Ты мог бы стать моей удачей

      Прошло уже несколько лет после тех умопомрачительных событий в Диканьке, но последствия до сих пор продолжают терзать Николая Васильевича. Воспоминания словно являются когтистыми руками, пробирающимися в измученный разум и продолжающими сеять там сплошной хаос, от которого юноша всё никак не научится защищаться. Да, спустя время ужасные сновидения теряют чёткость с каждым днём больше и больше, конкретные образы и события, утрачивают изначальный шарм. Но теперь это нечто другое, тревожное и до смеха бестолковое. В итоге Гоголь вынужден переживать душевные терзания каждую ночь, погружаясь в пучину зацикленного вокруг него разрушительного беспорядка. Периодически он предпочитает не спать сутками напролёт, но и так избежать мучений не выходит: эти твари без труда способны пробраться в реальность, исказить её и помутнить рассудок. Тут уже есть риск попасть в палату, где его компанией станут люди с душевными заболеваниями.       Знаете, иногда Николай Васильевич даже допускает мысль, что дом умалишённых — это единственный и самый исцеляющий способ спастись от риска в порыве эмоций нанести вред себе и, не дай бог, кому-то другому. Но, к глубочайшему сожалению, тут тоже всё не так просто. Кто хочет, тот обязательно найдёт какую-то лазейку. Тем более, человек в состоянии аффекта приближается к животному безумию, теряет всякую логичность в собственных действиях. В таком случае можно сказать, что Гоголь верит в исцеление с помощью подобных заведений из-за мерзкого, угнетающего отчаяния. Не на что больше возложить эту глупую веру.       И вот, Гоголь просыпается в беспроглядной тьме, на секунду открыв глаза и, ничего толком не разглядев, закрывает их вновь. Как это так получилось, что ему удалось заснуть, предположительно, на несколько часов? На самом деле ответ максимально прост и заключается в крайне долгом бодрствовании юноши. В последнее время он много работает над рукописью, не делая толком каких-то перерывов. И в какой-то момент мозг понял, что наилучшее решение — отключиться, дабы выхватить из царства Морфея хотя бы ничтожное количество энергии.       Удивительно, но на душе царит покой. Ничто и никто его не тревожит. Даже желания открывать глаза нет, ведь можно по чистой случайности нарушить такой прекрасный порядок в сознании. Наконец-то… это то самое состояние, о котором он в последнее время толком-то и не мечтает, настолько кажутся подобные грёзы наивными и глупыми. Николай Васильевич позволяет себе выдохнуть и полностью расслабиться, но, увы, ненадолго.       Что-то тут не так.       Где-то под рёбрами начинают разрастаться ноты тревоги, опасений. В голове возникает тихий шёпот, который стремительно переходит в крик, наполненный ужасом. Гоголь не успевает вовремя сориентироваться и разбирает слова только тогда, когда находится на грани потери сознания из-за эмоционального потрясения, вероятность возникновения которой вот-вот перейдёт за хоть какие-то рамки понимания. «Открой глаза!» — истошно кричит его же голос, но под воздействием ненормально ярких чувств неизвестного происхождения какой-то искривлённый, практически неузнаваемый.       Точно… он заснул за столом.       Николай Васильевич резко принимает сидячее положение, распахнув глаза. Паника заставляет пульсацию сердца набрать бешеную скорость. Он смотрит на свои руки, ноги и саму постель. И кажется, что всё хорошо. Может, Гоголь всё-таки лёг в постель сам, находясь в полусознательном состоянии? Это, вероятно, не отпечаталось в памяти из-за серьёзного переутомления. Всё-таки нервная система знатно истощена. Тут могут быть не только провалы в памяти, но и другие добавочные к далеко не лучшему состоянию факторы.       Пряди волос развеваются из-за активного ветра, который, помимо игр с причёской писателя, до мурашек обдувает открытые участки кожи, заставляя поёжиться. Слишком активного для его небольшой комнатки. Он устремляет взгляд вперёд и… ничего не видит. Тьма. Резкими поворотами головы, используя помимо неё ещё и корпус тела, Гоголь осматривается. Свет каким-то непонятным образом удерживается лишь в границах постели, а всё остальное недоступно. Только потоки воздуха дают понять, что юноша находится пространстве, которое сложно назвать маленьким.       Николай Васильевич осторожно наклоняется и судорожно пытается рассмотреть пол, но и тут его встречает сплошная неизвестность. Ему приходит идея скинуть подушку и посмотреть, что произойдёт. Так он и поступает. Должны же быть хоть какие-то рамки этого пространства, так ведь? И чернота пожирает предмет навсегда, не давая ни единого намёка на звук столкновения хоть с какой-то поверхностью.       На глазах выступает влага. Холодно, страшно. Одиноко. Безысходность заставляет подтянуть колени ближе к себе и обнять их руками. Пожалуй, это тот самый сон, который лишён какой-либо динамичности. Но лучше от такого понимания не становится. Не знаешь, в какой момент что может произойти. И не знаешь, заперт ли ты в этом месте навсегда.       Глаза бегают по пространству, а потом подмечают, что кровать держится на каких-то верёвках, уходящих далеко-далеко вверх. Свет резко меняется и позволяет увидеть, что и они идут в бесконечную пустоту. Естественно, основания разглядеть не удаётся.       Поднимается ветер. До Гоголя доходит, что кровать раскачивается. И состояние только ухудшается. А что произойдёт, если эти верёвки оборвутся? Тогда его поглотит неизвестность, в глубинах которой может быть что угодно.       Горячие слёзы катятся по щекам. Понимание нереальности происходящего не позволяет найти в себе силы, чтобы взять этот мир под свой контроль. Слух резко улавливает, помимо скрипа собственной постели, ещё и другие звуки, аналогичные этому. И свист ветра, который явно находит своего рода «препятствия», из-за столкновения с которыми слышен протяжный злобный вой. Где-то словно слышится удар, после которого Николай Васильевич понимает, что его ложе тут не единственное. Здесь их огромное количество. Отличие заключается только в одном: на других кроватях нет людей. Что это может означать? На них когда-то ведь были люди, да? Что с ними случилось? Куда они делись? Что будет дальше с молодым писателем? Такие вопросы заставляют Гоголя переместить руки с поджатых колен на свои плечи, а потом с большей силой удариться в слёзы.       И тут случается то, что прямо отвечает на вопрос «Что случилось с другими?». Матрас начал подозрительно сильно продавливаться под небольшим весом юноши. Он вздрагивает, выпрямляется и в панике понимает, что не может пошевелиться, а постель всё больше и больше поглощает его. И Гоголь кричит.       Кричит до того момента, пока не слышит знакомый мужской голос, исходящий словно отовсюду:       — Да, Николай Васильевич, весело Вы, однако, проводите без меня время, — по голосу писатель понимает, что Яков Петрович Гуро произносит это с характерной ему усмешкой.       — Яков Петрович! Где Вы?! Я Вас не вижу! — кричит Гоголь, который уже погрузился так, что не в силах управлять ногами. Не успел просто-напросто вовремя вскочить, сориентироваться.       — Ох, сейчас важно не то, где я нахожусь. Важнее гораздо то, где сейчас Вы.       — Я… я не знаю. Это пространство… оно словно вечное… — лепечет писатель, всё ещё стараясь понять, откуда доносится голос следователя.       — Да, яхонтовый мой, забрели Вы действительно далеко, но позвольте напомнить, что ничто не вечно, — в словах Гуро отражаются обеспокоенные нотки, но он словно старается сохранить свойственное ему хладнокровие, чтобы придать некоторую уверенность Гоголю.       — Что мне делать, Яков Петрович?! Скоро меня не станет… Со мной случится то же самое, что и с людьми, которые были до меня! Я не хочу умереть! — кричит Николай Васильевич, которому, однако, происходящее перестаёт казаться простым кошмаром. Перед глазами начинают появляться чёрные фигуры, которые будто бы смеются над ним. Они сгущаются и окружают его, а в это время писатель ещё сильнее проваливается, теряя руки в тканях.       — Важно не то, чего Вы не хотите или же чего опасаетесь. Важна другая деталь, которую Вы сейчас не понимаете, поскольку не дошли пока до крайности. Но Вам и не следует до неё доходить. Это может свести с ума, — рассуждает загадочный мужчина. Гоголь не понимает, откуда ему известны такие тонкости кошмаров? Опыт? Или же… суть заключается в другой правде?       — Николай Васильевич, чего же Вы сейчас желаете больше всего?       — Яков Петрович… ра-… р-разбудите меня! — во всю глотку вопит юноша, а после шум и силуэты вокруг него словно по щелчку пальцев растворяются, паника отступает и «объятия» странного матраса сменяются обычным.       Гоголь недоверчиво осматривает привычную и уже родную комнатушку, медленно усаживается, упираясь в спинку кровати. Но ведь он точно помнит, что заснул за рабочим местом. Сейчас писатель твёрдо готов настаивать, что в постели он оказаться самостоятельно никак не мог. И это ключевой момент.       — Не бойтесь, Николай Васильевич. Всё закончилось, Вы в безопасности, — Яков Петрович появляется в дверном проёме, вальяжно проходит в комнату, мимолётно бросив изучающий взгляд на юношу, подмечая у того наличие напряжения и, конечно же, множество вопросов. — Да, Вы действительно погрузились в сон именно за этим столом, но Вы так метались душевно, что это отражалось и на физическом уровне, так что мне пришлось переложить Вас в постель, иначе, дорогой мой, смертельный вред нанесла бы Вам мебель или же пол, а не те существа из кошмара. Надеюсь, подобное не покажется слишком смущающим, — Гуро делает паузу, а после недовольно подмечает: — К слову, Николай Васильевич, Вы слишком худы. И я намерен взять под свой контроль Ваше питание.       — Подождите, Яков Петрович, но к-как Вы тут оказались?.. И что это был за сон? И… и почему помогли?.. — Гоголь понимает, что эти заботливые жесты не должны заставлять его краснеть, но организм реагирует ровно противоположным образом: щёки покрываются румянцем.       — О, поверьте, у нас будет ещё время обсудить всё это. И желательно за завтраком. Сейчас же Вам следует отдохнуть и наконец-таки поспать, — следователь медленно подходит к постели, а писатель неосознанно укладывается обратно. Да, действительно, стоит осветить огромное количество тем. Включая то, каким же образом Якову Петровичу удалось пробраться в сон юноши.       — В Диканьке мы… — неуверенно начинает Николай Васильевич, но его перебивают. При этом взгляд Якова Петровича становится более мягким, а голос немного тише.       — Расстались не на самой приятной ноте, но, позвольте-с, несколько позже объясниться. Боюсь, Вы некоторые моменты поняли не так, как следовало бы, — Гуро улыбается, после же присаживается на край кровати. Рукой поправляет одеяло, отчего щёки и уши Гоголя ещё сильнее алеют. Он ведь и не догадывается, что следователь сам мучится из-за ужасающей вины. Нельзя было в их последнюю встречу идти на поводу своих эмоций и оставлять писателя. Да, сейчас ему нужно будет уйти, но ненадолго. До утра. Но и это делать ему… страшно. — Ладно, был рад наконец-то встретиться с Вами. Увидимся завтра утром. — Яков Петрович уже собирается подняться, но тут тонкие пальцы юноши хватают его за рукав. Хватка очень слабая и практически неощутимая, но взгляд голубых глаз, отражающий в себе столько недосказанных, несомненно нежных и, скорее всего, романтичных слов, заставляет усесться обратно.       — П-прошу Вас, останьтесь со мной… ещё немного… — Николай Васильевич заикается, но ведёт себя гораздо смелее, чем обычно. Скорее всего, это так отражается долгая разлука. Он вновь принимает сидячее положение под неодобрительным взором, но пододвигается так, что расстояние между лицами стремительно сокращается, становясь до неприличия маленьким. Настолько, что они могут ощутить дыхание друг друга на своих лицах. — Я… я скучал… так скучал! очень!.. — да, он действительно скучал. И страх потерять обретённую возможность лицезреть образ любимого человека ломает всю неловкость, все преграды.       — Я тоже скучал, Николай, — отзывается Гуро, а после нежно целует удивлённого, невероятно счастливого Гоголя.