Фигуры на доске

— Твой ход, Фёдор Алексеевич. Нахмурился Фёдор Басманов, на доску шахматную глядючи. Завсегда у него с игрой этой не ладилось — ещё с той поры, как у государя Ивана Васильевича в любимцах да полюбовниках ходил и тот его лично обучить пытался. А после ходов фёдоровых неумелых да проигрышей мало не постыдных посмеивался по-доброму в бороду: нет в тебе, Федорушка, искусности в науке шахматной, никогда уже, видать, и не будет, хорошо хоть, в иных делах ты искусен, не вовсе уж ни на что не годишься… И краснел Фёдор всякий раз на такие слова государевы, и хоть и разумел, что искусен в службе кравческой да на поле ратном, и о том, верно, государь и речь ведёт, а всё мнилось: нет, не о том, а о делах срамных. Будто в лицо говорит ему царь: на одно только ты и годен, потешником мне служить да на ложе ублажать. И царю ведь грозному не возразишь — не посмеешь. Но ведь и не это разумел царь, так ведь? Видел бы в Фёдоре только потешника да полюбовника — нипочём бы в чин кравческий не возвёл да в боях воеводою быть не позволил. Не таков государь Иван Васильевич; за одни лишь срамные умения близ него не возвысишься. А до того, как призвал его царь на ложе своё, не было у Фёдора и умений срамных никаких… Не круглый год лето красное стоит, солнце день да ночь напролёт не светит; не вечна и страсть царёва. И хоть долее он страстию к Фёдору пылал, нежели ко многим другим, нежели даже и к царице своей второй, Марии Темрюковне, ныне давно уже покойной, — а всё же на пятый год начал постепенно охладевать и к Басманову. И видел то Фёдор, и страшился, что, утратив страсть царскую, утратит и милость, и чин кравческий, и кабы не голову, — всё подозрительнее и гневливее с годами государь Иван Васильевич делается, а уж наушников-то и недоброжелателей у Басманова хватит, чтоб царю, чуть что, на него нашептать… И — дёрнула нечистая Фёдора к мельнику-колдуну в тот год съездить, к коему, как он уже знал, князь Афанасий Вяземский ездить повадился. Мечтал Вяземский, по слухам, приворожить чужую жену, молодую боярыню; а ну как и Фёдору колдун поможет страсть царёву удержать? А после вовсе покатилось всё, будто снежный ком с горы. Зная, что недолюбливает его Вяземский, и боясь с его стороны навета, нашептал Фёдор царю на него первым — про то, что к колдуну ездит да не за приворотами на жён чужих, а затем, чтоб государя на смерть извести. А Вяземский, выходит, в том же Фёдора оговорил, а тут и донос на отца его, Алексея, подоспел — что в сговоре-де старший Басманов с изменниками новогородскими… И ждал уж Фёдор казни неминуемой да мук лютых перед нею — и, мук тех испугавшись и без особой уж надежды избежать пытаясь, сам себя Малюте Скуратову предложил. И — не было бы счастья, да несчастье помогло. Не жаловал царь, да пожаловал псарь: заступился Малюта за Фёдора перед государем, подтвердил, что в измене младший Басманов не повинен, а лишь в дурости да в попытке приворота. И хоть чина кравческого царь Фёдора и лишил, и земель вотчинных вместе с ним, а всё ж из опричнины не выгнал — а Малюта и в подручные к себе, и в полюбовники взял. Была Федора царская, стала малютина. Вот только в лицо Фёдор слов таких не слыхивал: пока в государевых любимцах ходил, смели его порой облаивать земские бояре да князья, родовитостью кичащиеся да Басмановых худородными мнящие, а ныне князьям и боярам до него дела не стало, а кто знатностью не вышел, те на малютиных подручных лаять отродясь не смели. Да и прежних хором, и богатств, и чина завидного у Фёдора более не было — нечем ему стало завистникам глаза мозолить. И средь тех, кто из каких-никаких, а всё же из дворян вышел, кроме Малюты Скуратова да жены его Матрёны только один из зятьёв малютиных, Борис Годунов, с Фёдором отныне не чинился — да речи вёл, да даже в нынешней его неказистой избе бывать не гнушался. Не вовсе всё же дурнем был Басманов, и понимал прекрасно — затем поначалу Борис стал дружбы его искать, чтоб тестев полюбовник на него, нового кравчего да прежнего фёдорова подворья хозяина, тестю же худого не наговорил, — а всё же пусть и всё они оба друг про друга понимали, а за годы прошедшие можно сказать что и сдружились. А лет-то уж более десяти с той поры минуло. У Малюты в рыжей бороде да волосах самую малость седины появилось, а так будто вовсе прежний; Фёдору уж за тридцать, а как в зеркало на себя глянет, так и тоже не сказать что старится. Прежде, может, стали бы шептаться, вновь колдуном называть; ныне же мало кому до него дело есть. Бороду брить привык да притираниями для лица не гнушаться — может, оттого моложе и выглядит. И Борис всё так же порой к нему заезжает — в шахматы поиграть. Вот и нынче заехал. Сделал Фёдор ход. Вроде и не вовсе худо сделал — даже ни одной фигуры не потерял, что частенько бывает. Годунов над ответным ходом призадумался — а сам поглядывает глазами чёрными поверх доски да будто не об игре думает. Не выдержал Басманов. — Сказать что хочешь, Борис Фёдорович? — Хочу, — Годунов кивнул, голову поднял, вовсе на доску смотреть перестал. — Ты, Фёдор Алексеевич, думаю, не хуже меня понимаешь… болен государь наш Иван Васильевич. Недолго уж ждать осталось, пока Господь его к себе призовёт. Пусть бы ещё хоть двадцать лет царствовал, но — правду-то не скроешь, верно? Вздохнул Басманов чуть слышно. Вспомнил себя на миг совсем молодым, вспомнил ласки царские на мехах драгоценных… Вспомнил — и вновь забыл. Малюту Скуратова, может, и вся Русь пуще самого государя страшится, а Фёдору с ним куда спокойнее да и лучше оказалось. Страшен Скуратов к ворогам да изменникам, а вот норову переменчивого, не в пример царю-батюшке, за ним не водится. Уж сколько Фёдор за те пять лет, близ царя будучи, от норову его потерпал… — Не скроешь, Борис Фёдорович, — вслух согласился. — Думается мне, что шибче всего государя смерть старшего царевича опечалила. Вновь кивнул Годунов. Не стали оба о том говорить, что не своею смертию царевич Иван Иванович умер; что царь-батюшка в смерти сыновней невольно повинен был, оттого и казнится по сей день. — Поговаривают иные, что из царевича Фёдора Ивановича худой царь выйдет, — промолвил негромко Годунов, и пуще прежнего глаза его потемнели, в омуты чёрные превратились. — Ты как думаешь, Фёдор Алексеевич? Пожал Басманов плечами. Улыбнулся беспечной улыбкой, коей с юности привык улыбаться. — А чего мне, Борис Фёдорович, думать? Я кто, князь аль боярин? Я ныне, можно сказать, и никто вовсе. — Не скажи, Фёдор Алексеевич, — усмехнулся Годунов в короткую бороду. — В походе последним ты у Григория Лукьяныча правой рукою был. Войско тебя слушалось. Я б тебя ныне простым подпалачным вовсе не назвал. Помолчал миг-другой Басманов. Покачал пальцем королеву шахматную на доске, с места её не сдвигая. — Может, и так, Борис Фёдорович. А только как прежде было, так и ныне: что Григорий Лукьяныч говорит, то и я скажу. А уж Григорий Лукьяныч супротив воли государевой не сказал бы никогда и ничего; а государь, как я слышал, царевича Фёдора Ивановича после смерти старшего сына наследником признал. Повисло в воздухе несказанным: после смерти царевича Ивана Ивановича ещё ближе к царю стал Борис Годунов, шурин царевича Фёдора. Может, и признал грозный царь сына своего Фёдора наследником, может, и стар он и болен, а всё же не хуже прочих понимает: слаб царевич Фёдор, не столько телом слаб, сколько духом, и чересчур добер, и одному ему престол Русского царства не удержать. И стоять Борису Годунову тенью у него за плечом — да через него самому и править. Улыбнулся едва заметно Борис. Вроде как чуть свободнее сел. — Хорошо, что ты так мыслишь, Фёдор Алексеевич. А то иные ведь готовы после смерти государевой бунт поднять да царевича Дмитрия малолетнего на царство кликнуть. А уж коли полагают они, что суровости царевичу Фёдору недостаёт, так нешто у дитяти неразумного, царевича меньшого, суровости да разума больше? Родила царевича Димитрия царица Марфа Васильевна, кою вскоре после венчания всё тот же Годунов от отравления боярами спас, в ту пору, когда уже никто от них с царём Иваном стареющим детей не ждал. И хоть была и она дальней сродственницей Малюте Скуратову, а ныне вились вокруг неё сродственники более близкие, роились, как мухи, над царевичем малолетним кружились. Верно, и впрямь на что-то надеялись. Не все в царевича Фёдора верят, а и у них с сестрой Бориса Ириной по сию пору детей нет… Нахмурился чуть Басманов. — Кто бунт поднять хочет — то, Борис Фёдорович, изменники государевы. Ты бы лучше Григорию Лукьянычу прямо о них и сказал. Вновь улыбнулся Годунов. Почти так же беспечно, как Басманов миг назад улыбался. — И скажу, Фёдор Алексеевич. А только хорошо, что и твои мысли с моими сходны. Что ж, мой ход теперь… Да уж, Борис Фёдорович, Басманов про себя подумал, на вновь склонившуюся над доской голову Годунова глядя. Твой ход теперь, это уж верно. И хоть давно я уже не из первых людей при дворе царском, а и моей поддержкой да дружбой ты не забыл заручиться. Что ж, изначально ты высоко метил, но и у кого, помимо тебя, разум остёр да мысли в первый черёд всё ж не о выгоде личной, а о державе русской? Да и царь-батюшка, выходит, тебе ныне вперёд всех верит… А стало быть, коли и значило бы что-то моё слово, так за тебя бы оно и было. — Чего не спишь, Федька, всё с боку на бок ворочаешься да в потолок пялишься? Не по твоему это обыкновению… Вздохнул Фёдор, повернулся к лежавшему подле него Малюте лицом. Нынче вновь, как нередко бывает, заночевал Скуратов не дома, а у него в избе — и в его же постели, а не в супружеской. И хоть какие ласки меж ними были, а то, что призадумался чуть Басманов перед сном, от взора малютина, как всегда, не укрылось. Не выдержал Фёдор — улыбнулся. — Ничего-то от тебя, Гришенька, не скрыть… Усмехнулся и Скуратов в рыжую с лёгкой проседью бороду. — Чай не вовсе я старый пёс, на покой не пора покамест… Так о чём думы были? Бориска к тебе нынче заезжал, уж не он ли чего нарассказывал? Приподнялся чуть Басманов на локте. Волосы — по сей день их не стриг, разве что чуть покороче обрезал, нежели в юности — русою волною с одной стороны лица свесились. — Да можно и так молвить… Говорил Борис, что есть те, кто после смерти царя-батюшки царевича Фёдора на престоле видеть бы не желали. К Димитрию малолетнему склоняются. Нахмурился Скуратов. Глаза голубые льдом подёрнулись, взор из ласкового да слегка насмешливого страшным на миг сделался. — Ходят толки среди бояр, про то ведаю… Не к Дмитрию они склоняются — к самоуправству своему боярскому чрез царя малолетнего! Царевич Фёдор, конечно, хоть и летами вышел, но не сказать, что волею твёрд — сам государь о том не хуже меня знает, — однако всё же старший он ныне сын Ивану Васильевичу, и его царь-батюшка наш наследником и нарёк. Потому как, — и вновь усмехнулся Малюта, — знает государь, что Фёдор Иванович, может, с державою и не совладает, да Борис ему в том поможет. Знал я, за кого Марью отдавать, а, Федька? Ответил усмешкою и Фёдор. — Верно, не прогадал ты, Григорий Лукьяныч. — Не прогадал… Ну, коли бояре чего замутить надумают, так я, слава Богу, ещё в здравии добром, у меня с ними со всеми разговор короткий, хоть какого кто роду древнего. А чего от тебя-то Борис хотел? Спрашивал, за него ли ты, али как? — То и спрашивал, — хмыкнул Фёдор, волосы с лица отбросил. — Ещё подумал я: чего меня спрашивать… — Того и спрашивать, что ко мне ты ближний человек да после недавней нашей победы над войском польским иные и за тобой бы пошли, — резче чуть Малюта промолвил. — Ну, да я твои мысли ведаю. И Борису, зятю своему, верю, и государь ему верит такоже. А стало быть, и тревожиться не о чем. Победа недавняя — а Малюта в той битве воеводою был, а Фёдор первым помощником его да по правую руку от него сражался — и впрямь славною вышла. Скуратова государь по возвращении обнимал да в щёки целовал, будто брата родного, — а и Басманова слова доброго и награды удостоил. Пошутил даже, что, по всему видать, недаром когда-то за колдовство окаянное, за приворота попытку, не только не казнил, но и в опричнине оставил; верно ты всё же службу служишь, Федька, хоть по молодости дури в тебе и хватало. Земно кланялся Фёдор царю, на колени становился да руку целовал — а самому вспомнилось, как был вовсе юнцом и как хвалил его государь за первую, с отцом вместе, победу над татарами и тогда же впервые взор на него кинул. И был взор государев в ту пору, на Фёдора Басманова обращённый, не добродушным да снисходительным, как ныне, а огненным и насквозь пронзающим, будто очами раздевал юного Фёдора царь да в душу самую глядел… И отец Фёдора, Алексей, в тот день едва ли не впервые в жизни почти что тепло с сыном говорил. Доволен был и удалью его на поле брани — а пуще того тем, что не оставила равнодушным краса фёдорова государя Ивана Васильевича. Будто в иной жизни то было. И то, как отца ненавидел за то, что на срам отдал — хоть и ласков был государь, паче опасений фёдоровых, — и то, как двумя годами позже мать схоронил, и то, как не смог за отца молиться после того, как казнил Алексея Малюта по приказу царёву… А и не ты ли, батюшка, первым от меня отвернулся, как только меня в колдовстве обвинили? Сразу при всех вскричал: не сын он мне? А и не ты ли о кончине своей жены, моей матушки, и не печалился вовсе; я один о ней слёзы втайне лил, а ты, аспид, даже на помин души лишний грош дать жалел? А и к чёрту, быльём всё давно поросло. …Вновь взглянул Фёдор на Малюту. Сказал: — А ведь и царица Марфа Васильевна тебе сродственница… Подумалось вдруг: царедворцы порою — будто фигуры на доске шахматной. А лучший игрок в шахматы — государь Иван Васильевич, а может даже, и не он, а кравчий его нынешний, Борис Годунов, чрез сестру свою Ирину с семейством царским породнившийся… И вновь Скуратов нахмурился. — Сродственница-то, может, и сродственница, — говорит. — Но супротив государевой воли да за малолетнего царевича против старшего я бы точно не встал. Хорошо, Федька, что и ты по-моему мыслишь. Вздохнул шумно, брови разгладились. Провёл Фёдору по щеке шершавой ладонью. — И в битве с войском польским ты меня спас. Не забуду ведь. Потёрся Фёдор о ладонь малютину щекой. — Как не спасти было… Коли не спас бы, так лучше бы рядом и лёг. — И опять дурь мелешь, — Скуратов вновь усмехнулся. — Коли мне бы погибель вышла, а тебе нет, так не рядом следовало ложиться, а к Матрёне Ивановне воротиться да заместо сына о ней заботиться, раз уж наш с нею Максимка дитятей от хвори помер, а иных сыновей нам Господь не послал. Даром она, что ли, рубашки, что для Максима на вырост шила, тебе подарила? Для того ли, чтоб ты, дурень великовозрастный, смерти почём зря искал? Опричник царский — а будто земщина иная, коим лишь бы гибель почётная, а иного и не надобно! Моргнул Басманов виновато ресницами — как и в юности, длинными да тёмными. — Твоя правда, Гришенька. Уж как супруга твоя, Матрёна Ивановна, обо мне все эти годы заботится, так только мать-покойница и заботилась. — То-то же, — вновь мягче и добрее Малюта промолвил — да потянулся к Фёдору. — Иди, что ль, сюда, коли не спишь да мне не даёшь… Улыбнулся Басманов, обнял Скуратова да на себя утянул. О делах поговорили — теперь можно и любви предаться.