Гнездо совы и ворона

Они уже, кажется, здорово надрались. Пустые винные бутылки катались под ногами, и Жавер упорно запинывал их под свою скамейку. Его любовь к порядку была неистребима, хотя уже, видимо, несколько размылась изрядным количеством выпитого – проще и надежней было бы просто собрать их и поставить на стол, чтобы трактирная служанка их унесла. Но ему было лень. А Вальжан вообще не обращал внимания на бутылки под ногами. Он задумчиво скатывал шарик из натекшего на стол воска и рассказывал о том, как Козетта в детстве любила играть в воланчик. Жавер никак не реагировал на этот рассказ. Он сидел боком, прислонясь к стене, благожелательно щурился куда-то в пространство, и, кажется, даже не вникал в смысл слов. Но это не имело никакого значения – ни для того, ни для другого. Вальжану необходимо было кому-то рассказать про Козетту и ее детские игры, даже если этим кем-то был бессемейный отставной полицейский с холодным сердцем, никогда не имевший ни жены, ни детей, ни даже, кажется, родителей. Жавер, возможно, находил своего рода утешение в том, что с ним кто-то разговаривает, а, стало быть, он все еще нужен и полезен – хотя бы даже беглому каторжнику, рассказывающему о дочери мертвой публичной девки. За угловым столом не было больше никого, хотя остальной зал грязного трактирчика на углу Белых мантий и Старой Тампльской был набит битком. Быть может, их принимали за каких-нибудь бандитов, или, наоборот, мушардов, обтяпывающих какие-то свои темные делишки, и предпочитали не соваться. Повод к подобному времяпрепровождению был самый светлый и безобидный – Козетта сообщила, что в семействе Понмерси ожидается прибавление. Причин, судя по масштабу пьянки, было куда больше, к тому же самых разнообразных – и далеко не все из них были столь отрадны. Но вряд ли кто-то из них осознавал эти причины в полной мере. Просто козеттина новость удачно попала на день, в который отставным полицейским выплачивали ежемесячное содержание от казны. Вследствие этого выпивка не была вовсе помойной; закуски тоже было в меру, и им поэтому повезло надраться достаточно грамотно и гладко, несмотря на то, что они в этом не разбирались. Новичкам везет, и дуракам тоже – голова ни у кого из них не кружилась, и желудок не требовал внеочередного визита в ретираду. – ...Иногда я думаю, как славно было бы, чтобы она не вырастала. Оставалась все той же маленькой девочкой, и привешивала к ушам вишни вместо золотых сережек. Но это невозможно. И хорошо. Дети, слава Богу, вырастают. Дети уходят в свою жизнь, и у них тоже появляются дети, хотя все же... – Как они тут все накурили, черт бы подрал, – некстати прервал его Жавер, словно внезапно вынырнувший из месмерического транса. – Аж глаза щиплет. Давайте уже на воздух, а там по домам понемногу, а?.. Мадмуазель! Еще пару бутылок того же самого, но не открывайте – мы их с собой заберем. Сколько мы вам должны?.. *** Сырой февральский ветер после уютной духоты таверны ударял в голову. По-хорошему ударял – не оглушал, не валил с ног, наоборот, как-то продувал затуманенные мозги, оставляя в них только то, что нужно, освежал и умиротворял. Воздух снова обрел запах, и это значило, что близится весна. – Честно сказать, меня как-то... зачаровывает ваша жизнь. Такая она неправильная вся из себя, но и интересная... Были этим... как его, садовником? Вором. Мэром. Беглым нелегалом. И вдруг раз, и становитесь папашей. А теперь еще и дедушкой... – Вот еще – дедушкой... – Вальжан сосредоточенно ступал по мостовой. – Буду ему... дядюшкой. Если доживу до того времени, когда он сможет произнести какое-то из этих слов. – Доживете, – уверенно возразил Жавер и придержал собутыльника за рукав на повороте, чтобы того не занесло, – на вас пахать еще можно. Вы выпили чуть ли не вдвое больше меня – а все еще держитесь на ногах. – Я просто старше. И толще. А так... мне уже недолго осталось, пожалуй. И это хорошо. – Давайте забьемся на пари... Кто сдохнет первым. Выигравший дожидается проигравшего в чистилище и отвешивает ему пять щелбанов. Хотя вы, небось, смошенничаете – пойдете сразу в рай... – Ну прямо уж... – И я тоже. Смошенничаю. Буду гореть в аду. А вас туда не пустят. – Бросьте. Мы оба будем в чистилище, и оба – на приличный срок. Так что вам не избежать своих щелбанов. – Ладно. По большому счету, нет никакой разницы, я вам наваляю, или вы мне. Главное... – Что? – Ничего. Так. Они продолжали путь в молчании, но это молчание не было ни отчужденным, ни даже неловким. Как будто это было просто продолжением разговора, только другими средствами. Когда они почти достигли дома номер семь, Жавер явно намеренно задел Вальжана плечом. Тот, недолго думая, задел его в ответ; в итоге они достигли третьего этажа, толкаясь, как школяры, и столь же несолидно давясь не по возрасту и биографии дурацким смехом. Вальжан попал ключом в замок только с четвертого раза. Жавер, прислонясь – руки в карманах – к стене, наблюдал за этими попытками, достаточно бестактно рассуждая о кражах со взломом и некоторых способах монрейльской благотворительности. Но это была не та снисходительная враждебность, с которой он говорил о мести и ноже с год назад, когда судьба предательски столкнула их лоб в лоб. Это было всего-навсего логическое продолжение всего этого жеребячества, начавшегося сегодня около семи пополудни, когда Жавер сначала выслушал его немногословный и растерянный рассказ о семейных новостях, а потом неожиданно предложил: "Давайте тогда пойдем в кабак. У меня деньги есть". Наконец, после всей возни, дверь наотмашь распахнулась. Жавер успел от нее увернуться – мастерство не пропьешь, – но все же потерял равновесие. Вальжан придержал его за шиворот и, приговаривая: "Тихо, тихо... навернетесь сейчас", – двинулся в открывшийся проем. Навернулся он, однако, сам. Накаркал. Порог как-то очень уж подло и косо попался ему под ноги. Он даже не успел выпустить Жавера, и они рухнули кучей, перепутав, где чьи руки, где чьи ноги и головы, где верх и где низ – и от этого развеселились с новой силой, будто и не из кабака пришли, а из гашишной курильни. – Черт побери! Бутылки? – Целые, укатились только... – Вальжан сосредоточенно выпутывался из кучи-малы на двоих. – Кости вроде тоже в порядке. А у вас? – Вполне, – отозвался Жавер, добросовестно пошевелив конечностями. Вальжан сел на полу и задумчиво оглядел комнату. С этой точки она выглядела неправильно, – не должна она была выглядеть с этой точки, – и он сказал: – Все-таки скверно мы это. Хватили через край. Когда бы Козетта знала, она бы... – Скверно было бы, если бы мы рыдали, блевали и хотели добровольно пойти на галеры. – Жавер, растянувшийся во весь рост на полу, попытался закинуть ногу за ногу, но не преуспел. – И клялись, что больше никогда и ни за что. А так – что же? ну, перепились. Ну, грохнулись. Даже не убились при этом... Мало ли что бывает на свете. – На полу холодно, – Вальжан безропотно отступил в область практических вопросов. – И он грязный. И жесткий. Если уж вы до дома не дойдете, то хотя бы на кровать могли бы перелечь. – Лень, – отмахнулся Жавер. – Лень, да? – Вальжан вскочил, азартно осклабясь. Припадок щенячьей радости еще, оказывается, не прошел, а только затаился – и неожиданно вскипел с новой силой. Он присел, обхватил приятеля под мышками, без особых усилий вздернул с пола, исторгнув у него при этом ликующее "опа!" и, пятясь и задевая мебель, волоком потащил через всю комнату. Что-то грохнулось в темноте, треснуло и покатилось. Он выругался и перехватил пьяное тело поудобней, – вскинул на руках на манер жениха, вносящего невесту в новый общий дом, – пьяное тело доверчиво обняло его за шею и сказало что-то насмешливое и вместе с тем ободряющее, но он был слишком сосредоточен на том, чтобы его не уронить и не опрокинуть ничего по пути. Тяжелый, зараза, а по виду не скажешь; еще и отощал заметно в отставке почему-то, хотя логичней было бы наоборот, отожраться – от спокойной жизни, без засад этих всех, погонь, баррикад и прочих обременительных обязанностей... Отдуваясь, Вальжан бухнул свою ношу на кровать, мельком подумав, что вдвоем тут будет тесновато и придется уйти в старую козеттину комнату – там еще оставалась вся ее мебель. Почему-то ему было сейчас совсем не тяжело думать о старой козеттиной комнате. Словно бы он наконец незаметно, постепенно уяснил себе разницу между выражениями "ее больше нет" и "она теперь замужем". Они действительно отличались – теперь он искренне не понимал, как это раньше мог их путать. Мысль о Козетте вызывала теперь не волну холодной, обреченной горечи, а – тепло. И что-то вроде благодарности – ей самой, господу Богу, Фантине, монсеньеру Мириэлю, всем – за то, что она существовала на свете, за то, что им случилось друг друга знать, за то, что ему удалось для нее сделать хоть что-то. Ощущение счастья нахлынуло на него; он, казалось, любил сейчас весь мир. Быть может, он даже улыбался. Потому что Жавер глядел на него снизу вверх завороженно, даже испуганно немного – будто первый раз в жизни видел; он все еще обнимал его – окосевший, встрепанный, с развязавшимся галстуком, абсолютно на себя не похожий, – и вдруг потянул к себе и порывисто и неловко ткнулся ему в лицо. Нос у него был холодный и твердый, а губы шершавые – пересохли с перепою. "Экие же телячьи нежности", – растроганно, но отрешенно подумал Вальжан, все еще переживающий только что настигшее его откровение. От кого-кого, а от Жавера он такого не ожидал. Тот был способен на многое. Был способен на старости лет заняться укрывательством беглых каторжников и заплатить за это всем, что имело для него значение на этом свете – Вальжан знал только об одной попытке самоубийства, как минимум временном помешательстве рассудка и последующей отставке. Был способен тайно посетить барона Понмерси и рассказать ему о некоторых событиях, имевших место в день июльского восстания в прошлом году, поставив на карту единственное, что, кажется, все еще как-то в жизни ценил – Вальжан после этого действительно пару минут серьезно думал, не отказать ли ему от дома, но вовремя спохватился. Был способен чуть ли не насмерть забить рыночного карманника, покусившегося на карман Вальжана – все равно почти уже пустой – а потом покорно помогать тащить его до ближайшего госпиталя. На многое был способен, но не на подобные проявления привязанности – не тот был человек. Так что в любой другой момент Вальжана это бы насторожило. Он, как-никак, когда-то был на каторге. В том озлобленном, отупевшем и отчаявшемся мире любая человеческая ласка значила только одно – приглашение заняться сомнительными, если не сказать больше, вещами; он привык решать подобные вопросы зуботычиной или сбрасыванием с койки; одного особо настырного товарища по несчастью он так даже здорово покалечил. И Жавер был, как ни крути, тоже частью этой жизни. Хотя и другой тоже. И третьей. И четвертой, кажется, зарождающейся прямо сейчас – и именно в ее контексте происходящее сейчас было абсолютно естественно и невинно... Словно бы возражая, Жавер завозился на кровати так, как будто пытался раздавить какое-то настырное, увертливое и кусачее насекомое, елозя длинными руками ему по плечам, по бокам, по спине – везде, куда мог дотянуться. При этом он жадно сопел, словно гамен, торопливо пожирающий подобранную на улице сухую корку. Вальжана передернуло. Эти ухватки были ему прекрасно известны. И относились именно и исключительно к той жизни, которую он так пытался из себя вытравить. "Ну правильно", – почему-то без возмущения и разочарования подумал он. Просто печально ему стало. "Это только у меня жизней как у кошки, а у него ведь, как у пса цепного, одна-единственная. Не был он ни вором, ни мэром, ни папашей – сначала был полицейским, потом стал отставным полицейским, вот и все. А полиция, верно говорят, от каторги недалеко ушла..." Пронзительная, разъедающая жалость накрыла его с головой. Он рванулся, как из капкана, из вероломного объятия, c силой оторвал от себя цепкие блудливые руки, развел их в стороны, придавил к постели. Жавер, видимо, понял это по-своему, – как понимал по-своему вообще очень многие вещи в этом грешном мире, – судорожно, с дрожью, потянулся, резко выдохнул и уставился в упор, блестя глазами. Зрачки у него сделались громадные, как у кота, настороженно оскаленные зубы поблескивали в слабом свете, падавшем из окна соседнего дома. – Ты чего?.. – неуверенно спросил Вальжан, несколько сбитый с толку тем, что Жавер не вырывался, не сопротивлялся, как это надо было бы при драке, а просто лежал и молча, выжидательно глядел на него. Жавер моргнул. Подумал, – видимо, хотел честно ответить, но нашел, что честно объяснить не может, потому что не знает сам. Глаза у него снова понемногу стали обыкновенными, человеческими, серыми – оказывается, у него были серые глаза. По улице проехал фиакр, светя в окно фонарями. – Я, кажется, и вправду перебрал, – неохотно, но тем более искренне признал он. – Да уж. Похоже на то. Жавер медленно высвободился и сел на постели, машинально потирая запястье. Выглядел он столь же непотребно, как если бы преуспел в своих намерениях – растерзанный весь, запыхавшийся, с покрасневшим лицом и растерянно бегающими глазами. Вальжан отвернулся – слишком тяжело было на это смотреть. Он осознавал, что делает сейчас обидное, что это можно принять за отвращение, но он просто не мог. Стыдно было подсматривать. Не нужно. Молчание было тяжелым, как телега Фошлевана. Как две телеги Фошлевана. Три. Двадцать. Словно весь воздух до неба превратился в сухую могильную землю, давящую углами и не дающую дышать. Словно он опять был в тупике подле Малого Пикпюса, и пути вверх на этот раз не существовало. Он почему-то вспомнил, как Жавер однажды рассказал о своей неудачной попытке себя убить, – как зашел в тот день в участок написать записку и перезарядить пистолет. Как после этого пошел куда глаза глядят – и очухался только спустя два дня в отдельной палате жандармского госпиталя, той, что с решеткой на окнах и запирающейся дверью – стражи порядка тоже могут терять рассудок. Как ему потом рассказали, что нашли его сидящим на плоту прачек около моста Менял – скорчившегося, продрогшего, с судорожно стиснутым в руке пистолетом, никого не узнающего и отказывающегося говорить. "Что же с тобой делать, дурак ты старый с мозгами набекрень... В чем ты виноват, если так вдуматься? Откуда тебе помнить, что люди могут не только драться и развратничать? Особенно, ну да, – бывшие каторжники. Кого ты еще видел в своей жизни? Прошлое не умирает, даже когда уходит ненависть, даже когда на ее месте возникает что-то вроде – ну да, любви, как это еще назвать, когда человек защищает тебя от общества, от полиции, от преступников, а потом предлагает в дар свои честь и достоинство..." Он не знал, что сказать. Совсем не знал. Он плохо умел говорить. Он гораздо лучше умел действовать. Надо было дать Жаверу понять, что его не прогонят – но при этом не ввести в заблуждение относительно намерений... Жавер наконец более-менее привел себя в порядок и заговорил. Хотя, кажется, тоже не знал, что сказать. Видимо, просто взяла свое привычка выходить вперед и брать инициативу – и удар – на себя. – Простите меня. Я... я животное. Я сам не знаю, что делаю. И для чего. Когда-то знал. Теперь – не знаю?.. Должен знать. Должен. Иначе зачем тогда... – Бросьте, – с немалым облегчением сказал Вальжан. – Вы снова делаете из мухи слона. Поцелуй – это еще не грех. Люди так делают. Когда... когда к кому-то привязаны. Это – не "зачем". Это – "потому что". – А что тогда – грех? – грубо, словно готовый расплакаться подросток, спросил Жавер. "Грех чуть было не случился", – едва не ляпнул Вальжан. Но подумал, что это ни к чему. Они сидели бок о бок, не глядя друг на друга. Жавер смотрел в сторону – в жерло нетопленного со вчера камина. Вальжан изучал носки собственных сапог, залепленных уличной грязью. К одному из них подбирался комнатный паук, нащупывая путь перед собой одной из ног, как слепой – палкой. Неизвестно, что его туда влекло. Вальжан не любил пауков, но знал откуда-то из детства, что убить паука – плохая примета. Поэтому он просто отвел глаза, и его взгляд упал на сапоги Жавера. Они были на последнем издыхании – старые, заскорузлые, еще более грязные, чем у Вальжана, с побелевшими поцарапанными носами. Один из них явственно просил каши. – Грех... грех в таких сапогах ходить. Сколько вы на выпивку сегодня швыряли? Хватило бы на новую пару. Сейчас везде лужи, все тает... а вы и так... плохо выглядите. Схватите чахотку – что я с вами делать буду? Жавер ничего не ответил. Только тупо поглядел на свои сапоги – будто не узнавал их и сам теперь недоумевал, откуда вдруг взялись эти драные бесформенные чудовища на месте ловко сидящей и до блеска начищенной обуви, которую он носил всю жизнь. – Я умею чинить сапоги и башмаки, – вдохновенно продолжал Вальжан, подняв глаза. – Я всегда делал это сам; у меня есть все необходимое. Даже Козетте туфельки чинил. А это гораздо более тонкая работа... Снимайте их и давайте сюда. Я завтра проснусь и с утра все сделаю на свежую голову. – Похмельную, – поправил Жавер. – Завтра с утра у вас будет похмельная голова... И от этих несчастных уродов уже вовсе ничего не останется... – но все-таки стянул сапоги и протянул их Вальжану. Чулки у него были вымокшие и тоже драные; из них торчали бледные грязноватые пальцы, поросшие черным волосом. Он сконфуженно поджал ноги под себя, косясь на Вальжана, который, казалось, всецело был поглощен прикидкой предстоящего ему фронта работ. – Я думаю, что смогу их пока подлатать. Но обещайте, что со следующей выплаты пойдете к сапожнику и сделаете себе новые... – А оно мне... – начал было Жавер, но осекся и махнул рукой. – А, ладно. Обещаю. В самом деле, черт знает во что превратился... Стояла глухая ночь. Вальжану не спалось, и он при свече ковырял сапог шилом, сосредоточенно продергивая дратву – словно бы скреплял и сшивал заново все то, что сегодня чуть было не треснуло по их взаимной дури и пьяни. Жавер давно спал лицом к стене, небрежно натянув на себя одеяло и обнимая подушку. За окном что-то гаркнула было ворона, но тут же заткнулась – возможно, ей просто приснился кошмар.