-
2 декабря 2022 г. в 09:00
Магдалена Бергхайм, вдова профессора Бергхайма, неторопливо одевалась перед ростовым зеркалом в старинной резной раме. В просторной прихожей было темновато, и отражение таинственно размывалось в глубинах зеркала. Стройная фигура в элегантном сером пальто, овальная шляпка, немного сдвинутая на бок, туго причесанные светлые волосы. Магдалена, или, как звали ее с детства близкие, Лена позволила себе сдержанную улыбку. Ей определенно нравилось то, что она видела в зеркале.
Застегнув пальто и еще раз поправив кокетливую, но замечательно идущую к продолговатому моложавому лицу шляпку, она потянулась за поводком с ошейником, и Эрни тут же подошел, прихрамывая, деликатно ткнулся ей под коленку прохладным даже через чулок носом.
Невысокой Лене не пришлось нагибаться, чтобы застегнуть на его шее ошейник. Эрни, этот великолепный экземпляр немецкой овчарки масти «вольфсграу», серый, как волк, с черным ремешком по всей спине, был рослым псом. Кроткий, как ягненок, но какой же красавец! Он замер совершенно неподвижно, только хвост одобрительно ходил туда-сюда. Как и каждая собака, Эрни обожал сборы на прогулку.
Муж подарил Лене щенка на сорокапятилетие, в последний довоенный год, вскоре после того, как Катарина уехала учиться в Швейцарию. Он надеялся, что забота о собачьем подростке отвлечет Лену от тоски по дочери. Та сразу разгадала скрытый смысл подарка, но все равно обрадовалась.
— Знакомься, Эрнст фон Вольфштерн! — торжественно объявил Герд.
— Да он, похоже, гораздо более благородного происхождения, чем мы с тобой! — рассмеялась Лена, с любопытством разглядывая сидящего на крыльце очаровательного серого щенка, который в ответ не менее внимательно разглядывал ее, одновременно пытаясь удержать вертикально норовящие упасть ушки и морща лоб от сосредоточенности.
Тогда, в тридцать восьмом, она смеялась куда чаще, чем сейчас.
— По крайней мере, чем я, — разулыбался Герд больше не ее словам, а просто потому, что угодил подарком. Худой, высокий, он всегда немного сутулился, как будто хотел подладиться к низенькой, но изящной, как статуэтка, жене. Его близорукие серые глаза перебегали от лица Лены к щенку и обратно…
Резко вынырнув из воспоминаний, Лена ласково потрепала Эрни по ушам и направилась к дверям.
Ее дом занимал свое достойное место на чинной бюргерской Гинденбургштрассе, где с двух сторон через чугунные прутья оград и зелень садов просвечивали изящные виллы начала века. Ее обитатели — в основном крупные чиновники, юристы, врачи на пенсии — ценили свой покой. Здесь, в центре ухоженного благообразного Вупперталя, раскинувшегося на живописных холмах вокруг речки Вуппер, трудно было поверить, что где-то идет большая война.
Улица довольно резко уходила вниз. Менее воспитанный пес рванулся бы вперед, увлекая за собой хрупкую хозяйку, но Эрни как обычно держался рядом, время от времени кидая на Лену внимательный вопросительный взгляд.
Магдалена родилась и выросла в шумном, бессонном, деловитом, самовлюбленном, безумном, ни в чем не знающем меры Берлине, похожем на франкенштейновского монстра, сшитом вместе грубыми строчками трамвайных путей, одновременно уродливом и прекрасном.
После школы она устроилась машинисткой. У нее была тогда единственная блузка, зато какая! Чисто-белая, сшитая из струящегося, легкого и в то же время плотного шелка. Лена не забывала надевать в бюро грубые синие суконные нарукавники, чтобы не испачкать рукава, стирала блузку в теплой, как для купания младенца, воде, аккуратно выжимала почти невесомыми движениями. А потом тщательно расправляла и вешала за окно. К утру, когда нужно было собираться на работу, блузка успевала высохнуть и сияла первозданной белизной.
Юная Лена носила ее, как флаг. Не замечая шепотка других машинисток за спиной, пропуская мимо ушей мужские намеки, двусмысленные комплименты и приглашения в синематограф или кабаре. Пока однажды напротив ее стола не появился он.
Высокий молодой профессор, Герхард Бергхайм нерешительно, деликатно улыбался Лене, рассеянно перегибая в руках листки принесенной рукописи. В бюро было тепло. На воротнике его пальто таяли снежинки. Взгляд за толстыми стеклами очков туманился.
А Лена спокойно смотрела на него из-за своей машинки и думала о том, стоит ли покупать подвенечное платье. Это ведь так непрактично. Столько затрат и всего ради одного дня. Но зато красиво... Стрекот машинок вокруг сделался как будто тише, золотистые, каштановые и черные головки машинисток поворачивались в их сторону, чтобы не упустить ничего из происходящего. И уже ползли по бюро шепотки «А наша-то тихоня… Зацепила… А смотрит-то на нее как…"
Соседка по столу, Бригитта, и вовсе перестала печатать, делая вид, что в ее машинке заела каретка. «Ленхен, соглашайся сразу на все!» — прошелестела она одними губами и подмигнула.
Молодой человек перестал улыбаться, взгляд сделался решительным.
— Я думаю… — сказал он. — Лена благожелательно посмотрела на него, ожидая продолжения. — Возможно, нам стоит обсудить все подробности, количество экземпляров… Не окажете ли вы мне честь выпить со мной чашку кофе?
— Да, — сказала Лена.
— Да, — повторила она два месяца спустя в старинной кирхе святой Анны, где они с Гердом сочетались браком. А потом они вдвоем кормили голубей на белых ступенях Французской кирхи и катались на лодочке на Тегелерзее. Липы на Унтер-ден-Линден цвели и пахли трепетной нежностью, кажется, только для них двоих, перекрывая тонким ароматом резкий запах бензина.
Но когда Герд получил место постоянного профессора в Вуппертальском университете, они без особых сожалений покинули столицу и приобрели в Вуппертале небольшую виллу конца девятнадцатого века.
Первые пару лет соседи смотрели на них с легким недоверием, как на пришлых берлинцев, которые и слова выговаривают не как местные, и булочки называют странным словечком «шриппе», и вообще неизвестно, что могут выкинуть. Потом привыкли, да и они постепенно стали частью местного ландшафта.
Научились изъясняться, как коренные вуппертальцы. Так, например, если про кого-то говорили, что он отъехал за Вуппер, то это попросту означало, что этот кто-то свихнулся (за рекой в старину располагалась психиатрическая лечебница.)
Родилась дочь, и где-то между ванильным пудингом на ужин, куклами с закрывающимися глазами, позолоченными орехами на рождественской елке и спевкой церковного хора, все быстрее с каждым годом покатилось от станции к станции ее детство, тщательно спланированное и оберегаемое родителями, особенно Леной.
А Герд всегда был рядом, всегда под рукой. Даже если у него болело сердце от всех новостей и событий, что захлестнули страну, он никогда не жаловался. Просто был. Пока не вышел однажды, отчитав, как всегда, лекцию в университете, который тоже драматически изменился за последние годы, в сквер перед старинным зданием, построенном в стиле позднего барокко. Присел на скамейку, чтобы прийти в себя от внезапно накатившей слабости, да там и умер так же тихо, не причиняя никому неудобств, как и жил. Лена осталась в доме на Гинденбургштрассе одна. Впрочем, не совсем одна. С ней был Эрни.
Чинную тишину улицы разорвал отрывистый стук сапог по булыжникам, и голос за спиной произнес вроде бы не громко, а все же так, что совершенно нельзя сделать вид, что не расслышала.
— Гутен абенд, фрау Бергхайм. Как поживаете?
Лена мысленно застонала. Она по опыту знала, что от энергичной и напористой Сабины Кляйнлих так быстро не избавишься.
Соседка уже нагнала ее и теперь улыбалась одними губами, в то время как ее быстрые глазки обежали фигуру Лены, пальто, шляпку, чулки, перчатки и лакированную сумочку, купленную в Швейцарии.
Лена давно поняла, что раздражает фрау Кляйнлих. Сперва, когда они с Гердом только переехали сюда и знакомились с соседями, Лена не замечала этого. Она отметила, конечно, что они очень разные внешне и придерживаются очень разного стиля в одежде. Но Сабина вела себя с ней по-приятельски, хотя и немного покровительственно, и Лена охотно приняла ее дружбу. Первое брошенное соседкой замечание о том, что она очень мала ростом, она пропустила мимо ушей. Честно говоря, оно немного царапнуло, но Лена подумала, что соседка уколола ее ненамеренно. И почти мгновенно забыла об этом.
Но по мере того, как они с Сабиной Кляйнлих сталкивались на благотворительных базарах или просто на улице, последовали второе и третье на ту же тему. Лена при встрече все так же улыбалась ей вежливой улыбкой, но с тех пор сделала себе насчет соседки маленькую зарубочку в памяти.
Практично и грубовато одетая соседка просто нашла, к чему бы прицепиться в ее внешности. Причем дело было не в деньгах. Сабина — жена владельца преуспевающего магазина канцелярских принадлежностей — могла позволить себе дорогие наряды. Особенно преуспевал он как раз со времен Хрустальной ночи, когда был разгромлен магазин главного конкурента херра Кляйнлиха, имевшего несчастье носить фамилию Коэн и по субботам посещать синагогу. Груда блестящих осколков от разбитых витрин еврейского магазина погребла под собой все мечты херра Коэна, и она же ознаменовала окончательную победу херра Кляйнлиха.
Так вот, дело было не в деньгах. Просто фрау Кляйнлих считала, что настоящая немецкая женщина должна одеваться скромно и бережливо, особенно в суровые военные годы. И всем своим обликом демонстрировать не достойную какой-нибудь француженки легкомысленность, а практичность, основательность и надежность.
Саму фрау Кляйнлих никто не назвал бы низенькой. В ней было не меньше метра восьмидесяти. Сейчас, когда обе женщины стояли рядом, ее грубые сапоги большого размера смотрелись почти солдатскими рядом с Лениными, блестящими, изящными, на каблучке.
— Неудивительно, что вам, с вашим-то ростом, приходится все время носить обувь на каблуках. — проворковала Сабина.
Лена молча посмотрела на свои ноги, потом на ноги соседки, а потом благожелательно и отстраненно улыбнулась ей в качестве ответа. Но фрау Кляйнлих была не из тех, кто быстро устает от разговора, даже если собеседник его не поддерживает.
— Как поживает ваш песик?
—Отлично! — на этот раз Лена улыбнулась соседке вполне искренне, Эрни она обожала и не упускала возможности поговорить о нем.
— Но прихрамывает он сильно, я обратила внимание. Что говорит херр доктор Вальдау? Хромота так и останется?
— Да, боюсь, моему Эрни суждено хромать до конца жизни.
— Подумать только, если бы не несчастный случай, этот пес мог бы послужить родине, помочь нашей героической армии в ее тяжелой борьбе. Помните, у Кирхнеров забрали их овчарку? И у Фельгенбауеров, хотя их младшая, Хайди, потом ревела три дня. Жаль девочку, но мы — взрослые люди — понимаем: все для фронта, все для нашей окончательной победы. Каждый должен внести свой вклад.
— Кстати, у вас есть новости от Вернера? — машинально отреагировала Лена.
Фрау Кляйнлих полгода назад проводила на войну своего восемнадцатилетнего сына, едва успевшего окончить гимназию, ту, что рядом с парком.
На лице соседки отразилась сложная смесь упрямства и тревоги.
— Уже две недели ничего не слышно. — призналась она и быстро добавила, встряхивая головой, как будто пытаясь избавиться от неприятной, но навязчивой мысли.— Но так бывало и раньше. Нечего беспокоиться. И мы не беспокоимся!
Потом она посмотрела на Лену:
— Вам повезло, что вам это не грозит. У вас ведь никого на фронте.
Лена задумалась о том, можно ли считать смерть мужа от сердечного приступа в начале сорокового года везеньем.
С другой стороны, если подумать, что Герд умер не где-то вдали от дома, в грязном сыром окопе, среди ужасов войны, не слишком страдал перед смертью, и его тело покоится в семейном склепе на городском кладбище в шаговой доступности, то фрау Кляйнлих не так уж и не права.
— Вам повезло, — повторила соседка, переведя взгляд на терпеливо ждущего окончания разговора Эрни. — Но это и ваше несчастье. Представляю, как вас грызет то, что вы ничем не пожертвовали для нашей победы.
Лена молча смотрела сквозь нее. В последнее время ей казалось, что весь город отъехал за Вуппер.
Иногда она подозревала, что фрау Кляйнлих ставит ей в вину не только продуманно элегантные наряды и то, что Герд так вовремя умер, избежав призыва в армию, а их единственный ребенок, Катарина, штудирует медицину в Швейцарии, подальше от рационирования продуктов, воздушных тревог и женских вспомогательных дружин, но даже и то, что Эрни попал в капкан и охромел, сделавшись, тем самым, непригодным для нужд армии.
Пока она молча размышляла, речь Сабины текла дальше.
— А вы знаете, что какие-то хулиганы развешивают возмутительные листовки. И где? В парке возле нашей гимназии. Мальчики бегают туда в большой паузе и находят их на скамейках и дорожках. Представляете?
Лена, разумеется, представляла. Речь шла о мужской гимназии имени Бетховена на углу Кирхштрассе и городского парка. Там учились сыновья Сабины. Ленина дочь посещала в свое время гимназию Святой Хедвиги на другом конце парка.
— Листовки? — из вежливости переспросила она, заметив, что Сабина Кляйнлих ожидает ее реакции.
— Возмутительные! — энергично подтвердила соседка. — Чудовищно антипатриотические! Скорее всего, это делают дети. Глупые школьники. Но подучили их заниматься этим, наверняка, взрослые дяди. — И зловещим тоном уточнила: — Из английской разведки. Уверена, что гестапо скоро сравнит образцы шрифта и разоблачит негодяев и предателей. Представляете, там написано, что немецкие солдаты — пушечное мясо, а Германия, воюя против всего мира, обречена на поражение!
Лена удивленно посмотрела на соседку и чуть сдвинула брови:
— А вы откуда знаете, фрау Кляйнлих?
— Да это же Томас, мой младший, притащил вчера из гимназии. Там они уже ходят по рукам. Мы с отцом ему сразу сказали: «Выкинь эти мысли из головы! Или ты думаешь, твой брат зря сражается, ни за что рискует собой?» — смутилась Сабина. С ее щек стек бодрый румянец, она явно растерялась и потеряла значительную часть своей напористости.
— Извините, фрау Кляйнлих, но мне пора. Эрни не терпится, знаете ли, — виновато улыбнулась ей Лена.
— Ах, это вы простите. Я задержала вас своей болтовней. Доброго вечера, фрау Бергхайм, приятной прогулки.
— Доброго вечера, фрау Кляйнлих.
В парке Лена отстегнула поводок, и Эрни, заметно припадая на переднюю правую лапу, ринулся изучать окрестности. Он так безоглядно зарывался носом в опавшие листья, что Лена не выдержала и посоветовала:
— Смотри не наткнись носом на ежика. А то наберешь полный нос иголок, и нам опять придется обращаться к херру доктору Вальдау. Практично иметь в соседях ветеринара, но не хотелось бы беспокоить его слишком часто.
Эрни не отреагировал, похоже, он совсем не боялся ежика. Между тем вокруг стемнело. Фонари теперь не зажигали, чтобы не нарушить светомаскировку. Воздушную тревогу в последнее время объявляли не меньше двух раз в неделю. Лена хорошо ориентировалась в парке, но все же пришлось зажечь фонарик.
— Это чтобы я не наступила на ежика! Ему это не понравится. Да и мне, пожалуй, тоже. — вслух объяснила она Эрни. В парке было очень тихо, и от того, что ветер тихонько шуршал листьями, казалось еще тише.
Лена остановилась под раскидистой липой, прижала фонарик подбородком, чтобы освободить обе руки, расстегнула позолоченную застежку своей сумочки и вынула оттуда пачку листовок.
Она касалась их только руками в перчатках. Даже печатала в перчатках на старой печатной машинке, которую нашла на чердаке, когда от скуки стала перебирать его содержимое. Лена привезла ее тогда из Берлина, да так и забыла на много лет. Зато теперь машинка пригодилась. Никто здесь, в городе не знал и знать не мог о ее существовании. Лена обнаружила, что работает, конечно, медленнее, чем в юности, но напечатать пару десятков листовок после завтрака не составляло особого труда.
Никакое гестапо никогда не доберется до нее, потому что не существует никакой организации. Есть только она одна. И если ее листовки заставят задуматься хотя бы одного мальчика, вот того же Томаса, значит, все не зря.
По дороге из парка к дому они повстречались с отставным учителем биологии из Бетховенской гимназии. Высокий, грузный херр Вайнгартен, еще один Ленин сосед, страстный охотник, вежливо приподнял шляпу. Он относился к Лене с уважением и, пожалуй, с некоторой опаской. Особенно с тех пор, как вдова профессора Бергхайма явилась к нему, вежливая, элегантная, как всегда, и попросила продать ей большой капкан, потому что к ней в сад повадилась бегать лисица, и теперь она боится, что Эрни заразится бешенством.
— Доброго вечера, херр Вайнгартен!
— Доброго вечера, фрау Бергхайм! — отозвался сосед и почему-то вздохнул.
Лена тоже вздохнула. От некоторых воспоминаний она охотно избавилась бы…
— Мы должны это сделать, Эрни. — говорила она в тот вечер. — Я должна это сделать, мой малыш. Только так я смогу тебя спасти.
Эрни доверчиво позволил ей взять его большую тяжелую лапу и вложить в раскрытый капкан. И как же он плакал потом! Лена не могла бы назвать это воем или скулежом. Эрни плакал, и она плакала. Они плакали оба.
Слезы градом катились по Лениному лицу. Она плакала, когда звонила доктору Вальдау и умоляла его прийти побыстрее.
— Жаль, фрау Бергхайм, что вы за ним не уследили. Но по крайней мере быстро позвали меня на помощь. Не понимаю, одного, где только бедный пес умудрился найти капкан. И это посреди Вупперталя! — бормотал ветеринар, хлопоча над Эрни. А Лена все плакала и смахивала мокрое со щеки мокрой же ладонью.
Когда доктор Вальдау с искренним сожалением в голосе объяснял ей, что лапа искалечена и великолепный пес обречен хромать всегда, она плакала тоже. Но в тот момент, пожалуй, уже от облегчения.