Легенда о [неразборчиво]

Син Цю никогда не был хорошим человеком. Не самый прилежный сын, не самый почтительный ученик, не самый достойный из наследников, да и брат из него не особо хороший… Друг из него тоже, наверное, так себе. Хоть бы и потому, что концепцию дружбы Син Цю так и не смог до конца понять. Другого и не ожидалось от второго наследника корпорации Фэйюнь: слишком доверчивый, слишком чувствительный и нежный человек просто не смог бы нести эту ношу. Можно сколько угодно говорить о силе контрактов и нерушимых договоров — жизнь, полная человеческих страстей и злобы, просто не оставляет иного выбора. Все в Ли Юэ жаждут выгоды, жаждут нарушить созданные Рекс Ляписом законы, не понеся за то наказание, — и все они лгут. Об этом говорит Син Цю и отец его, и брат — и об этом же молчит его мать. Син Цю учат никому не доверять, учат взвешивать каждое слово — и чужое, и собственное. И Син Цю, внимательный и упорный, слушает. И запоминает. Он знает, что нет в этом мире никого, кому он мог бы всецело довериться, потому что каждому от него неизбежно что-то да будет нужно: его влияние, его деньги, его связи, его сердце… Когда он мал, он не понимает большую часть этих слов и скрытых под ними смыслов. Когда он подрастает, он убеждается в их справедливости. Как и в том, что даже собственным родителям, брату и слугам он не может — и не должен доверять. Возможно, кого-то другого подобное открытие бы сломало. Но Син Цю растили как пусть и второго, но все же наследника — как замену брату, доверенное лицо, и место управляющего было за ним еще в то мгновение, когда мать только носила его под сердцем… Син Цю не удивляется подобной истине. Она была ожидаема. В конце концов, его семья, его ближний круг — тоже всего лишь люди. Они тоже всего лишь исходят из собственной выгоды и страстей. И Син Цю тоже всего лишь человек. И потому в душе его зреет бунт. Наверное, бунт родился вместе с самим Син Цю — сколько себя помнит, он пытался бросить вызов и родительским наказам, и судьбе, и окружающему его миру. Нет, он не шел напролом, точно каменный сель или штормовой ветер — он искал обходные пути, лавировал между чужих ожиданий и слов. Там, где другие дети устраивали истерики, Син Цю улыбался, вежливо и невинно, выражал согласие — и поступал по-своему, соблюдая формальности ожиданий и просьб. Он сызмальства просиживал за учебниками, не бегал играть в глупые игры со сверстниками, слушался наставников и почитал родителей, но слова их всегда делил на семь частей. В каждом запрете искал он лазейку, в каждом позволении — способ выйти за рамки, не ломая их в крошево. Он сызмальства просиживал за учебниками и достойными книгами, глупым играм со сверстниками предпочитал интеллектуальные развлечения взрослых, вызывая у тех умиление… Но под каждой пятой из скучных обложек скрывались приключенческие романы и рисованные истории, а после нескольких партий с наставниками или отцом он неизбежно притворялся уставшим отправлялся в собственные покои. И там, надежно заперши дверь и постучав особым образом по отходящей у кровати половице, он доставал свое подлинное сокровище. Свитки по боевым искусствам и короткий клинок, который он как-то выменял у одного из портовых мальчишек на парочку книг с картинками. И начинал тренироваться, по мудреным описаниям и кривым схемам пытаясь повторить стойки и движения — и не издать ни звука, не сбить ничего случайно. Конечно, ни пособия, ни его тренировки не могли дать особого результата. Его “тайные свитки” были всего лишь дешевыми брошюрами и рекламными буклетами. А клинок… грубая заготовка, затупленный, ножеподобный кусок металла. Его даже кинжалом назвать нельзя, а уж мечом — и вовсе сильно польстить… Но не имея лучшего, Син Цю тренировался с тем, что было. Лучше бесшумно ступать между книг и мебели по комнате, размахивая заготовкой, чем лишиться даже такого — и ближайшие месяцы слушать нравоучения наставников, печальные вздохи брата и матери и терпеть ледяной тон отца. И все же, как бы он ни старался, достаточно долго скрывать тренировки он не смог. Синяки, ссадины, растяжения от неверных движений и стоек — ни один, даже самый лучший, свиток не мог бы поставить ему руку, научить держать баланс и достаточно разогреваться перед началом тренировки — не могли долго оставаться незамеченными. Как и его усталость, неровный сон — и становящиеся все сильнее мышцы. Как и ожидалось, отец недоволен, и все остальное семейство подхватывает его отношение. Только Син Цю, прежде всегда избегавший открытых конфликтов, добивавшийся своего изворотливостью и измором, впервые, наверное, в жизни отказывается подчиняться. Он не отводит глаза, не склоняется в почтительном сыновьем поклоне, не сжигает самолично найденные брошюры — напротив, поднимается с места, громко стуча ножками табурета, и смотрит прямо в глаза отцу. Снизу вверх — роста недостает, чтобы смотреть иначе, — но жестко и холодно. Уверенно. Син Цю не говорит ни слова, потому что ему не за что оправдываться и не в чем убеждать — в подобных спорах любой, кто начнет прогибаться, кто начнет говорить первым, неизбежно проиграет. Отец тоже молчит, но во взгляде его равно смешаны удивление, ярость и гордость. Он тоже молчит — слишком властный, чтобы упрашивать и убеждать, слишком самодовольный, чтобы признать желания младшего сына, слишком надменный, чтобы пойти на уступки первым. Вот только отец слишком привык, что все в Гавани вынуждены с ним считаться и искать его одобрения. Син Цю никогда не был хорошим сыном и почтительным учеником, но упорности и упрямства в нем даже больше, чем в отце. Демонстративное молчание никак не мешает ему жить. Он просто уходит из дома при любой возможности и пережидает бурю среди книг: отец не рискнет поступиться собственным лицом и добрым именем и начать конфликт перед тысячей любопытных глаз. Послать слуг, чтобы те привели Син Цю, оторвав его от благородного досуга, он не рискнет тоже. Они подобное уже проходили. Поэтому Син Цю просто пьет чай, читает книги и свитки в книжной лавке и вежливо и почтительно общается с окружающими, не забывая нахваливать собственных наставников и отца… Отец сдается всего через три недели. Син Цю не нанимают учителей — это не Инадзума, где среди странствующих мечников немало хороших воинов. Лишь школа — и имя ее, и секретные техники с неповторимым, прошедшим сквозь века стилем, и родословная учителей, имеет в Ли Юэ вес и силу. Син Цю не спорит, когда отец приводит его в Гу Хуа. Он рад: древняя школа с благородным именем, славной историей и Тремя великими искусствами не могла не украсть его сердце. И он горд, что великие мастера, наследники древних традиций, согласились взять его в ученики… Правда оказывается… болезненной. Чего-то такого следовало ожидать: отец никогда не любил проигрывать, а те немногие его торговые партнеры, что сумели добиться особых уступок, достаточно быстро об этом жалели. Син Цю окончательно понимает, что везде ложь. Что благородное имя не означает благородных поступков, а слава предков не может долго спасать потомков. Правда приносит боль — но не ту, что лишает любого сопротивления. Она наоборот раззадоривает, заставляет действовать жестче и злее — и не пропускать больше ударов. Вместо того чтобы сдаться, чтобы поступить так, как от него ждали родители и прежние наставники, Син Цю лишь улыбается вежливо и благодарно — почти правильной улыбкой человека, который готов при первом же шансе убить, — и начинает тренироваться еще усерднее. Он выжал все возможное из едва сбалансированного куска металла и рекламных брошюр — из обедневшей, но все-таки прославленной в прошлом школы он тоже собирается взять все возможное. И даже больше. Он учит приемы и стойки, учит трюки, которым бы место на сцене, а не в бою — для Син Цю нет бесполезных знаний, даже если это всего лишь секрет дымящегося песка или техники правильного глотания пламени и клинков… Син Цю не знает и не может знать, что именно ему пригодится — и когда милость отца вновь сменится гневом. Ему требуется всего четыре года, чтобы стать настоящим мастером Гу Хуа. И чуть меньше, чтобы получить свой глаз бога. Родительская надежда на то, что все это — временное увлечение, еще теплится в их сердцах. Син Цю не спорит и не разочаровывает их: волнение матери, недовольство отца, отлучение от наследства или другие неприятные последствия — ему не нужны. Все, чего Син Цю хочется — это мгновение одиночества и тишины. И ради них, ради украденной у долга перед кровью, землей и законом свободы он готов сколько угодно лгать, притворяться и играть во взрослые игры по чужим правилам. Пока еще по чужим. Он учится дома еще усерднее, оттачивает приемы Гу Хуа еще яростней — глаз бога дает ему новые силы и новые возможности — и щедро рассыпает вежливые слова, раздает улыбки, тихо слушает наставления отца и еще тише прислуживает за столом его компаньонам. Ко взрослым беседам его еще не допускают, но с некоторыми из партнеров отца он уже знаком. С господином Чжун Ли, к примеру — хотя почти раболепное почтение отца к сотруднику Ваншэн не может не удивлять. Однажды Син Цю разгадает эту тайну. Когда-нибудь позже, когда у него не останется лазеек и трещин, чтобы просочиться горным ручьем сквозь каменные оковы судьбы и долга. Он уходит ранним утром и иногда не появляется дома несколько дней: для родных он в школе, для других мастеров и бывших товарищей — дома. На самом деле, Син Цю ходит по Ли Юэ под маской и с чужим именем — и влезает во все проблемы, в которые только может влезть. Он не бежит от боя, не прячется от бедствий — напротив, он ищет их, чтобы принести в Ли Юэ покой и мир, чтобы вернуть школе Гу Хуа прежнюю славу, чтобы… наверное, чтобы хоть где-то побыть самим собой. Побыть кем-то большим, чем просто вторым сыном главы корпорации Фэйюнь. И однажды его пути пересекаются с путями другого одиночки, отчаянно ищущего свое место в мире — и жаждущего освобождения от собственной ставшей слишком уж тесной кожи. Возможно, их встреча была предрешена небесами. Возможно, им никогда не следовало встречаться. Когда Син Цю встречает Чун Юня, он начинает Творить. Нет, он и до этого пробовал сочинять и писать истории, но тогда, еще до вступления в Гу Хуа, это было детской шалостью, развлечением, способом побороть одиночество или скоротать время наказаний и скучных уроков... сейчас это больше, чем развлечение, больше чем попытки придумать продолжение любимой книги. Нет, Син Цю хочет писать собственную историю. Он хочет кричать о ней на весь мир. Он хочет смотреть в глаза Чун Юня, льдисто-искристые, светлые, полные наивности и веры в людей — и писать о далеких звездах, на которые они так похожи. Син Цю хочет, чтобы хотя бы кому-то он был важен сам по себе, не за имя и состояние предков, и даже не за собственные таланты и заслуги — а просто как человек по имени Син Цю. Поэтому он открывает свое лицо и свое имя Чун Юню — и тот принимает его дружбу, игнорирует происхождение, имя рода и прочую “глупую чепуху”. И Син Цю, ожидавший чего угодно, кроме этого — искренне рад. Чун Юня не волнует политика, не волнует торговля, не волнует власть: куда важнее ему защищать простых людей, путешествовать, созерцать… и идти к собственной мечте. Син Цю восхищается им, его простодушием и невинностью, чистотой сердца и помыслов — и ему самому хочется становиться лучше. Ему хочется быть достойным Чун Юня. Ему хочется быть Чун Юню другом, братом, кем-то более близким, чем друг и брат. Возможно, партнером в Пути — экзорцист, избавляющий мир от духов, и мечник, защищающий людей от их собственной злобы, могли бы стать хорошей, истинно благородной парой. О них наверняка сложили бы сотни легенд, по их стопам пошли бы десятки юношей и девушек… Хотя, конечно, слава Син Цю не особо нужна — куда важнее ему собственное совершенствование и помощь обделенным и слабым. Но теперь ему хочется не просто свободы и одиночества — ему хочется разделить их с Чун Юнем. Или хотя бы создать из чернил и бумаги мир, где это возможно. Поэтому он крадет часы от самостоятельных занятий и тратит их на новый способ освободиться. Он рискует всем, что имеет, но отказаться от новой грани своей души больше не может. Как днем он клинком и стихией пишет историю безымянного воина Гу Хуа, так ночами он кистью пишет истории мест и людей, которых нет и никогда не будет. Син Цю придумывает миры, в которых он одновременно и творец, и герой, и злодей — и непреодолимая сила, ломающая жизни и судьбы. Первые попытки его более чем неудачны — так же, как годы назад, когда написание коротких рассказов нужно было лишь для отвлечения и (безуспешного) улучшения почерка. Но он не расстраивается — чтобы достичь высот в любом искусстве, нужно приложить неизмеримо много времени и усилий… И все равно совершенство останется недостижимым. Персонажи Син Цю благородны, красивы и исполнены добродетелей. Такие, каким отчаянно хотел бы быть сам Син Цю — и каким он, с рождения заляпавшийся в грязи интриг и махинаций с деньгами и судьбами, стать не сможет. Но все равно пытается — пусть и под чужим именем. Многие идеи он отметает, едва они только приходят в его голову. Многие он переносит на бумагу — и сжигает в камине без жалости, стоит лишь закончить писать. Все, что он пишет, кажется ему слишком простым, слишком плоским, слишком похожим на уже изданное… Во всем, что он пишет, пока еще слишком мало самого Син Цю: ему не хватает ни писательского, ни иного опыта. И персонажи, которых он создает, остаются всего лишь каплями чернил на бумаге. Плоскими и неживыми. Пожалуй, даже неудачи в каллиграфии не вводили Син Цю в такие глубины отчаяния. С мечом, с водой, с улыбками, со сказанными и несказанными словами он обращается явно лучше, чем со словами написанными. Он сжигает, наверное, сотый черновик, когда служанка подносит ему заказанную еще месяц назад книгу. Син Цю рад, но не столько книге или возможности отвлечься — сколько спрятанному между страниц цветку цинсинь и короткой записке с просьбой о встрече. Чун Юнь снова в городе — и он соскучился. Если честно, Син Цю достаточно и первой причины, чтобы все бросить как есть, лишь для приличия задвинув черновики под кровать: под половицей места давно уже не осталось. Они не виделись месяц или больше, Син Цю не знает. Он вообще ничего не знает — все мысли разбегаются из его головы, когда он видит Чун Юня. Он не думает, когда стискивает друга в объятьях (Чун Юнь слишком горячий и обжигает даже сквозь многослойные одежды), не думает, когда зарывается пятерней в серебристые волосы (они красиво блестят в лучах солнца), не думает, когда вглядывается в глаза (горящие выжигающим душу небесным огнем). Смех Чун Юня похож на перезвон колокольчиков, на звук падающей росы, на шелест листвы на ветру… Син Цю вдруг замирает посреди диалога и вглядывается в Чун Юня, будто бы видит впервые. В его блаженно пустой весь день голове вспыхивает мысль, ярко и неожиданно, точно взрыв только что умершей звезды Чун Юнь — воплощенные звезды и бездна. Син Цю должен писать о небесах, жестоких и ледяных… И об умирающих в их глубине звездах. Син Цю пишет “Легенду о клинке” практически сразу набело. Слова, прежде не желавшие приходить к нему, льются бурным горным потоком, превращаются в реку, выливаются в море, в океан из чернил и звезд. Он даже временно забрасывает тренировки с мечом — и не обращает внимания на торжество и самодовольство заметившего это отца. Син Цю боится, что стоит отвлечься, и слова пропадут, впитаются в песок и землю, исчезнут и не вернутся больше. Он сидит за столом ночами и днями, присыпает страницы белоснежным песком и тут же прячет в тайники: если кто-то из домашних увидит его труд, наверняка захочет все уничтожить. Син Цю… наверное, не смог бы этого пережить — все его существо сейчас зависит от того, будет ли книга написана. Слова, концентрированная в них жизнь его и душа, льются из-под руки, и кажется даже, что нечитаемый почерк стал ровнее и лучше. Он перечитывает, исправляет и дополняет, и это тоже похоже на игры реки со скалами и ветрами: он вдохновлен и не видит ни времени, ни опасности. И когда “Легенда о клинке” — первый том, который должен был стать единственным, потому что Син Цю и подумать тогда не мог о популярности в Инадзуме и остальном мире — наконец написана, он чувствует… освобождение — и блаженную пустоту. Он знает, что впервые за всю свою жизнь сделал что-то действительно хорошо. И слова критиков, издательств и не желающих принимать такой товар торговцев не могут поколебать его уверенности в этом — хоть и ранят занозами сердце. Пусть в Ли Юэ не принято грезить о запретных технологиях и путешествиях среди звезд, спаянных намертво с боевыми искусствами и древними традициями… Для Син Цю это больше, чем просто книга. Это его концентрированная любовь к приключениям, школе Гу Хуа… и свободным и равнодушно-холодным звездам. К одной конкретной звездочке, которая почему-то ходит среди людей, — и которую Син Цю сам не заметил, как полюбил. Почему-то судьба оставленных на стойке Ваньвэнь книг его практически не волнует. Син Цю больше нравился процесс, нравилось, как от движений его руки рождаются миры и рушатся судьбы. Ему нравилось вкладывать в написанные слова десятки смыслов — и собственные, не осознаваемые до конца чувства. Когда “Легенда” закончена, он вдыхает полной грудью и выдыхает скопившееся напряжение — и с чистой душой уходит искать свою “минутку одиночества” где-нибудь подальше от гавани. Слишком долго безымянный мечник из Гу Хуа уступал место писателю Чжэнь Юю. Но долго с такой маской Син Цю ходить не суждено — почти сразу же он встречает Чун Юня и категорически отказывается отходить от него хотя бы на шаг. С каждой их встречей он чувствует все более странные чувства — и не может осмыслить их до конца. Ему просто хочется быть рядом, хочется растопить лед на чужом сердце — и высвободить пламя, которое он видит на дне чужих глаз. Син Цю готов идти с Чун Юнем куда угодно — за город, в долину Гуй Ли, через Заоблачный предел, в деревню Цинце... на край света, если бы Чун Юнь захотел и осмелился. Если бы у них было время. Если бы у Син Цю на это все было право. Если бы они оба были свободны от обязательств и долга, оставленных им их предками. Он начинает что-то подозревать, когда издательский дом Яэ высылает ему скопившийся гонорар, пачку фанатских писем и контракты на новые тома и экстры. Син Цю, не особо интересовавшийся хорошенькими дочерьми отцовских торговых партнеров, да и с другими девушками общавшийся только как друг, почему-то в качестве сюжета для первой экстры выбирает именно отношения. В этом, конечно, была своя логика: второстепенные персонажи, не особенно значимые для сюжета, но отчего-то полюбившиеся значительной части фанатов (судя по их письмам, конечно) — это наверняка прочитают и высоко оценят… или, если что-то пойдет не так, можно без потерь для сюжета забыть о написанном, будто его и не было. Только вот Син Цю, и оригинальную “Легенду” писавший ради не выгоды или рейтингов, но по велению сердца, — об этой логике вспоминает лишь много после, когда рукописи вместе с подписанными контрактами уже почти доплывают до Инадзумы. Ему хочется писать про любовь и о любви — многогранной, иссушающей и освобождающей, дающей крылья и отнимающей их же… И пока Син Цю пишет, пока слова выливаются чернилами на пергамент, он понимает себя. Син Цю хочется любви — и хочется любви Чун Юня. Осознание этого подобно взрыву еще одной мертвой звезды. И первая после осознания встреча лишь убеждает Син Цю в собственной правоте. Син Цю жаждет касаний, жаждет быть рядом с Чун Юнем, так тесно, так близко, чтобы стать одним человеком, чтобы вплавиться друг в друга, чтобы никто никогда не сумел их разлучить. Он, наверное, больше чем влюблен. Он, наверное, одержим. И свои чувства, свои переживания и незначительный опыт любви, но значительный опыт отчаяния он щедро выливает в текст экстр и второго тома. Син Цю не учили искренности и не учили любить. Раньше, когда его круг общения включал в себя лишь семью, наставников и слуг, это не было проблемой. Это и не должно было стать проблемой: партнерами наследника Фэйюнь могут быть лишь выгода, логика и расчет — и те люди, отношения с которыми продиктованы ими. Син Цю знает, как казаться невинным и милым, как подобраться к чужому сердцу — если не прямо, то исподволь... он знает о выгоде, ибо валютой в Ли Юэ является кровь — и сердца, и души, и человеческие страсти. Таково оказанное Мораксом доверие. Таков Закон Камня. Для второго сына главы корпорации Фэйюнь равнодушие и изворотливость — не порок, а необходимость. Тот, у кого нет сердца — лишь холодный разум и благородное керамическое лицо — не может познать и любви. Странник из Гу Хуа и Чжэнь Юй не могут без сердец выжить. Как не может выжить без этих масок простой юноша по имени Син Цю. Улицы гавани Ли Юэ и бесхитростные, простодушные в большинстве своем жители деревень учат Син Цю жить и чувствовать. Но этого недостаточно — и не могло быть достаточно. Потому что ни Чжень Юя, ни безымянного странника не существует, а сам Син Цю — лишь налитая в чашку вода, отражающая все и никогда не открывающая всей правды. И все же… Подвеска, которую когда-то подарил ему Чун Юнь, все еще дорога Син Цю. Он украсил ей глаз бога — или, возможно, это глаз бога ее украсил — и не откажется от нее, даже когда (если) чувства Син Цю обратятся в пепел. В каждую их встречу Син Цю громко смеется, прижимается тесно, обнимает, касается ладонями-пальцами-бедрами-чем угодно. Он открывает лодыжки с коленями, он открывает ладони с запястьями, он открывает Чун Юню сердце и душу так явно и бесстыдно, что, наверное, каждая псина в Ли Юэ видит... кроме Чун Юня. Тот не понимает, но так очаровательно смущается и краснеет, и его самоконтроль идет трещинами, по капле тает, дает проглянуть сквозь ледяную броню подлинному пламени Юнь-Юня… Иногда Син Цю хочет сломать его лед и вытащить наружу закованную в холод и цепи лаву. Иногда он хочет, чтобы Чун Юнь уже наконец все понял и сказал или да, или нет. Иногда он страшится, что Чун Юнь на признания эти, безмолвные но бесстыдные, ответит отказом. Потому что Чун Юнь, конечно, наивный цветок цинсинь, покрытый росой и окутанный ледяным туманом... но даже цветы однажды наливаются семенами. Чун Юнь не видит, не ведает ни флирта, ни страсти, ни глухой тоски — но однажды его тело неизбежно возьмет свое. Однажды он узнает — и самому Син Цю, испорченному, неправильному, порочному не останется рядом с Чун Юнем места. И он прав. Проходит, наверное, год или два, и Чун Юнь, смущающийся скорее собственной неловкости и несдержанности, отшатывающийся от излишне частых объятий и шумных, подвижных, горячащих кровь развлечений, начинает избегать самого Син Цю. И Син Цю, страшившийся раскола, застывший в сомнениях и липком страхе, жаждавший определенности и не надеявшийся на взаимность — не сразу понимает, что все: время пришло. Он просто не хотел этого признать и принять — слишком больно. Он ждал все это время — и оказался все равно не готов. Чун Юнь контролирует себя все лучше, но Син Цю не чувствует радости. Больше нет украденных объятий, нет звезд над головой, пока лежишь бок о бок на покрытой росой траве, нет долгих прогулок, затянутых на весь день... Чун Юнь уже не так очаровательно ведется на подколки — просто начинает хмуриться и смотреть... удивленно и равнодушно. Чун Юнь начинает раздражаться с того, что когда-то вызывало смущение, робкую улыбку и отблеск горящих огненных бездн в глазах. Все, что Син Цю делает, больше не имеет эффекта. Никакого. Чун Юню попросту все равно — он просто терпит с вежливым интересом, а затем сухо извиняется, разворачивается и уходит. Син Цю не понимает, что делает не так. Вернее, понимает, но легче от этого не становится. Чун Юнь устал от его паутины лжи, насмешек и недомолвок. Только Син Цю не умел, не хотел тогда даже учиться вести себя с ним иначе. Он тоже стал старше, он отточил умение красть — и разбивать — чужие сердца, покорять души, читать взгляды и полунамеки... и оглядываясь назад, понимает, что раньше действовал слишком грубо и прямо. Не снимал с Чун Юня броню слой за слоем, а бился в нее напрямик. Он сломал тонкую корку наста — и теперь на ее месте вечная мерзлота. Этого следовало ожидать, но в четырнадцать и в пятнадцать Син Цю еще не умел играть с чужими сердцами и судьбами, не знал как правильно переплавлять любовь в ненависть, а равнодушие в страсть. Он не умел показывать привязанность и любовь, и не чувствовал границы между весельем и издевательством. Тогда, лет в пятнадцать Син Цю ошибся — и сломал Чун Юня вечными играми в жарко-холодно. Сейчас, в неполные восемнадцать, Син Цю не знает, как все исправить. Син Цю вырос и выросли его амбиции — и потаенные, спрятанные глубоко под толщей воды желания. Иногда, холодными и одинокими ночами, Син Цю отцепляет подвеску с глазом бога от пояса, проводит по ней пальцами, прижимает к сердцу… а затем зажмуривается и касается губами всегда холодного янтаря и золотистых кисточек. Он может обмануться, может представить, что подвеска еще хранит тепло пальцев Чун Юня, его чувства и… может быть, даже любовь. Последнее — очевидный самообман, но Син Цю не хочет от него отказываться. Этот маленький ритуал, украденные минуты одиночества, стали такой же его частью, как совершенствование по пути Гу Хуа или развитие мира “Легенды о клинке”. Чем больше он сидит за бумагами, чем больше он погружается в болото взрослых политики и интриг, тем чаще ему вспоминаются почему-то те несколько дней в Инадзуме. Ему было пятнадцать, и перед ним лежал весь мир. Он обманул всех вокруг и едва не сбежал из дома, чтобы просто приехать на фестиваль Иродори — и поговорить с фанатами. Заявить о себе всему миру — и остаться неузнанным. Пройтись по лезвию клинка над огненной бездной — и не упасть. Ему удалось — и этот глоток свободы еще долго поддерживал его силы, даже несмотря на то, что во время самого фестиваля Син Цю едва ли сумел отдохнуть. Тогда самыми важными для него казались встреча с Мелом, встреча с фанатами — и настоящее подтверждение того, что все это не злая шутка, а его мир, его вывернутую наизнанку и выплеснутую на бумагу душу действительно любят. Сейчас… сейчас ему почему-то вспоминается взгляд одного человека. Взгляд, тень которого Син Цю теперь видит в собственном отражении. Кажется, где-то к концу фестиваля, когда он, измотанный и счастливый, просто ходил по улочкам Рито и любовался на огненный закат — и произошла их краткая, почти-случайная встреча. Син Цю сразу заметил того человека. Мужчину, мечника гидро, такого же как он сам — из богатой семьи, с обязательствами перед землей и законом, перед подчиненными и родней... с ношей, которая тогдашнему Син Цю казалась несущественной, легкосбрасываемой, а нынешнему — едва подъемной. Этот человек слишком уж выбивался из празднующей толпы — и Син Цю вдруг захотелось поиграть с огнем еще немножечко. Ему хотелось поговорить — просто так, без какой-то цели. Просто чутье потомственного торговца сработало. Син Цю плохо помнит, о чем они говорили тогда. Он и имени чужого не вспомнит, хотя Итер наверняка бы узнал о ком речь и рассказал… Знать бы еще, где сам Итер. Но Син Цю помнит чужой взгляд, насмешливый, взрезающий плоть и кости, ледяной и жестокий... и то как он неуловимо переменился, стоило пройти мимо Аяке и какому-то златовласому мондштадцу. А может и не мондштадцу — Син Цю не особо различал лица иностранцев в пятнадцать лет. И еще он помнит слова — справедливые и жестокие. Слова, которые не смог понять тогда до конца, но запомнил и врезал в собственные кости. — Борись за свои чувства, — сказал этот человек с красивым лицом и леденящей душу и кровь улыбкой. — Мир никогда не будет к тебе мягок и снисходителен — и никогда не позволит получить просто так свое счастье. Не тем, за кем идут люди — и в чьих руках больше, чем собственная судьба. Если ты чувствуешь, что вот это — твое и только твое... тогда вцепляйся изо всех сил — и пусть остальные сумеют вырвать это лишь из твоих охладевших пальцев. Жизнь слишком коротка, чтобы играть в щедрость и благородство. И Син Цю, удивленный, что с ним говорят как со взрослым, как с равным, принимает эти слова действительно близко к сердцу. Он по-настоящему вдохновляется — и после возвращения домой с новыми силами бросается в искусство слова, в искусство меча и в искусство торговли. Но тот человек сказал еще кое-что. Тогда Син Цю не понял и забыл, но сейчас вспомнил — и теперь отчаянно хочет вернуться в прошлое и заставить пятнадцатилетнего себя прислушаться. “Сломать тех, кого любишь, слишком просто. И еще проще этого не заметить.” Лорд из Инадзумы, подобный жестоким течениям в ледяном океане, был прав. Син Цю предупреждали — но он все равно не заметил, пока не стало слишком поздно. Син Цю взрослеет, и хоть сама основная серия остается — чудом, пожалуй — в пределах изначального рейтинга, дополнительные материалы взрослеют и изменяются вместе с ним. Чем старше он становится, чем сильнее его влюбленность переплавляется в одиночество и отчаяние, чем больше ему хочется вылезти из собственной кожи и стать кем-то чище, добрее и лучше… Кем-то, достойным думать об ответной любви Чун Юня — тем откровеннее и скандальнее его тексты. Это все еще не весенние сборники, но даже издательство Яэ не всякий его новый роман рискует публиковать вне особых изданий ограниченного тиража. Может быть, даже хорошо, что Легенда в Ли Юэ практически неизвестна — если бы хоть кто-то из знакомых Син Цю увидел это, сам Син Цю сгорел бы со стыда. Все же, он был довольно небрежен, когда создавал Чжэнь Юя — те, кто знают Син Цю действительно хорошо, смогут провести ненужные параллели… Конечно, Син Цю и в более нежном возрасте знал о многих аспектах и формах плотской любви — не на практике, кто бы ему позволил хотя бы помыслить о чем-то таком всерьез, но... сейчас он смотрит на Чун Юня издалека — и видит пресловутые звезды и бездну, и если уж не вживую касаться, обжигая пальцы и губы жаром, то хотя бы дать подобное право героям, сошедшим с его кисти. Поздние тома Легенды, ее сиквелы-приквелы, экстры и иные… дополнительные материалы (нарисованные Принцем Мела, который, видимо, и вовсе не знает концепции стыда) содержат в себе множество оттенков чувственности и эротики, которых сам Син Цю лишен. И едва ли осмелится когда-либо осуществить. Не с Чун Юнем — а если не с ним, то и смысла в них нет и не будет. Син Цю достаточно играл с судьбами собственных персонажей — одним он даровал незаслуженное счастье, другим щедро отмерил страдания и испытания, которые никогда не будут вознаграждены. Несчастная любовь, трагические стечения обстоятельств, обреченные чувства, разъедающая души надежда… И искренность, верность данному слову, упорность, благородство и стойкость перед невзгодами. Син Цю вложил в своих персонажей всего себя и даже больше… И все же он многое бы отдал за возможность вкладывать в чернильные строки больше счастья, чем страданий. Иногда ему кажется, что он сам такой же герой чьей-то книги — и автор над ним издевается ради развлечения читателя… или из желания уменьшить собственную боль. Что ж, если это так, то Син Цю не против показать тому богу Селестии, что ответственен за судьбы людей, парочку неприличных жестов. Бунт родился вместе с Син Цю. И вместе с бунтом родилась нетерпимость к неизбежности. Син Цю не хочет сдаваться перед судьбой, не хочет верить, что все предрешено — и что впереди его ждут лишь отчаяние с забвением. Их дороги с Чун Юнем разошлись: из-за незрелости и по-детски наивной жестокости, из-за стечения глупых — и потому трагических обстоятельств… И Син Цю отчаянно хочет все вернуть. Он хочет снова увидеть Чун Юня, снова протянуть ему руку в приветствии. Снова улыбнуться чуть лукаво, но все же искренне — и отправиться вместе в сторону горизонта. Снова идти, пока не устанут ноги, пока не закончится их украденное и разделенное на двоих мгновение уединения и тишины. Он, наверное, мог бы воспользоваться влиянием и деньгами корпорации отца и брата на правах наследника и доверенного лица… но не хочет. Потому что Чун Юнь не принадлежит второму сыну главы Фэйюнь. Он не принадлежит никому: ни безымянному страннику, ни Чжэнь Юю, ни кому-то еще. Только Син Цю — без масок и титулов, с открытыми помыслами и чувствами. Чун Юнь его слабость — даже сейчас, даже при том, что Чун Юнь, верно, не хочет его больше видеть, — и показывать ее Син Цю никому не собирается. Нет, он действует тоньше, пусть и берет приемы, какими пользовался шутки ради еще в детстве. Син Цю распускает слухи о беснующихся духах и проклятых местах, за свой счет печатает объявления и нанимает портовых мальчишек разбрасывать листовки. Раньше он делал так, чтобы поиграться, отвлечь Чун Юня от настоящей работы и провести с ним чуть больше времени в поисках очередного несуществующего духа. И чтобы утешать его после неудач, поддерживающе обнимать и перебирать волосы — а после тащить в те места, в которые Чун Юнь никогда не осмелился бы пойти сам. Утешать его и доводить до потери контроля было действительно… тогда Син Цю сказал бы, что весело и занятно. Сейчас он бы сказал, что глупо. Впрочем, ни тогда, ни сейчас он не смог бы придумать способа лучше растопить чужой лед и вытащить из скорлупки настоящего Чун Юня — живого и яркого, необузданного, дикого — и свободного от самого себя. Но сейчас у него другая цель. Син Цю где-то глубоко внутри кричит от отчаяния — и крупицы этого отчаяния нет-нет, а просачиваются в зашифрованные послания. В каждом слухе, в каждом объявлении и ложном мифе есть то, что понятно и заметно лишь им двоим. И в каждом из посланий Син Цю умоляет, почти кричит: “Обрати внимание Чун Юнь, выслушай, я больше так не могу, мне очень жаль, дай мне еще раз назвать тебя своим другом…” Отец или брат… да даже мать, назвали бы подобное поведение жалким и необдуманным — но ни они, ни тысячи других рук и умов, через которые пройдут эти слова, не поймут их смысла. Никто, кроме Чун Юня — он не мог забыть их тайный язык. Син Цю не сомневается в этом ни на мгновение. Как и в том, что никогда не получит ответа. Син Цю ждет несколько месяцев, и когда получает в ответ лишь ожидемую тишину, удовлетворенно кивает самому себе, прикусывает губу — и достает из стола стопку белоснежных листов и писчие принадлежности. Он разделяет стопку на две, берет из каждой по листу — и ставит на них локти, касаясь губ кончиками сложенных пальцев. Он не рассчитывал, что Чун Юнь прибежит к нему так сразу. Даже в его разросшейся на десятки книг вселенной такого ни разу не было. Поэтому Син Цю начинает делать то, что он умеет и знает лучше всего. Он начинает писать новую книгу — две книги — и ткать из чернильных слов мир, который отчаянно хочет создать. В одной книге он пишет о раскаянии и вине — у него был подходящий персонаж для этого. Косморонин благородного происхождения, из гордыни и излишней жестокости отринувший свое имя и чувства тех, кого любил… Шутки ради разбивший сердце самому близкому другу — нежному и наивному, видевшему лишь добро в других людях — и сломавший ему жизнь играючи и так глупо… и спустя годы, наполненные страданиями и тоской, искренне раскаявшийся в этом. Разумеется, на могилах близких — от повзрослевшего Чжэнь Юя уже почти не ждут счастливых концовок. Единственное что Син Цю добавляет — открытый конец с небольшим, едва различимым намеком на то, что друг тогда выжил. Выжил — и наблюдает из тени за раскаянием ронина. И вторую книгу он пишет уже о самом себе, о надежде — и о прощении. Он даже не расписывает персонажам имена, лишь использует символы — собственную упрощенную подпись и знак льда и солнца. Название он тоже не придумывает: начинает, как обычно “Легенда о” — и обрывает, смазав последнее слово. Он пишет историю любви, наивной и незрелой, слишком грязной и обреченной в этом времени и в этом мире. Он пишет свою страсть, свои сожаления, выпускает вместе с чернилами гной и яд из собственного сердца. Это почти как исповедь — чувства, излитые хоть куда-то, дарят освобождение. Это сравнимо с ощущениями от самой первой “Легенды о клинке” — но тогда Син Цю чувствовал, что у него выросли крылья. Сейчас он чувствует, что эти крылья наконец-то свободны от липкой смолы Разлома. Эта книга похожа на личный дневник Син Цю даже больше чем все его личные дневники вместе взятые: на виду для родителей, припрятанный для слуг и брата, и тот, который ими всеми должен считаться настоящим. Он не сдерживается в своих мечтах и желаниях, не ограничивает себя ни в чем — и книга выходит одновременно беспросветно-тоскливой и приторно-сладкой до зубной боли. Син Цю все равно не планирует ее публиковать сразу. Может быть, лет через сорок — или раньше, если захочет совершить социальное самоубийство. Первая книга уже уходит в печать, а он все продолжает писать вторую: потому что отчаянно хочет оказаться в том идеальном мире, где они с Чун Юнем вместе странствуют и истребляют зло. Это — его отдушина, кусочек сердца, который он сохранит незапятнанным грязью политики и интриг. Даже самые бурные горные реки на равнине замедляют свое течение — и Син Цю, ледяной ручей, неостановимый и жестокий, тоже хочет хоть где-то замедлить свой бег. Когда ему приходит отчет от Ваньвэнь о продажах последней книги, Син Цю даже не хочет его раскрывать и читать. Он, конечно, не подает вида: вежливо улыбается и подмигивает девушке-курьеру, галантно придерживает дверь и всем своим видом излучает благодушие и удовольствие… Эта маска спадает, стоит ему запереться в своей комнате. От Ваньвэнь и других издательских домов Ли Юэ последние годы у него одна головная боль — стоило Легендарному циклу обрести мировую славу, как те тут же поменяли свое мнение насчет самых первых работ. Но Син Цю уже просто из принципа не хочет у них издаваться — разве что отправляет в магазин Ваньвэнь часть тиража на реализацию. Переговоры между Ваньвэнь и Яэ всегда были… утомляющими. Потому очередное напоминание об этой бездне с чудовищами его не радует — даже если сообщает о прибыли. Он падает на постель и бросает отчет рядом — и лишь краем глаза замечает, что из страниц что-то выпало. Син Цю подрывается и неверяще смотрит на лежащий на полу едва подсушенный цветок цинсинь. Его пальцы дрожат, когда он поднимает цветок — и едва не рвут намотанную на стебель записку. Она отчего-то сразу становится солоно-мокрой и расползается, разрывается на две части. Но нужное Син Цю в ней уже увидел. “Жду три дня в Гавани” Син Цю сжимает остатки записки в руке и резко бросает в камин. Буквы все равно расплылись — не получится любоваться красивыми, тонкими и изломанными линиями почерка Чун Юня. Он не тратит времени на сборы, потому что каждое мгновение на счету — впервые, наверное, в жизни Син Цю настолько не хочет опоздать. Он едва различимо кричит домашним, что уходит — не надеясь, впрочем, что те услышат его в их огромном доме. Он проносится по улицам, как прорвавший плотину поток: не здоровается со знакомыми, перескакивает через заборы, срезает дорогу крышами и проулками. Спотыкается, пару раз даже падает — и не обращает на это внимания. В детстве, когда он танцевал в собственной комнате с заготовкой клинка и учился держать равновесие на скате крыши, он падал и хуже. Все, чего он боится сейчас — что записку вложили давно, что отчет шел к нему слишком долго… Он боится, что Чун Юнь давно уже его не ждет — и никогда больше ждать не будет. Высокая, широкоплечая фигура в бело-голубом разом успокаивает Син Цю — и выбивает весь воздух из его легких. Они не виделись… года два или три, может даже больше, Син Цю ничего не помнит сейчас: ни себя, ни времени, ни как дышать. Чун Юнь вырос, вытянулся, стал неизмеримо уверенней — и красивее. Теперь он действительно выглядит как одинокий воин с безупречными помыслами и благородной душой — справедливый и безукоризненный, денно и нощно борящийся со злом… Син Цю даже становится неловко за свои длинные волосы, белоснежные рукава и роскошные одежды. За свое ставшее изнеженным за время серьезной работы на Фэйюнь тело, подзабывшее настоящий бой и суровые тренировки. За свою насквозь черную и порочную душу. И все же Чун Юнь его ждет… и готов если не простить, то хотя бы послушать. Он замечает Син Цю, но ни единым мускулом не движется в его сторону, хотя раньше первым бы подбежал и протянул бы руку. Но тогда они оба были совсем другими людьми — и совсем в других отношениях. Син Цю приветственно машет рукой и неопределенно поводит пальцами, прося подождать, пока он отдышится и разогнется. Чун Юнь молчаливо ждет и смотрит почти с тем же вежливым интересом, с каким когда-то давно Син Цю слушал половину его восторженных рассказов. Что же, течения судьбы действительно хаотичны — и теперь Син Цю знает это на реальном опыте. Только сейчас Син Цю понимает, что так и не придумал, что Чун Юню при встрече сказать: раньше он на это почти не рассчитывал, а сейчас был слишком занят тем, что старался успеть. Он надеется только, что на одежде не видно грязи и крови от пары падений, и что глаза его не покраснели от той пары слезинок, что он пролил на записку. Отдышавшийся Син Цю подходит к Чун Юню медленно, точно на казнь. Внутри у него шторм и буря, его сердце дрожит от страха и плавится от загоревшейся с новой силой любви, но внешне Син Цю остается спокойным. Он неподвижен, как озерная гладь — держать лицо в любых обстоятельствах его учили тогда же, когда учили говорить и ходить… Но вот взгляд Син Цю контролировать сейчас не может. Да и не хочет. — Прости меня, если можешь, Юнь-Юнь, — тихо, едва шевеля губами говорит Син Цю, избегая чужого льдистого взгляда. Чун Юнь на это хмыкает, складывает руки на груди и чуть теплее, но все еще сверху вниз смотрит на Син Цю. — Допустим. Что дальше? Син Цю вскидывает голову, сталкивается с Чун Юнем взглядами, и спрашивает, как привык ехидно и колко: — И даже не спросишь, за что? И тут же прикусывает язык. Не так, не такими словами и не таким тоном он хотел вести этот разговор… Но привычка сильнее. Син Цю почти ждет, что Чун Юнь сейчас развернется и просто уйдет, окончательно вычеркнув его из жизни и вымарав из сердца… Но Чун Юнь не уходит. Щурится по-кошачьи, улыбается уголками губ — и обжигает настолько горячим взглядом, что ледяные горы Снежной наверняка бы от этого взгляда растаяли. — Мне не нужно. Я читал твою книгу… Их все, если честно. — Он отводит взгляд, немного отворачивается, но Син Цю все равно успевает заметить легкое смущение. Чун Юнь молчит, будто бы подбирая слова — Син Цю ждет их, затаив дыхание. Чун Юнь вновь поворачивается к нему, его лицо вновь чисто и неподвижно, точно выточено из белого нефрита… А затем он говорит, и Син Цю залипает на звук его голоса и движения губ. — И мне тоже жаль. Вновь повисает неловкая тишина. Син Цю складывает руки и прячет ладони в рукавах, чтобы не ломать ногти и не теребить неуверенно ткань. Син Цю нужен человек, который будет тянуться к нему не как к сыну и наиболее вероятному наследнику Фэйюнь, и даже не как к мечнику Гу Хуа — а просто как к Син Цю. А Чун Юню нужен вообще хоть кто-то, кто не отвернется, не воспользуется открытостью помыслов и чистотой души. Так было, когда им обоим было немногим больше четырнадцати. И так есть сейчас, спустя столько лет. Син Цю не сомневается в этом ни на мгновение, но эта истина теперь ничего не значит. Может быть, Чун Юнь нашел уже того или ту, которой отдаст свое сердце и доверит спину. Может быть, даже для дружбы меж ними уже слишком поздно — обряд побратимства и детские клятвы спустя столько лет и столько боли уже ничего не значат. Молчание становится слишком давящим и тяжелым — это раньше они могли часами лежать на траве и не обменяться ни словом, прекрасно понимая друг друга и без них… Сейчас они слишком другие люди. И все же… Син Цю бросает настороженный взгляд на одеяния Чун Юня — и с замиранием сердца видит: шнурок-кисть, который когда-то ему подарил Син Цю, все еще привязан к мерцающему льдом глазу бога. Это придает Син Цю уверенность. Он подходит еще на шаг ближе, протягивает правую руку и усмехается, лукаво и игриво, самой лучшей и самой искренней из своих ухмылок. — Будем знакомы, благородный незнакомец. Я — странствующий мечник из Гу Хуа. Я — Чжэнь Юй, скромный автор цикла “Легенда о клинке”. Я — наследник корпорации Фэйюнь. Я — Син… Чун Юнь, прежде завороженно слушающий, следящий внимательно за движениями Син Цю, вдруг отмирает и мягко прикладывает пальцы к его губам. Син Цю замолкает, косит взглядом вниз — и понимает, что пальцы почти сложены в печать изгнания злого духа… И все же не сложены — и Син Цю не обижается. Возможно, Чун Юню этот жест просто привычнее прочих. — Не нужно, Син Цю, — говорит Чун Юнь хрипло, почти задушено. — Если начать сначала, мы снова пройдем по старым путям и сделаем старые ошибки. Я не хочу ничего забывать — ни нашу дружбу, ни наши ссоры… Син Цю отстраненно чувствует, как глаза начинает жечь, а губы под шершавыми, теплыми пальцами дрожать… — …Ни мои чувства — и мое прощение. И больше не может удерживать свое лицо — и свои эмоции. Он бросается к Чун Юню на шею, утыкается лбом куда-то в плечо и зажмуривает глаза, чтобы предательские слезы перестали уже течь. Чун Юнь неловко кладет руку между лопаток: это не объятие, но что-то близкое. Син Цю хватило бы меньшего. Они стоят так несколько минут — или несколько вечностей, Син Цю не чувствует времени. Затем он все же находит в себе силы чуть успокоиться, подавить окончательно рыдания — но отстраниться все еще не может. — Почему именно три дня? Чун Юнь выдыхает и отвечает куда-то в топорщащиеся на макушке волосы: — Мой корабль отходит сегодня. Я ждал тебя эти три дня… уже не думал, что ты придешь. — Я получил твое послание только сегодня. И сразу же прибежал. А потом до Син Цю доходит. — Ты уезжаешь? — Да, через час. Я хочу посмотреть мир и хочу… не важно. Син Цю поднимает голову и видит в льдистых, но вовсе не ледяных глазах Чун Юня продолжение: “Я хочу перевернуть прочитанную страницу.” “Я хочу отпустить память и боль.” “Я хочу попрощаться.” И это жестоко. Поэтому Син Цю не дает ему подобрать слова. Отступает на полшага назад, щурится инадзумской лисицей и растягивает губы в самой нахальной и самоуверенной из своих улыбок. — Что ж, хорошо что мы успели встретиться до отплытия. Я еще успею собрать свои вещи. И, не дав Чун Юню осмыслить и отказаться, привстает на носки и мажет губами по щеке, выдыхая на ухо: — Подожди меня. Возможно, он выбирает не самый правильный тон: в глазах Чун Юня мелькает разочарование и неизжитый страх, смирение и обреченность — все те чувства, что отражались в них после особо жестоких шуток… Вот только Син Цю не посмеет так больше шутить — и играть в жарко-холодно он не станет тоже. — Хорошо, — отвечает Чун Юнь, приглушенно, с едва скрытой болью — и робкой, слишком уж хрупкой надеждой. Он очевидно все еще не верит, что Син Цю все это затеял не ради еще одной насмешки. Он очевидно все еще до конца не простил. Что же, Син Цю с раннего детства любил бросать самому себе сложные вызовы. Он отступает еще на несколько шагов — и резво бежит в сторону дома. У него еще есть несколько незаконченных дел. Слуги встречают его, запыхавшегося и растрепанного, с ошалевшим взглядом и чуть припухшими губами. Смотрят неодобрительно, но Син Цю и раньше до их мнения дела особо не было… — Передадите кое-что моим родителям и брату завтра утром, во время завтрака. Я оставлю это на своем столе. Не раньше — это приказ. Он говорит четко и отстраненно, не оставляя возможности что-то спросить или поспорить. Говорит на ходу, и заканчивает уже почти из собственной комнаты. Запирается за собой, смахивает со стола все книги, хватает лист и быстро, размазывая иероглифы, пишет: “Я никогда не был хорошим человеком: из меня вышел не самый прилежный сын, не самый почтительный ученик, не самый достойный из наследников, — я изворачивался и лгал, я шел по головам к собственным целям, забыв о возложенном на меня долге. Вы не знаете меня настоящего, но и я не знаю вас за пределами наших ролей родителей и сына, младшего и старшего братьев. Я не раскаиваюсь в этом. Я жалею лишь о том, что не могу сказать вам это в лицо. Я снова обрел пламя в сердце — и человека, с которым хочу обойти весь мир. Я не знаю, когда вернусь. Я не знаю, смогу ли вернуться. Но когда я вернусь, я приду к вам с открытым лицом и раскрытым сердцем: если вы захотите узнать меня без масок и рамок происхождения и долга. Простите меня. И дайте свое благословение. Я вас люблю.” Письмо вытягивает из Син Цю силы и будто бы пьет душу, потому он бросает его на стол сразу же, как заканчивает — и не смотрит в его сторону больше. Чтобы не передумать. Чтобы не разорвать на мелкие части — и не остаться в привычном, знакомом от и до мире. В мире, в котором он и Чун Юнь окончательно потеряют друг друга. Син Цю падает на кровать, позволяет себе полежать на ней минуту или две — а затем подрывается, ходит нервно по комнате и собирает действительно важные вещи. Меч. Первая, напечатанная самостоятельно версия еще непронумерованной “Легенды о клинке”. Документы. Деньги. Сменная одежда, удобная и легкая… Много он взять все равно не сможет — уже слишком поздно, чтобы выходить через двери. Можно привлечь лишнее внимание слуг. Через окно надежнее и быстрее. Час почти прошел. Его взгляд падает на черновики-исповедь, черновики последней, самой искренней и самой глупой из его книг. Те кажутся ему теперь такими наивными, такими личными, такими нелепыми... Син Цю бережно берет их в руки, любовно перебирает пальцем сшитые уже страницы — и безжалостно бросает в разведенный слугами огонь. Син Цю смотрит, как сгорает его страсть, его тайные и явные желания, его исповедь… А затем отворачивается и решительно, не давая себе ни мгновения на сомнения, вылезает с мечом и походной сумкой в окно. Потому что где-то там, где-то в порту его ждет, не имея особой надежды, Чун Юнь. И легенда, которую Син Цю создаст не словами и деяниями чернильных героев, но собственными поступками — и которая будет лишь отдаленно похожа на ту, что он сжег вместе со всей прежней жизнью. Легенда, которую они напишут с Чун Юнем вместе. Легенда, которая навсегда останется безымянной.