Восемь заповедей

Когда Хаккай умер, то стало совсем темно. Обогреватель круглосуточно работает в забитой вещами комнате, но её хозяина трясет, словно он в морозилке. Он тянет на себя третье одеяло, с опаской поглядывая на заклеенное широкой черной изолентой окно, сквозь которое уже давно не проникает солнечный свет. Взгляд цепляется за ряд коробок, сложенных перед этим самым окном, чтоб никто наверняка не смог проникнуть в его мастерскую. Нужно бы поставить больше. Такаши укутывается с головой, лишая себя возможности слышать и нормально дышать. В помещении стоит невыносимая жара, но молодого мужчину это почти не цепляет, особенно когда он с усердием подминает под себя край одного из покрывал. Всё равно жарче, чем ему уже не будет. По стеклу окон бьет грубыми потоками ветер. Хочет ворваться внутрь и отрезвить замкнутого на семь замков. Без преуменьшения, дверь в комнату старшего Мицуя заперта плотно: на ключ, шпингалет и даже тонкую цепь, которая неизвестно откуда была взята. Но это лишь мелочь. Мог бы, то наверняка бы уже заклеил и изолентой, но редкий стук сестер и голос матери давит тяжелым камнем на сердце, словно имеет дело с настоящим эгоистом, каковым считать себя Такаши совсем не мог. Может он и не прав по отношению к родным, но откровенно честен по отношению к себе. Он здесь и живой: слушает собственное сбитое жарой дыхание и смотрит на цветные круги под веками. Не хочет открывать глаза, чтоб лишний раз вспоминать, что теперь одиночка. Мачете на него не найдется, правда, Доракен? Лежит и улыбается, как сумасшедший, под горой из одеял, вспоминая времена, которые уже явно не повторятся. И толику отрады приносит лишь мысль о том, что за ним тоже скоро придут. А пока можно и помечтать о прошлом: сквозь туман мыслей является знакомый теплый силуэт в длинной теплой куртке. Рюгуджи смотрит на него из-под мокрых от снега ресниц, тянет дружескую улыбку и говорит что-то неважное на фоне бледного заката в одном из заброшенных районов. Мицуя вторит его выражению лица, пытаясь изо всех сил услышать о чём он там говорит, но до ушей доносится лишь краткое "Эма". Эма. Была и у Такаши такая " Эма". "Эма", о которой можно было так много говорить, которой можно было вдохновляться, о которой можно было мечтать, даже о чем-то просить, в чём-то убеждать, упрашивать, хотеть. У него была такая " Эма" , о которой он просил у храма, подписывая свою эму и пряча её от чужих глаз. Потому и смотрит он в потемневшие от усталости глаза Кена с тоской и беспомощностью - знает, что он чувствует его главную слабость, разделяет её. Слова застынут комком в горле, не удосужившись выскользнуть наружу при любой из множества хороших возможностей. Ни Доракен, ни Мицуя так и не смогут сказать о том, что грызло обоих : ни друг другу, ни своим "Эма". Такаши чувствует влагу на своих щеках, не отрицает что плачет, снова вспомнив то, что заберет с собой в гроб. Видит перед собой снова Рюгуджи, но совсем юного, ведущего его вглубь города, пока сам Мицуя тащит за собой Луну, а на груди Ману. Блондин улыбается, светится, что-то постоянно тараторит о девочках из борделя, приглашая как-нибудь в гости, но вместе с тем убегая куда-то вперед, лишь зазывая друга рукой. И младший бежит, бежит следом, подгоняя Луну и крепче держа Ману, ощущает внутренне, что Кен покажет что-то важное. Выбегает из-за последнего угла и тормозит мгновенно, открывая лавандовые глаза широко при виде окровавленного мальчишки, нависающего над другим, попавшим под его тяжелую ручонку. - Така-чан. Мицуя сгибается в три погибели на своей кровати, слышит странный глухой стук снаружи, но не собирается покидать своё убежище из покрывал. Тянется за былими воспоминаниями, улыбается им вслед. Хочет хоть немного согреться ими, а не давиться омерзительным холодом из-за двери. Кажется, что парень прямо сейчас превратится в ледышку и умрёт, но это всяко лучше, чем продолжать существовать в четырех стенах. Стать льдом в одном городе с поглощенным огнем им является в уставшей голове невозможной фантазией. Хаккай сидит неподвижно перед ним, боится пошевелиться, но смотрит прямо в душу так преданно и отчаянно, что душа сгорает. Но сгорел Хаккай. Заживо. До костей. Такаши истерически смеется, нагреваясь еще больше под натиском одеял и жаром радиатора. Натягивает одеяла плотнее, забивая их шорохом свои уши, лишь бы только не слышать, как снова кто-то пытается вломиться в его комнату. Смотрит на Хаккая. Не может выдавить и слова. Тонет в глубине его океанов. Его рассекает напополам шрам на чужих губах. Как же изголодался он по ним, ни разу так и не попробовав. Он улыбается ему, так светло и по-детски, будто наяву. Такаши хочет услышать его голос снова, попросить его обратиться к себе по имени, но не чувствует собственного языка. Просто глазеет, не в силах сделать ничего больше. А вокруг ад, истинное пекло, жара. Хаккай горит, улыбаясь, и смотрит так нежно, будто всё не по-настоящему. Это ложь. Он живой. Это просто представление. Возможно, съемки того фильма, куда однажды его приглашали. Мицуя поднимает краешки своих губ ещё выше. Смотрит, даже на секунду не отрываясь от чужого лица. Сердце скрипит, болит, жжет, режет, раздавливает. Чифую, Кен, Такемичи, Хаккай. И теперь его черед, потому что Майки наконец выламывает ту чёртову дверь и оказывается внутри. Фантазии развеиваются, но на щеках высыхают доказательства, что они были, были рядом до последнего. Такаши медленно вылазит из-под покрывал, улыбается приветливо, но тут же чувствует чужие руки на своей шее, давящие с натиском, с целью. Как жаль, что Мана и Луна, вернувшись со школы, обнаружат своего старшего братика мертвым на своей же постели. Как жаль, что ни Майки, ни Мицую это ни капли не волнует. Хаккай должно быть так хотел примерить костюм из так и не вышедшей первой линии одежды Такаши. Судьба распорядилась иначе, лишив их обоих друг друга. Вот только под ребрами старший всё ещё чувствует нервный стук сердца, предчувствующий долгожданную встречу. Ресницы тревожно подрагивают, а пальцы словно ощущают фантомную гладкость чужой кожи, которой удавалось касаться только во время снятия мерок. «Совсем не важно что Майки сейчас со всей силы пытается прикончить тебя, да?» - думает сам про себя старший, глядя с прежним спокойствием и пониманием на того, кто своими же руками убил всех их, убил его. - Я не виню тебя, - выдавливает напоследок, но натиск чужих холодных пальцев лишь усиливается. Старший улыбается, его губы синеют, руки почти не дрожат, легкие пустеют, но глаза смотрят. Смотрят на стоящего за Манджиро Кена. В комнате ужасно жарко, но всё-равно не достаточно — имитация горелого склада, где был сожжен Хаккай не удалась. Внутри исхудалого тела по-прежнему холодно, болезненно пусто. Рюгуджи протягивает своему не кровному брату руку и зовет пойти с ним. Мицуя не тратит времени на раздумья, ведь он пойдет, о да, он пойдет, надеясь, что и в этот раз Доракен приведет его в тот дворик, где "Эма" Такаши едва не покалечит первого встречного паренька. «Я бы тоже предпочёл сгореть, - мысленно отзывается к Манджиро Такаши своей последней мыслью, - хотя, пожалуй, я и так уже сгорел». - Когда дом горит, нужно ложится на пол, да, Така-чан? - спрашивает сидящий на стуле связанный блондин, - дым всегда поднимается вверх. Мицуя много раз это объяснял. Как жаль, что воспользоваться этим не довелось.