Боевое крещение

– ...Не могу, – отвечает Жавер. Не жалуется – просто констатирует. – Да чего ты как целка, – беззлобно ворчит Дюмон. Или Домон. Он так и не запомнил точно, как его зовут. – Первый раз, что ли, да? Он молчит. Небось, и без того видно, что первый. На душе кошки скребут со стыда. В горле тоже скребет, руки дрожат, в носу что-то, кажется, застряло. Они ползают на коленях у стены – в мокром, хлюпающем снегу. Рядом – изрядная лужа блевотины, смердящей кислым. Он раньше не знал, что можно столько наблевать. С другой стороны, человеческих мозгов он тоже никогда не видел. Свиные видел, на рынке. Но то была еда, потроха. А это... уффф, блядь! Он с трудом подавляет очередной спазм. – Ишь ты, – Дюмон щерится. У него не хватает пары зубов, а на щеках топорщится мохнатая щетина, похожая на шерсть. – Никогда бы не подумал. Так его вделал четко – только хряпнуло да брызнуло... – Заткнись, – успевает выдохнуть Жавер, прежде чем снова с кашлем и сдавленным подвыванием согнуться пополам. Дюмон при этом придерживает его за плечи – чтобы он случайно не рухнул в раскисший снег и грязищу, которую сам же тут и развел. Надо же, казалось, что уже ничего в желудке нет, а поди-ка ты... Потом он сидит, привалившись к Дюмону, и пытается отдышаться; на глазах выступили слезы, хочется прополоскать рот. – Жизнь сложней инструкции, да? – зло бросает он и предпринимает еще одну попытку высморкать то, что засело у него в ноздре. Но оно сидит там слишком глубоко. – Ты наоборот, потяни носом посильней, – советует Дюмон вместо ответа. – Проскочит, и можно будет просто схаркнуть. Это действительно помогает. Потом Дюмон зачерпывает снегу почище и начинает с грубоватой заботливостью обтирать ему лицо; много там всего, небось, – слюни, сопли, блевотина... Может, и мозги с кровью, сказал ведь – брызнуло. Снег холодный, от этого становится полегче. – Ничего. Ты просто еще сопляк. Хотя уже шельма. Но еще сопляк. Это нормально. Я тоже был сопляком. Не страшно быть сопляком. Страшно, если ты им так и останешься. – Мне шестнадцать, – вяло возражает Жавер, хотя хочет вместо этого обложить Дюмона площадной бранью и не иметь с ним больше ничего общего. – Нельзя уже быть сопляком. – Да уж, солидный возраст... – усмехается Дюмон. Ему двадцать шесть, он может выпить подряд пять бутылок вина и знает, что надо делать, когда блевотина застревает в носу. Знает, что девок можно уестествлять тремя способами. Не уточнял, правда, какими – позвал в публичный дом, мол, там и расскажу, и покажу, и сам тут же попробуешь. Жавер пошел – интересно было, но как зашел, так и вышел – поганые они там, девки эти, ну их к черту совсем. Дюмон вообще много чего знает и охотно делится этими знаниями, – но все-таки он дурак. И мудила. Сегодня они вместе были на ночной смене в бараке. Сначала все было гладко – каторжники, вымотанные за день, засыпали быстро и спали крепко. Впрочем, под утро на нарах в углу началось какое-то исподтишное копошение. Жавер направился было туда, но Дюмон его остановил. – Это они в штаны друг другу влезли. Повозятся и затихнут. А так весь барак перебудишь. Оно тебе надо?.. – Им это не положено, – возразил Жавер. – Им спать положено. Дюмон фыркнул и закатил глаза. – Инструкцию читал, да? Молодец. Читать умеешь. Но жизнь – она не всегда по инструкции, понимаешь ли ты. Она сложней. Тут уметь читать недостаточно... – Дюмон, в бараке ночью должна соблюдаться тишина. И порядок. А они не соблюдаются. – Во-первых, Домон. Во-вторых, если полезешь сейчас, тем более тишины не будет... – Вот именно. И теперь нет, и тогда не будет. – Логика, - ухмыльнулся Дюмон. - Ну правда, не лезь ты в залупу. Дай людям порадоваться. Им и так трудно... Или тебе, поди, завидно? Так я ж тебя к девкам звал, а ты нос воротил. Терпи теперь. После смены передернешь. И Дюмон заржал, ничуть не беспокоясь о том, что может кого-то разбудить. Тем временем в углу что-то происходило; возня вдруг стала беспокойной, что-то приглушенно забубнили, все быстрее и нетерпеливее, и, наконец, кто-то надрывно завопил дурным голосом: – Сука, куда!! Пусти, блядь! Сука! Пусти! Заключенные, разбуженные криком, загалдели. Некоторые, кто спал поближе, даже стали стягиваться к месту происходящего – кто-то возмущался, что ему не дают доспать свое, кто-то подбадривал нарушителей тишины и гоготал; номер 3490 рычал и бранился, дергаясь на своем соседе по койке; тот отчаянно, слепо вырывался и верещал уже без слов, бессмысленно, как животное. – А вот теперь порядок действительно не соблюдается, – Дюмон досадливо вздохнул. – Он и так не соблюдался, – мстительно сказал Жавер. Воинственно взмахнув дубинкой и заорав фельдфебельским голосом: – А ну, блядь, всем заткнуться, по местам! Свиней в аду будете ебать, опарыши хуевы! – он храбро ринулся в самую гущу каторжников. Дюмон потрусил вслед за ним, шепотом ругаясь под нос; со всех сторон уже бежали другие охранники. Заключенные расступились, то ли от неожиданности, то ли не хотели получить дубинкой, то ли предвкушая новое зрелище – то ли все сразу. 3490 отлип от своей жертвы и вальяжно поднялся навстречу. – Свиней в аду, говоришь, – нехорошо ухмыльнулся он. Его жертва корчилась на нарах, и, скуля, пыталась натянуть штаны. Пахло дерьмом и кровью. – Я уже в аду. Тут ад. Ты же не станешь спорить?.. – 3490 подбоченился. Штаны он не застегнул, так и болталось у него все. Похоже, у него уже безвозвратно поехала крыша. Жавер смотрел на него безо всякого выражения. – Во-от. А ты – свинья. Все вы тут свиньи... Поди сюда! Заключенные в восторге завыли и заулюлюкали. Номер 3490 был здоровенный, как бык. До него оставалось шага четыре. Жавер мельком подумал, что тут ему и крышка, и почему-то неожиданно для себя тоже ухмыльнулся – и еще, кажется, похлеще. – Сам сюда поди. Прояви галантность, раз уж за мужика хочешь быть... Ухмылка 3490 стала несколько растерянной, словно обвисла. Он явно рассчитывал на что-то другое, и к подобному ответу был не готов. Терять лицо ему не хотелось, но что делать - он тоже не знал, поэтому просто попер вперед, осклабясь и пыхтя. Жавер, в свою очередь, откуда-то ясно знал, что делать - даже не знал, видел. Ощущал. Как в детстве, когда играл с пацанами в мяч, и почти всегда выигрывал, потому что однажды догадался, что надо его не ловить, а брать из воздуха. И так же ловко и точно он встретил теперь неряшливо обритую голову окованной железом дубинкой. В голове у 3490 что-то сыро хрястнуло, глаза закатились так, что было видно только белки в красных прожилках. Колени у него подломились, и он рухнул Жаверу под ноги. Череп распался на две ровные части, и оттуда, прямо на сверкающие сапоги юного охранника, вывалилось студенистое и розовое; затылок словно кто-то смял. Под головой быстро росла темная, жирно блестящая лужа. – Как его звали? - спросил Жавер, все еще ухмыляясь и тупо глядя на лужу. – По-человечески? – Лефевр, – ответил кто-то. Набежала подмога, заключенных разгоняли по нарам, труп потащили прочь. За ним тянулся ярко-красный след. Кто-то обхватил Жавера за плечи, совал ему фляжку с пахучей сивухой. – Ну ты даешь! – Вот тебе и сопляк, ага? – С боевым крещением! – Если что, я тебя отмажу, – начальник караула, старый угрюмый пьяница с нависшими бровями. – Хотя не думаю, что будут проблемы. Все всё видели. И подтвердят. Ты у нас сегодня герой. В жопе с дырой... – Оторва безголовая, еще раз так сделаешь... – это уже Дюмон. То есть Домон, все-таки. На черта они это все? Все ведь нормально. Он для этого тут и есть, разве нет?.. А пить на дежурстве нельзя... Когда истекли оставшиеся до конца смены полчаса, охрана сменилась, и все пошли в казарму спать, Дюмон, против обыкновения, был молчалив. Вышагивал рядом с Жавером и все на него косился украдкой, будто спросить о чем хотел, но не знал, с какой стороны подступиться. Это было удачно, потому что Жаверу не хотелось с ним разговаривать. И видеть его не хотелось, желательно - больше никогда в жизни. Когда они почти уже дошли до казармы, Жавер случайно глянул вниз. Сапоги были чудовищно, свински грязные, в каких-то разводах и налипших желтоватых буграх. Жавер досадливо скривился, представив, как будет все это отчищать – а потом, без всякого перехода, придушенно взвыл, согнулся пополам, и его стало выворачивать наизнанку. Дюмон обеспокоенно что-то сказал и приобнял его за плечи. "Заболел я, что ли?.." – мелькнула мысль, и тут же другая: "Ах, да. Вот что это такое. Это мозги Лефевра. Они засохли, потому что я забыл их сразу обтереть".