Да. Может.
***
Тяжелы руки, что сжимают русые волосы на затылке. Как тяжелы его слова, застрявшие в глотке огромным, жирным комом. Он давит, не даёт вдохнуть ни капли воздуха, что становился тяжелее и тяжелее с каждым стуком его разбитого сердца. Голова твердит одно, он понимает, что к чему, понимает, что так нельзя, но сердце способно кричать. Голова твердит тихо, незаметно, она не требует того, чтобы ей подчинялись, разум ещё цел, он не глуп, он рассудителен, но только потому его не слышат. Сердце имеет более громкий голос. Оно умеет кричать так, как не кричал Тунгусский метеорит. Сердце требует послушания, его тяжело не слушать, оно болит, оно глушит само себя от криков, оно считает, что его никто не может услышать, оно кричит на мозг и разум, заставляет их сбиться с толку, запутаться, изувечить все мысли изнутри, перемолоть их в несъедобную кашу, такую противную и мерзкую, доставляющую лишь один дискомфорт, занявший всё свободное пространство в черепушке. Пустота. После длительного крика следует пустота. Сердце срывает голос, хрипит и стихает на болезненный скулёж, голова его успокаивает, гладит аккуратно, говорит, что всё будет хорошо, но слушается ли её сердце? Есть ли ему дело до разумных слов? Адаму тоже нет дела до этих слов. Чувства подавно взяли верх, и к сожалению, не для лучших целей. Комната давит своими шаткими стенами, он чувствует, как из её щелей выглядывают кучи заинтересованных очей, таких хитрых и наивных, он чувствует их взгляды, чувствует. Он слышит их смех, что пробирался в самые дебри сознания, заседая очень глубоко, настолько, что оттуда, где они находились, не было видно ничего. Он медленно сходит с ума. Его мысли не связаны. В голове застрял один силуэт, заставивший его пробудиться ото сна. От такого приятного нежного сна, который заставил его сломленную душу кричать снова. Мюррей не хочет засыпать обратно, стоит ему сомкнуть веки, как перед глазами тотчас же всплывает картинка этих блядских шоколадных глаз, вглубь которых… Он уже не сможет взглянуть. Глаза жгутся, он суёт в них горящие до пепла спички, окрашивает молочные белки в бледно-алые молнии, застывшие на лиловой упругой пелене. Горящие усталостью очи судорожно сжимают зрачки морских глаз, прожигают колени и трепетное одеяло на них. Ногти нервно скребутся по коже головы сквозь бледные потрёпанные волосы, оставляют невидные разводы. Его руки тяжелы. Как тяжёл его рассудок, сбивающих ход рассуждений. Снова это мерзкое чувство. Такое склизкое, липкое, оно ползёт по его груди изнутри, брезгливо обходит внутренности, прижимается к лёгким, а затем резко сжимает грудную клетку. Розоватые губы дрожат, пытаются ухватиться хоть за один поток кислорода душной комнаты, её заполняет лишь тьма вины и одиночества. Зашторенные окна обволакивает слой давления, даже занавес не нужен, весь этот чёрный сгусток пыльных воспоминаний сам прекрасно закрывает вид в окно и из окна. Адам не соображает. Не понимает, что такого вдруг произошло, что их беззаботной юности вдруг пришёл такой жестокий конец. Он не понимает, почему. Зачем. Для чего. Как. Что. Столько вопросов… А сколько на них ответов? Ни одного. Для Мюррея не будет ответов на эти вопросы. Жизнь не скажет ему, почему же они тогда сказали друг другу эти горькие слова. Она не погладит по головке, не пожалеет. Жизнь — садистка, она любит мучить невинных и повинных, чтобы они учились жизни самостоятельной. Адам это понимает. Нет. Его голова это понимает. Но сердце умеет кричать громче.***
Слишком навалисто… Эмоциональная дисфория съедает его на завтрак, а затем дожёвывает на обед и иногда на ужин. Каждая ебучая мысль напоминает о той несчастной зиме, когда он в последний раз слышал его дрожащий голос. Этот старый, убитый временем, плеер, с которого они вдвоём слушали музыку с одних наушников, что позже поломались из-за них же. Маршалл как-то случайно потянул провод, когда хотел отнять плеер за них, но, видимо, немного не рассчитал, когда растянул один из проводов. Их фотография без стекла на полке уже подавно накрылась слоем пыли, Адам даже не протирал эту полку и всячески избегал контакта с ней на протяжении этих месяцев. Стоит юноше столкнуться взглядом с чужой старой футболкой, которую прежний хозяин не специально оставил у друга, как глаза тут же застывают. Пустеющий взгляд рассматривает небрежно сложенную, мятую вещь очень долго. Сердце молчит, но вместо криков оно царапает себя когтистыми шипами. Тишина имеет свойство оглушать. Она глушит хуже любого самолёта во время его падения или взлёта. Как глушит сейчас его бедный мозг, заставляя уши закладывать, создавая некий вакуум вокруг него всего. Отстранённый вакуум, шар, внутри которого нет ничего, кроме пустоты и тяжёлого ощущения вины на своих плечах. Руки мнут одежду, общупывая серые полосы складок на футболке, будто пытаясь вникнуть в каждую частичку ткани на ней. В веках не жжёт, они слишком опухли для очередного искрящегося пламени внутри них. Адам молчит, ему нечего ответить вопросам, ставших у него в голове. Футболка ощущается пресным запахом забытой в куче вещей одежды, немного отдаёт каким-то порошком, совсем слегка, скорее всего, этот запах передался от других одёжек. Мюррей не знает, что испытывает. В его душе настолько пусто, что он не понимает самого себя. И описать это невозможно. В жизни слишком много вещей, неподвластных описанию даже самых величайших писателей и философов. И Адам — одна из них. Если он сам понять себя не может, так почему кто-то должен суметь сделать это за него? Всё, что он может осознать — только то, что рядом больше нет его. Всё очень резко валится — проблемы, Эвелин, Сара, полиция… Ему нельзя отвертеться от постоянных допросов и лёгких споров с дамами. Единственная, кто может его понять, пожалуй, Хитклифф, она уже взрослая, она пережила его боль. Она справилась. Адаму нужно равняться на неё. Но даже Сару он понять не в силах, что уж тут говорить о примере подражания? Да, она даёт некоторые дельные советы, но их, увы, не хватает, чтобы утолить душевную боль. Беседы с женщиной обычно заканчиваются фразами о том, как она сочувствует и понимает его. Но Адаму это не нужно. Ему не нужно понимание. Ему не нужна поддержка и ласка. Он не знает, что именно он хочет. После его ухода всё потеряло смысл. Старый плеер не работает и сейчас же летит в мусорную урну. Футболка лежит неделями нетронутой. Кровавые зимние закаты не кажутся больше трогательными, снег под ногами начал хрустеть тускло и неинтересно. Завявшие лепестки ромашек в жёлтых страницах сломались по сухим кусочкам. Его руки тяжелы, но всё также пусты. В них нет его рук. Каков смысл иметь руки, если они не держат ничего ценного? В ушах застыли бессмысленные слова, переживания, которые Адам благополучно проигнорировал, надсмехаясь над глупостью аморального Маршалла. Последнее «Проваливай!» с его уст, а затем в разуме зарождается мёртвая тишина.***
Смеётся, идиот, таща за руку за собой сквозь кусты колючей облепихи. Джона игнорирует недовольные рыки Мюррея, он обязан пробежаться с ним по этой тропе, что вела их прямиком к небольшой лесной чаще. Адам такой же идиот, хоть и старается это скрыть, но в душе он ещё хуже Маршалла. Они купаются в листве и засыпают в звёздах. Сжимают руки, заполняя всё пространство внутри них приятным, таким уютным и сердечным теплом, им не страшен летний мороз более. Им не страшно вместе. Не страшно… Не страшно…***
Озноб бьёт в тело, комок медленно подступает к глотке, намереваясь вырваться наружу. Его мысли ходят кругом. Он носится за своим хвостом, пытаясь поймать его и узнать хоть что-то полезное из его строения. Что-то, что может дать ему некий ответ на случайный вопрос. Он тянется за кончиком каната, пытается залезть по нему, но по итогу всё равно срывается вниз, так и не добравшись до белого выхода из этой глубочайшей ямы. Пытается снова и снова, не обращая внимания на круговые размышления, ходящие одним и тем же циклом. Они путаются, они повторяются, они сводят Адама с ума. Нихера не ясно из всего, что мимолётно проносится в его бездумной голове. А потому гадкие сновидения вновь цепляются за корку сознания, насильно раскрывают его веки, не давая сомкнуть глаз и провалиться в царство Морфея повторно. Мандраж не даст продыху, он будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Не выдерживая давления чёрных стен, он кричит. Так громко, что крика его сердца не было слышно вовсе. Душа кричит в нём, перебивает сердце и разум, теряет бдительность, хриплым и пронзительным звуком оглушая кучи ушей в стенах, пристально слушавших его всхлипы и захлёбывания в слезах пару секунд назад. Он кидается назад, ударяясь затылком о подушку, царапает глаза, лицо острыми ногтями, срывает горло от громкости своих голосовых связок, но не останавливается, в отчаянии пытаясь бороться со знакомым силуэтом в серой пелене размытых слезами синих глаз. Ресницы мокнут и слипаются. Колени вздрагивают от напряжения и трясучки. Темнеет.Темнее.
Темнее…
Темно.
Глас затихает. Обмякшее тело больше не шевелится, опустошённо распиливая безнадёжным зраком белую плитку старого потолка. Снова ничего на душе. Она вылила всё, что можно. Мюррей не чувствует себя. Всё теряет смысл без Маршалла. Это только его вина и ничья более. Бесполезно винить мёртвого. Адам бы пошёл за ним вслед, но разве это имеет смысл? Наверняка Джона бы отругал его за такие отвратительные и безысходные мнения. А потом обнял бы, крепко-крепко… Заполнил пустоту рук, посмеялся бы по-идиотски. Но он был бы рядом. Он был бы жив. Тяжелы руки, расслабленные на белых простынях. Слёзы суют в глаза горящие спички. Больше нет смысла ни в чём… А есть ли смысл продолжать этот пустой трёп?