Искусство саморазрушения

Подумать только: Коля Андреев снова делал свою коля-андреевскую хуйню. То бишь – разводил философские сопли на ровном месте. И то ли пожалеть его, то ли въебать хотелось: умудрялся очаровать всех и каждого, кому не посчастливилось попасть в радиус его влияния. Нет, блять, серьезно. Вон, Селегей уже радостно уши развесил, пацан совсем, которого Дима, честно говоря, к Коле бы и на пушечный выстрел не подпускал – чтобы подрастающее поколение не портил. Сидоров пригрелся, буквально расцветая от вскользь брошенной похвалы удачной шутке. Неподалеку Вася Медведев терся: возле Коли, упорно пытаясь не смотреть-смотреть на Женька, выписывая сужающиеся круги – хуевая охота выходила. Трагикомедия в лицах, мать ее. И все равно этот уебок ныть умудрялся. Будто шоры на глаза и пер вперед в осмысленном, как искусство, саморазрушении. С ним же что говори, что нет – что хуем по лбу. Никакие хвалебные оды его на подвиги не мотивировали, на выступления тот все равно ходил раз в сотню из возможных, перебирая, оттягивая решения – не потому, что охуенный такой и позволить себе мог только лучшее, а потому, что ссыкло ебаное. Здоровье – самая удобная и приевшаяся отговорка. Остальные еще словно не полностью раскусили, осторожничали, чувства берегли, а Дима его насквозь видел, гнилого. Образ интеллигента, выпивающего бескультурно и уже не красиво, – это, что ли, Коль, не избито? Не ты первый, не ты последний, кто от пагубных привычек в депрессивный кусок дерьма превращался. Не особенный. Делать из русского сплинового алкоголизма свою фишку – это уже на уровне постиронии. И пока окружающие находили в этом тройные смыслы, Коля пропивал все свои шансы на адекватную жизнь. Жить смешно было, весело, пока особо задумываться не приходилось; Дима вообще дохуя думал в целом, в какой-то момент решив эти бесконечные тревожные размышления и на Колю перекинуть – для продуктивности. Да и не чужие вроде, свой человек – казалось бы. Стоило бы, наверное, беспокоиться. Но беспокоиться получалось только через сучью пассивную агрессию, прикусывая язык через раз. Где не: «Ты в норме вообще?» А блядское, с претензией: «Как же ты заебал меня, блять». Нахуй стараться, если этого никто не ценил? Чтобы постоянно себе душу рвать, искать слова какие-то утешающие, подбадривающие, дружеские, вроде приходить вместе к чему-то, а потом – опять по новой? Правильно говорили, что если человек не хотел, чтобы его спасли – нехуй лезть. В свое же болото затянет, оба потонут, и никому легче по итогу не станет. – Может что-то новое расскажешь? – он не выдержал, взбалтывая свой чай в кружке; на трезвую голову Колю терпеть было одновременно и легче, и тяжелее: умасливало, что на одну ступень не опускался – вроде бы, выше, рациональнее, но все равно по итогу только и оставалось, что бежать и бежать по этой ублюдкой винтовой лестнице, которой ни конца ни края. – А ты чем опять недоволен, Несмеянушка? – Хуянушка, – вяло и нехотя огрызнулся Дима, старательно отгоняя довольно заворчавшее животное, успокоившееся только тогда, когда он снова все колино внимание на себе замкнул. Нога нервно мазнула по столу, обещая расцвести новыми синяками на коленке; это же не у него, блять, организм настолько проспиртован, что нервными тиками выебываться, так какого хуя вообще? Боль уколола долгим спазмом, нехотя пропадая под интенсивным трением. Ласковое похлопывание горячей ладони поверх заставило закатить глаза и спихнуть ее: – Ты либо лапай нормально уже, либо не распускай тут. – На такое у меня денег не хватит, Дим. Если только в долг дашь. И сам же засмеялся над своим каламбуром, поддерживаемый несмелым васиным смешком. Нет, этот-то куда лез? Смотрел бы дальше своими бегающими глазками на свою кудряшку-не-Сью-нихуя, так тоскливо, что у самого аж в месте под сердцем что-то ворочалось, сопереживая. Дима, вообще-то, человек эмпатичный, потому на такое дерьмо смотреть отказывался – не хватало еще за чужие недоотношения переживать, когда в своих сам черт ногу бы сломил. – А если дам? – нагло дернул он головой, изламывая губы в некрасивой усмешке. Видит Бог, если этот утырок сейчас все в нытье свое скатит и сверху вторичными шутками приправит – Дима ему ебнет, чтобы мозги из бутылки обратно в голову перетекли. Не поможет – однозначно, но, может, хоть самому ненадолго легче станет. Отпустит это мерзкое тянущее чувство, от которого то ли сраться до посинения хотелось, то ли лизаться. Нализаться. Чай в кружке стремительно остывал, отставленный в сторону. – Ложись тогда, все свои, чего стесняться? Даже для Коли это было жалко. И даже Коля это понимал, хмыкнув немного неловко. Но играть – так по крупному, позориться – так до конца? Они этот девиз разделяли, как последнюю сигарету из пачки, теплым фильтром передавая недопоцелуи. Злость и гудящее недовольство рождались беспокойными руками, зачесывающими волосы, бьющими дробь по столу – сдерживал, сдерживал, сдерживал весь этот поток ядовитого внутри, отравляя сам себя. Как же он заебался. Как же Коля его заебал. Доводил планомерно, со вкусом, профессионально. Получая от этого искреннее удовольствие; знал все болевые точки и давил, как врач, приговаривая при этом участливым голосом: «Больно? А так – больно?» – впиваясь пальцами в горящий агонией мозг. Больно, сука. Очень, очень больно, и какого хуя Дима все это продолжал терпеть – большой вопрос. Отпетый мазохист, лезущий каждый раз за добавкой. И от себя – противно, и от Коли – противно, и от запаха ментоловых сигарет с хвоей уже тошнило, сильно, желчью, спазмами – так, что хотелось вжаться лицом в подставленную ладонь и долго, жадно дышать, ловя приход головокружения каждый ебанный раз. – Я, блять, серьезно, – последняя попытка разговор хоть в какой-то конструктив вывести, выбить это псиное тоскливое из глаз напротив: хватит себя жалеть, хватит ныть, сделай уже что-нибудь, да хоть руку, падла, на бедро верни и сожми, будто право имеешь – хоть каплю уверенности в себе найди, в этом болоте алкашки и самобичевания. Давай, давай, давай, Коль, блять, пожалуйста. – Я тоже, – он хохотнул, демонстративно отодвигая со стола пару бутылок, мол, ложись. Сука ты блядская, да сколько можно все эту хуйню от тебя терпеть! Дима натурально взвыл: внутри и снаружи. Мычание сотрясло легкие, болью впиваясь в голову – заебалзаебалзаебалзаебал. Он так больше не мог. Пиздец. Какой же сучий пиздец, да как с этим человеком вообще говорить можно было? Непробиваемый хуила, и броня его – тонна сарказма и ненависти к себе, в которой все острые слова застревали, не добираясь до нутра; там же ни ножом, ни руками – сам весь изрежешься и ногти обломаешь, пытаясь его настоящего выколупать, достать, чтобы хоть разочек в жизни посмотреть, каким тот был за всем этим пиздецом. Дима почему-то слепо и наивно верил, что внутри там все-таки кто-то был. Наверное, поэтому и давал тонну вторых шансов, никому, в общем-то, не всравшихся. Себе эти шансы давал. Перед собой же оправдывал и оправдывался, повод искал хоть какой-то не излиться собачьим лаем, а по-человечески что-то обсудить – хоть что-то, блять, нормальное, без вечного налета остоебавшей уже иронии: пост-, мета-, путаясь в глубине погружения, когда не отличить уже, где правда, а где для атмосферы спизданул. – Да пошел ты нахуй, – выплюнул он хриплым уставшим голосом, опрокинул в себя чужую стопку, обжигая пищевод жгучим перцем – выбивая слезы, короткий кашель, тяжелый ком кислоты внутри – и схватил его за ворот толстовки, резко притягивая к себе, притягиваясь сам, вклиниваясь бедром между коленей и так легко оказываясь сверху, что от смены положения закружилась голова. Где-то сдержанно заулюлюкали, давясь смехом. Да пусть все они нахуй катятся, гиены ебаные. – В трусики только мелочь отсыпать могу, – Коля избегал встречи глазами, смеялся, давил шутки, собираясь выжать из ситуации все, лишь бы не пришлось потом последствия разгребать. Трус. Поджилки тряслись, да, Коля, стоило только грань невидимую перейти, где единственной защитой смех оставался да жестокие шутки над самим собой? Опусти себя ниже плинтуса, чтобы другие боялись – пиздатое кредо, если яиц на другое не хватало. Дима вперился в него злым, тяжелым взглядом, стискивая кулак на вороте. Как же он этого уебка ненавидел. И только неожиданно сильное, тяжелое прикосновение рук по бедрам выбило из легких весь воздух, сладко подбирая нервно-тревожным чувством внутри. Холод ментола щекотал ноздри, вынуждая неловко перебирать коленями, ища более удобную позу – львиной доли бравады как ни бывало, смыло, блять, в канализацию, ноги тряслись, как у шестнадцатилетки, которую впервые в туалете зажимали; еще чуть-чуть – и уже сам сольется, придавленный монолитом смущения и инстинктивным зудом между лопатками. Нет. Нахуй. Либо сейчас – либо он уже не выдержит и окончательно поедет крышей. – Завались уже. Просто, сука, завались, – и, не давая себе и лишней секунды, вжался в его губы колючим, злым поцелуем, влез сразу с языком: грязно, мокро, нихуя не показушно и красиво; и Коля, Господи, блять, Боже, – наконец-то подавился вздохом, растерял свое незыблимое спокойствие, стискивая пальцы на джинсах болезненными пятнышками будущих синяков, вжимая в себя. Брошенная стопка горела изнутри, быстро вызывая приятный смазанный шум в голове; или это все свежая, густая хвоя сбивала мысли, оставляя только морозный, свежий воздух, наполняющий легкие. Блять. Блять, блять, блять, сука! – дрожь прошила позвоночник волной колких мурашек, выгибая, изгибая в пояснице, заставляя прильнуть ближе, раздраженно дергая за волосы, неудобно склоняя шею и целуя, целуя, целуя, задыхаясь между вдохами от сильных прикосновений к ребрам, скользящим поверх худи до шеи. – Охуеть, – приглушенно выдохнул кто-то совсем рядом, получая от Димы недовольный, колючий взгляд: Леша со своим стаканом в руке так и развернулся, меняя траекторию на ходу и прихватывая за капюшон семенящего рядом Долгополова. В сознание разом ворвался фоновый восторженный шум, до этого скрытый в отзвуках колотящегося сердца и медовом, топком удовольствии от моментально расплывшегося из-за него Коли. Это немного прояснило мозги, дернуло обратно в реальность: губы пекло, жар затопил лицо не то смущением, не то подступающим ворчащим голодом, рождаясь робкими ростками возбуждения по низу живота раскаленными прутьями. Он перетек обратно на диван, хватаясь за холодный чай. Кожа, наэлектризованная, била статикой, колючими маленькими всполохами, уходящими куда-то глубоко в нутро. Блять. Дима скосил взгляд на охуевшего Колю, который до сих пор глаза в кучку не собрал, и длинно, самодовольно усмехнулся. Он, бля, не пидор. Он шоковый терапевт; вон как пиздато работало, если даже Колю умудрился заставить язык в жопу затолкать. Громкий смех, свист и похлопывание по плечам благополучно потонули в веселье и бурлящем адреналине собственной выходки. И тепло ладони, вернувшейся на колено, вспыхнуло пушистым комком, согревая не меньше, чем несмелый, вопросительный взгляд – да если бы сам знал, Коль, что тебе теперь говорить – сказал бы. А так мог разве что пальцы опустить поверх, не в силах даже сжать нормально; в чужом глазу соринку видишь – в своем хуя не замечаешь? Какое же он ебанное ссыкло. Оскалиться псиной и обернуть все лучшим панчем для беста – вот где твои собственные яйца, Дим. Зато как же просто было лбом вжаться в плечо, пропахшее сигаретами, и засмеяться: отпуская взвинченную тугую пружину внутри, громко, ярко, искренне, прикрывая ладонью рот и теряя дыхание в размеренных поглаживаниях по спине. И нихуя не истерика, если все вокруг тоже смеялись. Коля тяжелым молчанием усмехался ему в макушку, словно все, сука, понимал.