Дар Господень

Чану хватает одного взгляда, чтобы понять, кто перед ним. Новички. Оба — юные, нескладные еще подростки. Глупые, гордые, самонадеянные. Мнят о себе больше, чем стоит, и к старшим относятся хуже, чем должны. Они задирают повыше нос, хмурят брови, смотрят с вызовом — грозные плешивые волчата. Ещё не научились кусаться, а уже рвутся в драку. Чан трёт основанием ладоней уставшие глаза и уговаривает себя не показывать раздражения. Он гасит пальцами сгоревшую вполовину свечу, сдвигает к краю стола книгу — закончить сегодня у него явно не выйдет. — Вас не учили стучаться? Парнишки угрюмо молчат. Они плотнее жмутся плечо к плечу в дверном проёме, а за их спинами глухо бряцают проржавевшие цепи. — Зачем пришли? По сумрачной комнате расползается липкое молчание. Незваные гости боязливо переглядываются и шевелят губами, не дышат почти, кривят недовольные лица. В сложившейся тишине особенно громко слышно, как у дальней стены огонь в камине урчаще лижет сухие брёвнышки. И слышно чьи-то прерывистые вздохи. За каждым — тихое дребезжание металла. За каждым — по капле меньше из разбитой чаши терпения Чана. Он не выдерживает и десяти таких вздохов. Стул мерзко скрежещет ножками по деревянному полу и грохочет спинкой о стену, когда Чан рывком поднимается с места. Он ударяет ладонями по столу громче, чем хотел, и подростки от этого звука крупно вздрагивают, рефлекторно тянут руки к поясу — туда, где совсем недавно имели право носить непозволительное для служителей церкви оружие. От стола до двери — всего лишь пять шагов. Вспылившему Чану хватает трёх. — П-послушайте, — просит один из парней, защитно выставляя перед собой руки. Спеси в нём почти не осталось, только робкое недовольство. Чан не хочет думать о том, как сейчас выглядит и звучит. Чан сейчас хочет разобраться с последней на сегодняшний день проблемой и заслуженно отдохнуть. Терпеть немых от самомнения детей не входит в его понимание отдыха. — Когда я слушал, — он ловит капканом встревоженные мечущиеся взгляды, склоняется чуть ближе к отпрянувшим подросткам. — Вы молчали. Подозрительные звуки за их спинами вдруг прекращаются. Чан уже не ждёт решений глупых детей — берётся за их плечи и сам расталкивает по сторонам. Выходит резче, чем ожидалось: растерявшиеся новички спотыкаются, путаются в ногах, но даже не пытаются сопротивляться или возмущаться. Только покорно жмутся к стене и друг к другу. Увиденное заставляет Чана долго, с усилием выдохнуть. Будь он драконом, из ноздрей сейчас повалил бы опасный жаркий дым. — Зачем вы его сюда притащили? В замке что, кончились камеры? Под весом его слов парни опускают ниже плечи и головы. Спесивые волчата поджимают хвосты и скулят, выпрашивая милосердия, но забавным это больше не кажется. За спинами они прятали скованного по рукам и ногам юношу едва ли старше их двоих. Он загнанно пыхтит и из последних сил извивается на старом деревянном полу, словно нелепые ёрзанья смогут оборвать гремящие металлом путы. Грязное изорванное тряпьё не скрывает неаккуратных клякс крови на бледной коже. — Мы не справились с допросом, — признаётся один из подростков. Второй смотрит на него так, словно тот сошедший вдруг со страниц Библии святой. — Этот… он так и не признал, что якшается с Сатаной. Но я вижу и знаю, что это так! — Я не лгу! Клянусь, что я не лгал! Парнишка вдруг дёргается, и в этот раз цепи на его ногах звенят особенно сильно. Его отчаянный, полный бессильной злости голос отражается эхом от каменных стен замка. Чан невольно кривится от того, как неприятно громко это отдаётся в гудящей от недосыпа и усталости голове. Ярость пойманного в ловушку зверя всегда была самой страшной, и в то же время — самой бессмысленной. Поздно бежать, когда острые зубы капкана уже сомкнулись на лапах, но этот парень наивно трепыхается до последнего. Чан снова трёт глаза и опускается на корточки рядом с обессиленным пленником. Смотрит внимательно. Россыпь незначительных синяков и ссадин, разбитая губа и скулы — повреждений на коже много, но все они до смешного поверхностные. Руки у юноши перемотаны за спиной жёсткой верёвкой, а глаза завязаны в несколько слоев. Чан поджимает губы и шумно выдыхает носом. Ужасно. Здесь словно поработали дворовые хулиганы, а не инквизиция. Жалкое-жалкое зрелище. Допрос — крайне тонкая наука, и за годы службы Чан преуспел в ней достаточно. Он не любит причинять боль, но хорошо умеет это делать; ещё лучше он знает, как быстро пёстрые оттенки боли развязывают людям языки и обнажают мысли. Эти щенки не понимают ничего вовсе. Они не знают, куда давить, чтобы получить признание — они способны лишь глупо колотить подозреваемого, словно он мешок с зерном, и злиться от собственной бестолковости. — Вас нельзя допускать к допросам, пока вы не научитесь пользоваться чем-то, кроме кулаков и языка, — цедит Чан сквозь зубы. — Почему у него завязаны глаза? Вы что-то с ними сделали? Парни от этого вопроса цепенеют всем телом, уводят в стороны взгляды, поджимают губы. Чану это совсем не нравится. Он хмурится, переспрашивает строже: — Отвечайте, зачем вы завязали ему глаза? — Так… колдовские они, — мнётся самый смелый парнишка. Слова он подбирает долго и осторожно, будто разговор — настоящее поле боя, и любой неверный звук будет стоить ему жизни. — Его поэтому и поймали. А завязали при аресте, чтобы паршивец никого не проклял. Чан заинтригованно хмыкает. Давно он не слышал подобных заявлений. Людей гораздо чаще уличали в ереси, чем в колдовстве, потому ведьмовские процессы случались редко. Порой их было не счесть, порой — ни одного, но к каждому Чан стремился приложить свою руку. Обвинения в колдовстве были ему чем-то любопытны. — Ступайте за стражником, — командует Чан. — Пусть запрёт его одного, сутки не давать ему воды и трое — еды. После им займётся кто-то более подготовленный, чем вы двое. Подростки оскорблено сопят, но кивают. Даже вспоминают о вежливости — прощаются, прежде чем уйти. Прощаются, хочется верить, навсегда. Вместе с ними уходит и колкая злоба, оставляя после себя лишь ленивое раздражение. Чан смотрит на сжавшегося подле его ног парнишку без жалости и отвращения. Кроме необъятной, въевшейся в глубину души усталости и стального стержня характера в хребте у него, кажется, ничего уже и не осталось. Священные очищающие костры горели часто — и с каждым что-то в Чане сгорало тоже. Сочувствие обуглилось в самую первую очередь. Когда в тёмном коридоре стихают последние шаги, Чан от скуки позволяет себе невиданную вольность. — Как тебя зовут? Голос у него тихий, спокойный, и вопрос звучит будто бы между делом, как что-то совершенно неважное. Тело парнишки напрягается, он чует неладное. Возможно, догадывается, перед кем сейчас находится, и боится собственной догадки. — Чонин. — Что же напугало людей в твоих глазах, Чонин? Чан совсем опускается на пол, жмётся спиной и затылком к холодному камню стены, закрывает глаза. В них так сухо и колко, будто песка насыпали. Мальчишка — какая неожиданность! — молчит. Неужели не желает продолжать отпираться? — Чего ты боишься? — мягко спрашивает Чан. — Если ты действительно невиновен, тебя помилуют. Бог справедлив, и мы, слуги его, справедливы тоже. — Я не знаю, — воет Чонин. — Вечером всё было хорошо, а утром соседи обвинили, что я колдун. Они привязали меня к забору и послали в церковь. И они, — сглатывает. Голос дребезжит ещё сильнее. — Они сказали, что у меня горели глаза. Но этого не может быть, этого никогда не было, они врут! Я же чувствую, что с моими глазами всё в порядке! Речь Чонина под конец становится совсем сбивчивой. Он путается в языке, запинается о буквы, дрожит гласными — и замолкает так резко, как если бы Чан вдруг лишился слуха. Только он всё ещё слышит. И стрекот огня, и надрывное дыхание. Если сосредоточиться ещё сильнее, то можно услышать, как у Чонина лопается пузырь защитной злобы, обнажая первородный страх. Только бы Чонин не разревелся. У Чана болит голова — выслушивать рыдания он не желает. Его долг, как руководителя инквизиторов в этом замке — подозревать каждого человека в ереси и колдовстве. Но ещё он знает, что далеко не каждый, кого набожное и озлобленное от страха стадо деревенских притаскивает на допрос, действительно провинился перед Церковью и Богом. Сейчас перед собой Чан видит всего лишь напуганного обвинением подростка, никак не преступника. Но проверить он всё же должен. Даже не должен — ему просто интересно. Маленькое исключение в угоду собственному чудом не сгоревшему любопытству. — Я развяжу тебе глаза, хорошо, Чонин? Слова у Чана мягкие и аккуратные, но звучат так же сухо и ровно, как прошлые. Чонин замирает боязливым зверьком, случайно угодившим в пасть хищнику. Он слышит, как чужое тело сдвигается ближе, но всё же вздрагивает, когда затылка касаются пальцы. Чан не спеша распутывает тугие узлы на ткани, бережно отделяя от них слипшиеся от грязи и крови тёмные волосы. Узелок за узелком — а после стягивает грубую ткань с лица. У Чонина мокрые от слёз щёки и пушистые чёрные ресницы. Он крепко жмурится, тянет голову к плечам, и выглядит ещё более испуганным и взволнованным, чем раньше. — Открой глаза, — просит Чан. Он до того вымотан и расслаблен, что сам не замечает, как ведёт по израненной скуле кончиками пальцев и стирает с уголка глаза смешанные с подвальной пылью слёзы. Чонин от неожиданного прикосновения слабо дёргается. У него дрожат поджатые губы, но он всё же повинуется обманчиво любезным словам. И у Чана вмиг перехватывает дыхание. Глаза и правда колдовские. Радужка белая, словно снег, и она светится; не отражает, как кошачья, а источает из себя самый настоящий свет. Он серебрит ресницы и концы свалявшейся челки. Чонин либо слишком хороший актёр, либо и правда не знает, что же случилось с ним всего за ночь. Чан вдруг понимает, что такие глаза могут быть лишь у ангела Господня. Чонин не преступник и не колдун — Чонин чистейшее Божие создание, у Чана нет в этом никаких сомнений. Подобная священная красота никак не может быть порождением сил Сатаны. Но у ангела в глазах безмолвные слёзы и отчаянный страх, а кожа осквернена собственной кровью. Он боится темницы, боится расправы за ошибочно приписанные грехи, боится гнева инквизиции. Боится Чана. Прозвучавшие вдруг в коридоре грохочущие шаги вырывают Чана из завороженного ступора. Он поворачивает голову на звук, пока Чонин вновь жмурится и старается спрятать лицо в дощатом полу. Его тело сотрясает мелкая дрожь, а тихий всхлип точно окатывает Чана ледяной водой. Когда заточенный в доспехи стражник останавливается на почтительном расстоянии от Чана и склоняет пред ним в уважении голову, он уже берет над собой контроль. Он благодарит своё любопытство за то, что не позволило ему совершить величайшую ошибку — подвергнуть страданиям ангела. — Отец Кристофер, я прибыл за мальчишкой. Чан поднимается на ноги. Расправляет уверенно плечи, смахивает с одежды невидимую пыль. Всё это — не отрывая благоговейного взгляда от смиренно сжавшегося Чонина. Крепости собственных убеждений рушатся у основания и возводятся вновь, порождая слова, которые Чан раньше никогда бы не произнёс. — Определи его в любую свободную комнату третьего этажа и распорядись, чтобы ему подали горячей еды и питья, а также отмыли и выдали новую одежду. Стражник вскидывает удивлённо брови, но ничего не спрашивает, только кивает. Чан опускается к оцепеневшему Чонину и возвращает на место повязку, закрепляя её на затылке столь осторожным узлом, словно боится причинить боль одним своим прикосновением. — Ему травмировали глаза. Передай служанкам, чтоб не снимали повязки. Завтра я разберусь сам. Понял меня? — Чан бросает на стражника строгий взгляд и продолжает лишь тогда, когда дожидается кивка. Голос его такой, каким отдают приказ возвести священный костёр. — И пусть завтра ко мне приведут тех мальчишек, которых я посылал за тобой. Можешь идти. Чан в последний раз смотрит на мириады травм, покрывающих бледную кожу Чонина, и даёт себе обещание — эти мальчишки ответят за то, что посмели пытать Божье создание. Его Дар Господень.