Ничего не могу с собою сделать

Электрофорез — Я ничего не могу с собою сделать — Мишель? В комнате небольшого домика, в котором обычно останавливлся подпоручик Михаил Бестужев-Рюмин, когда приезжал в Васильков, всегда было слишком тепло, скорее душно. Сергей Иванович всегда списывал это на то, что Бестужев часто мёрз, хотя казалось бы... они на югах, тут зимы короткие, но морозные. — Серёжа? Ты чего? Случилось что? Обычно как раз-таки Миша прибегал в дом к Муравьёву-Апостолу и оставался в нём до глубокой ночи, пока глаза не начинали слипаться. Говорить они могли казалось бесконечно, темы для разговоров не заканчивались никогда, а присутствие друг друга всегда было желанным. До последних дней. Нет, никакая кошка не пробежала между ними. Но воздух наэлектризовался, взгляды с каждым разом становились всё длиннее, всё напористее, всё неприличнее. Оба офицера знали, что здесь в Василькове на них было всем наплевать. Здесь был свой склад дней и ночей, даже свой служебный склад. Солдаты офицерами были довольны, тем более после всех рассказов от солдат частей городских. Но всё равно. Скверное чувство, что это спокойствие скоро закончится преследовало обоих. Их планы по спасению родины никуда не делись, общение с обществом Северным было постоянным, даже несмотря на все разногласия. А Мишель не переставал вести агитационную работу среди своих солдат и Муравьёва. Сам Сергей на время решил выдохнуть. Перевод сюда, в Васильков, казался ему знаком с выше. Они остались вдвоём с Мишелем на краю страны, сюда даже руководство приезжало всё реже и реже. — Пришло время нам поговорить, не думаешь? Последние ночи Сергей Иванович спать не мог, глаза закрывал и видел только эти губы цвета винного, эти глаза, что всегда блестят, эти волосы пшеничные — Мишеля он видел. Мишу. Своего Мишу. Ворочился, ворочился, всё пытался заснуть, потом плевал и сидел у окна до самого рассвета, вспоминая: их знакомство, их собрания, их службу в полку Семёновском, их долгую дорогу сюда, каждое объятие, каждое прикосновение, каждую улыбку. Сергею казалось, что скоро он Мишу потеряет. До дрожи в руках и бешеного стука сердце. Он ходил с этим чувством денно и нощно. Страшно было. Что скоро что-то случится и он никогда больше не увидит своё личное солнце. И ждать уже не мог. Боялся не успеть. Вот и примчался, сразу как солдат всех отпустил по домам. — Конечно, Серёж. С тобой, о чём угодно. Но вид у тебя обеспокоенный, может чаю? Миша за Муравьёва переживал всегда. Знал, что тот может забыть и поесть, и жертвовал сном, если дела одолевали. Поэтому и сам был рад переводу, здесь оказаться. Серёжа, нужды свои всегда ниже ставил нужд солдат и офицеров. Миша Серёжу любил бесконечно. С первой встречи. Его спокойствие, его рассудительность, его взгляд пылкий, его речи, его умения чувство безопасности дарить. Миша за Серёжу был готов умереть. Не за революцию, не за общее дело. За него. Терпеть с каждым днём свои чувства было тяжелее. Раньше ему самого присутствия Муравьёва-Апостола достаточно было. Теперь мало. Теперь хотелось эти пальцы длинные на себе почувствовать. Хотелось быть ближе. — Чувствую я себя тоже обеспокоено, но боюсь, что чай тут мне не поможет. То время, что Муравьёв по пути к домику Мишеля добирался, он боролся сам с собой и в итоге пришёл к выводу: будь, что будет. Хуже будет, если Сергей не скажет, не покажет, а промолчит.

Я целую тело, синяки и вены Плечи в веснушках и контур обкусанных губ

Он первый подходит к Мише, сокращает расстояние до минимума, смотрит прямо в глаза, руку на щеку кладёт и дыхание затаивает. — Мишель... Под пальцами чувствует, как щеки Бестужева вспыхивают, пульс быстрый отдаётся на самых кончиках, Миша взгляд не отводит и Сергей видит: в них такие же эмоции, столько же огня и страха. — Серёж... И сам первый тянется. Сам целует. Зажмуривается, пальцами сжимает лацканы мундира и тянет на себя. Чтобы равновесия не потерять, Серёжа их направляет, пока бёдра Бестужева в стол не упираются и он не садится на него, а сам Муравьёв не оказывается между его ног. Оторваться друг от друга кажется чем-то греховным, успевают только воздух глотать и снова соединяются в поцелуе. — Я уж думал никогда не дождусь... Шепчет Бестужев в самые губы, ненадолго разрывая поцелуй и улыбается. Ярко, тепло... так, как он только он умеет. Его пальцы подцепляют края мундира, тот с шумом падает на пол. Сергей пальцами контур губ уже опухших очерчивает, его дрожь пробирает, когда чувствует как Мишель кончиком языка этих пальцев касается. — Мишель, Мишенька... позволишь? Муравьёв сам не до конца понимает, что спрашивает и какой ответ получить хочет. Ему просто хочется Мишу. Всего. Хочется остаться здесь, в этом мгновении, с его руками на плечах, с его бёдрами, которые он руками сжимает, с этими губами, о которых Сергей думать не может перестать. — Всё, что угодно. Тебе всё разрешаю, Серёж, всё. И будто в подтверждение своих слов, со стола спускается, рубашку снимает через голову и рядом с Серёжиным мундиром кидает, снова за поцелуем тянется. А Муравьёву большего и не надо. Он Мишу крепко к себе прижимает и через секунду уже чувствует, как земля из-под ног уходит, оба на тахту валятся, с грохотом и треском, как не сломалась — чудо. Смеются, Миша голову закидывает, Сергей недолго думая нежной натянутой кожи касается, наслаждается, как пульсирует кровь под губами, вдыхает и наслаждается запахом Бестужева: смесью зимней свежести, растопленной печки и чем-то ещё, что тяжело идентифицировать, но Муравьёв точно знает — его запах он ни с кем другим не спутает. Миша от ласк быстро заводится, краснеет, пытается стоны сдерживает, стесняется, от этого Сергей только больше распаляется, вся кровь приливает к голове, набатом стучит по ушам и ухает вниз. Напряжение внизу становится нестерпимым, тело покрывается испариной и так хочется снять с себя всё, так хочется кожа к коже.. Он давно догадывался, что им с Бестужевым слова не нужны, они научились слышать мысли друг друга. И то, как Миша резко переворачивает их и оказывается на нём — тому только подтверждение. Раздеваются в четыре руки и Муравьёв насмотреться не может на то, как тонкий, изящный Мишель в отблесках свечей выглядит. Тянется за ним следом, садится на твёрдой кровати, руками Мишу ближе к себе тянет, а губами начинает изучать буквально каждый миллиметр нежной кожи. На минуты в комнате можно слышать только треск свечей и тихие стоны Бестужева, что срываются с губ от каждого прикосновения. Когда его тонкие пальцы оба члена обхватывают, громкие вскрик обоих теряется в поцелуе. Сергей думает, что ещё чуть-чуть и он сгорит от такого количества эмоций, от ожидания, от того, как сердце от любви к его мальчику разрывается. Умереть за это не грех, проносится в голове Муравьёва. Он руку следом опускает, помогает Бестужеву, они ритм общий находят, от которого голова кружится, а пальцы на ногах поджимаются. Сдаются быстро, выплескиваются между телами и падают обратно на кровать. Миша всё ещё сверху, прижимается всем телом к потному Сергею и носом зарывается в пространство между шеей и плечом, целует аккуратно. — Дураки мы, — голос Муравьёва становится ниже, в горле пересохло, но оторваться от от такого Мишеля невозможно. Даже просто дать ему слезть с себя. Не сейчас. — Почему, Серёж? — Миша говорит тихо, сонно, Муравьёв чувствует, как постепенно успокаивается его сердцебиение и выравнивается дыхание. — Что так долго тянули с этим, оба же всё знали и понимали, — Сергей пальцами в пшеничные волосы зарывается, снова на себя тянет и целует. Целует. Целует. — Дураки.