***
Маленькие алые кучеряшки, чей запах не сводил с ума — дарил успокоение, обвивали каждую фалангу, словно пуховое одеяльце, согревая и щекоча пальчики. Минхо улыбался, совсем не слушая старшего, наслаждаясь этими пышущими жизнью витками, что колыхались от нежного дыхания ветра. Поздние лучи остывающего солнышка блёкли, когда хён так улыбался, в притворном раздражении сморщив носик. Пылал румянец, тоже тёплый, под ласковыми пальцами. Пылал Минхо, от красных губ, очерчивающих запястья. Даже жалобный скрип ржавых качель замер, вместе с шумным цветущим маем, когда младший ковырял носком потрёпанных кед пыльную землю, всё ещё чувствуя остывающее прикосновение на устах. — Ты в порядке? — Чан обеспокоенно сжал его ладонь своими потными от волнения пальцами, присаживаясь на корточки возле ног Минхо. Свет отражался в отросших прядках младшего, теряясь в непроницаемых дегтярных корнях, отравляющих когда-то нежный цветуще-персиковый — теперь чахлый, огрубевший рыжий. Склонялся, словно перед личным божеством. От любимого, казалось, веяло чем-то неземным. В чёрных узких зрачках было столько небесного света, столько невысказанных дум, а блики оседали даже в тени скульптурного профиля. Такой прекрасный, одухотворённый, подобный ангелу, святым мученикам, был прямо над ним. Стрелял безжалостно в грудь, сам того не осознавая. Сдирал все шрамы в кровь и ошметки, поселяя себя внутрь бренного тела, гулял под кожей в венах, артериях, в каждом проклятом капилляре. Орудовал в мышцах, владея Чаном, словно марионеткой, прятался за глазными яблоками, навсегда высекая свой образ в мозгу. Губы, его губы, что даже сейчас всё ещё ощущались на устах, сводили с ума, щекотали здравомыслие, пробуждали жадность, оживляли доселе неизвестную животную собственность, сахаром оседали на зубах, до противного разъедали рот. Минхо тяжело дышал и, не в силах видеть больше страдания старшего, упал на колени, сдаваясь чужим изголодавшимся рукам.***
Даже воздух помутнел перед глазами, становясь до невозможности плотным. Ли как аквариумная рыбка открывал рот, ощущая трепетные любящие поцелуи на груди. Пальцы зарылись в пламенные пряди, желая впитать в себя их энергию, насытиться тоже. Голова гудела от боли, разрывающей виски, внутри что-то треснуло и оборвалось, когда их тела воссоединились. Младший притянул ближе нависшего над ним мужчину, полностью расслабляясь, подобно тряпичной кукле в опытных руках. От недостатка кислорода ли кружится голова? Почему потолок такой туманный? Сколько ещё это будет продолжаться? Чан вбирал в рот аромат кожи, роняя небрежно укусов кляксы. Марал этот невинный белый холст, жадно оставляя следы несмывающегося гуталина, что прилипнет к нему, навсегда сделав своим. Его малыш в отчаянии откидывает голову, обнажая робкую шейку, так скоро погрязшую из-за зубов. Мне… неприятно… Свистело в ушах, закладывало в голове, разум кричал, моля о спасении, Ли продолжал тянуть за спасительный красный, продолжал вспоминать. Он так скучает. Интересно… мне бы понравилось с ним? Слёзы можно оправдать укусами, а завывания, терзающие горло, удовольствием. Они встретятся скоро. Осталось совсем чуть-чуть.***
Не хотелось, чтобы так получилось. Прямо сейчас, скрывая лицо за подёргивающимися ладонями, Минхо жалел всем сердцем, что не сдержал своё обещание. В горле будто кусок свинца спрятали, когда в чужих глазах столько боли. Ему, правда, так жаль. Больно видеть разочарование, что сковало и раздирало подобно изголодавшемуся псу чью-то грудь, по твоей вине. Больно, когда в собственной ничего не откликается. — Он никогда не любил тебя, Минхо, ты понимаешь это? Никогда. Не был рядом, не стирал твои слёзы, не был, блять, опорой, поддержкой, крепким плечом! — кричит Чан, убирая постоянно проступающую влагу с глаз. — Я был с тобой рядом! Я помог тебе, когда ты был на самом краю! Я — причина, по которой ты всё ещё жив! Я заслуживаю любви, Минхо! — он срывается на рыдания, пряча лицо в поджатых коленях, словно маленький обиженный ребёнок, просящий у Вселенной лишь ласки и тепла. Минхо так жаль, правда. До слёз жаль, что он уходит. Даже в сонном бреду видел лишь его. Нашёл бы это место и с завязанными глазами. Сырая трава колющая обнажённые ступни, лишь ласково щекотала, словно приветствуя Минхо после долгой разлуки, на их месте. Росинки любовно оглаживали холодную кожу, скатываясь вниз, пропитывая благоухающую землю. Почва уже была плодородной, какой всегда является в начале лета. Совсем чуть-чуть и они вновь встретятся. Глаза блестят, найдя, наконец, то важное, что столько времени искали. Пунцовые, от утреннего холода и ярких чувств, щёки сливаются в своём прекрасном цвете с нежными бархатными лепестками, что подобно велюру ощущаются в пальцах. Сколько времени Минхо провёл гладя их? Вот так, сидя прямо на сырой земле, вдыхая запах макового поля. Целуя каждый лепесток, трепетно и нежно, роняя в бутон свои невыплаканные слёзы. Смеясь сквозь них, из-за щекочущих листочков. Лёжа тут, на земле, рядом с любимым, он ощущал себя самым счастливым. Так спокойно, так хорошо. Снова пачкал папиллярные линии, умоляя Вселенную лишь об одном — хоть бы впитать его в себя. Мелькал под трепещущими веками, уже ставший родным, красный. Сковывающий грудь, от того как ярко виднелся, даже за закрытыми глазами. Такой бархатный, пачкающий пальцы своим кровавым соком. Аромат, выжатый из каждой капли млечного сока, проник в воздух, безжалостно и своевольно, дабы отравлять с ежедневной периодичностью лёгкие, затуманивать сознание не хуже угарного газа. Вокруг только он. С кровью пробегается по венам, смехом оседает в ушах, тёплым запахом в ноздрях. Минхо так скучает.