани ровно, нежно, едва покусывая губы своей сладкой жертвы, пока та вновь начинает ерзать, на этот раз стараясь как можно чаще задевать возбужденную плоть этого монаха — пусть тоже страдает и мучается. Ваньинь даже не сразу вспоминает о его выдержке, когда поцелуй прерывается, когда его силой заставляют вновь встретиться с отражением, растворяясь во всем этом безобразном, но восхитительном разврате. И именно сейчас, всматриваясь в мир по ту сторону серебряной полированной поверхности, Цзян Чэн в полном объеме понимает, почему Хуаню так нравится им любоваться, почему перед каждым поцелуем он так долго смотрит в его глаза, дожидаясь смущения. Считать секунды? Это становится адом, когда большая ладонь с тонкими пальчиками вновь прикасается к перевязанной плоти, начиная вновь поглаживать и сводить с ума. Стоны быстро переходят на всхлипы, мольбы, слезки быстро начинают бежать по щекам, потому что мозг вспоминает об отсутствующей разрядке от первого оргазма, но теперь к ней добавлялось новое, болезненное, тягучее… слишком медленное, чтобы достичь той самой желанной ноты, потому гордость приходится отпустить и послать куда подальше. Пальцы Сичэня будто созданы для этого занятия: они такие невесомые, но в то же время чуть с огрубевшими подушечками от музыкального инструмента. И эти грубоватые пальчики так приятно касаются самой головки, поглаживая и доводя едва ли не до исступления. Его терзания над горлом прерывают два пальца, уверенно нырнувших в ротик. Только теперь А-Чэн отводит взгляд от зеркала, беря в общую картину происходящее. Он сидит на коленях любимого (уже почти лежит на самом деле), одна его нога вытянута вперед, пальчики поджаты до слабых судорог, а вторая нога стоит почти ровно, лишь едва отклоненная вбок, но она согнута в коленке, давая опору рукам Сичэня больше удобства. По его губам, подбородку течет слюна, коей он так активно смачивал двигающиеся в его рту пальцы, эта субстанция течет ниже, капает на грудь, будто так хоть немного остудит пыл, но нет, не в этот раз. А лицо… Ваньинь поклясться готов, что лицо свое он бы не хотел никогда видеть, потому что мокрые раскрасневшиеся глаза, припухшие губки, румяные щечки и легкая испарина на лбу и висках… Это сводит с ума, и Хуань едва успевает подавить судорогу желания, прошедшуюся по телу любимого. Но так и не прекращает этими самыми музыкальными пальцами водить по самой настоящей, адской грани разрядки, не позволяя сойти. — Скажи, тебе нравится отражение? Ты такой красивый, такой хороший и такой молодец… — чуть отстраняя руку от ротика, чтобы позволить ответить на такую явную провокацию. — Н-нравится… — И даже форму сменишь, чтобы не издеваться над адептами в такую жару? — Т-ты все это ради мелгот-а! — почувствовать ускорение движений на члене. — Обещаю! Пожалуйста! Мне так нужно почувствовать тебя… А-Хуань… Этого более чем достаточно для ответа, для усмешки старшего заклинателя, потому он поднимает свою жертву на руки и уже через секунду роняет на кровать. Масло, растяжка, поцелуи на спине, толчки. Это настолько привычно, что оба даже толком не запоминают, пребывая в некой прострации. Развязанная лента рушит покой и сносит крышу, вырывает стоны и крики жажды по телу, по ласкам. Его награждают за этот разговор хорошо, его хвалят и, наконец, даруют шанс добраться до вершины удовольствия, чтобы раз за разом срываться в пропасть.*****
— Все хорошо? Голос Лань Сичэня такой нежный, такой спокойный. Его ладонь зарывается в темные волосы любимого, чуть поправляет, чтобы те не мешали жаться ближе и дышать чуть нагретым воздухом. Они расположились тут же, на кровати. Хуань лежал на спине, а Цзян Чэн устроился рядышком, голову опустив на широкую грудь в районе сердца, прислушиваясь к столь умиротворяющему звуку. Тук-тук… тук-тук… Глаза сами слипаются, и он легко поддается этим ласкам и покою. — Не стыдись своего тела… Я бы любил тебя, будь даже ты весь изувечен… — Будь я изувечен — ты бы на меня даже не посмотрел…Слова остаются без ответа. Как бы
ужасно то не звучало, но в
их мире он был безумно прав.