0
Феликс никогда не боялся крови. В отличие от того же Адриана, которого передёргивало всякий раз, как тот видел ободранную коленку, у него внутри ничего не дрожало. И зазнайство здесь совершенно неуместно, ведь боязнь подобных вещей естественна. И, видя на собственных жилистых пальцах бурые кляксы, он чувствует себя не более чем странно. В голове мелькает дурная с точки зрения этики мысль: ни за что бы не подумал, что будет убивать так грязно. И не то чтобы он планировал вообще это делать, но тем не менее мысль эта всегда жила в его голове. Не из кровожадности, мести и прочих атрибутов гнева, а лишь из чистого расчета и небольшого любопытства, но сейчас... Всё смешалось. Он выходит из дома с покатыми изогнутыми крышами, когда уже светает. На улице слегка морозно и сигаретный дым прогорклым теплом греет организм. Запоздало где-то в груди начинает колотиться страх, но Грэм-де-Ванили быстро глотает его, давит цепочками мыслей. Мир не будет скучать по этой сухой злобной женщине и никто не прольет слезу на её вычурно украшенную могилу. А закона бояться — с губ срывается тугой смешок — и подавно не стоит. На него никто и не подумает. Утро встречает холодным сырым воздухом и запахом влажной древесной коры. Он не помнит, как доходит до дверей. Вспышками в голове мелькают сигареты, хмурый таксист и алюминиевая банка, случайно брякнувшая под ногами по дороге домой. Вразнобой, хронологическая мешанина ощущений, кусочками выхваченные картинки. От таксиста пахло дешёвым табаком. В машине скрипнула дверь, а в зажигалке вот-вот закончится бензин. Разум бешено стремился заполнить пространство мыслей чем попало, пока сердцебиение наращивало темп. Но, когда он бросает мимолётный взгляд на стену, где висит уже изрядно пожелтевший от времени рисунок, всё сводится с единственно чёткому образу. Цветы. Рука сама тянется к телефону.1
Цветы. Всё началось, как ни странно с них. Почему-то именно цветы Кагами всегда рисовала очень часто и усердно. Просто в вазе, натюрмортом, в клумбах. От пресных жарких роз и снежных пушистых пионов до простых васильков. И Феликс находил это занятие бестолковым. Вообще, он находил многие занятия сверстников бестолковыми и скучными, но всё же в данном случае что-то особенно не давало покоя. Потому что Кагами… Выделялась из толпы. А эта дурацкая её любовь к цветам ей совершенно что-ли не шла, претила так сказать всему образу. И наверно поэтому с этим всем и захотелось разобраться. Кагами Цуруги. Взгляд её раскосых глаз Феликс находил ленивым и серьёзным. А парней, поющих о её «загадочности» и «очаровании» глупыми и поверхностными. У Кагами взгляд цепкий, колкий. Совсем как её верная спутница шпага. И Феликс думает, что это его совсем не пугает, до тех пор, пока не оказывается этим остриём пригвождён. Он увидел её в первый раз на очередной встрече… Или то был званый ужин — кто их разберёт? Буржуа не затыкалась, распинаясь о дрянном обслуживании, и гоняла туда сюда патлатого официанта. Кузен же смущённо жал плечами, и прятал взгляд, который Цуруги так отчаянно, но одновременно (парадокс) словно незаметно пыталась ухватить. Грэм-де-Ванили даже в тот раз нашёл забавной эту маленькую несправедливость. Не более. И лишь подметил цвет её раскосых глаз — янтарь. Кружка чая на солнце, который так обожала распивать мать, усаживаясь где-нибудь на веранде. Кагами не очаровывала, не соблазняла, сказки это всё. Она заводилась с пол-оборота на резкости и прямые грубости, была молчалива и кратка. Поэтому разговаривали они крайне мало. — Ты смотришь, — парировала она, когда он застал её за рисованием в саду Агрестов. Слова рассекали тишину свистом шпаги. Той самой, с красной лакированной рукояткой. — Да, — так же коротко ответил тогда он. — Зачем? Он задумался на секунду. — Занимательно. Кагами ничего не сказала, не смутилась. Просто стрельнула взглядом и вернулась к альбому. Но вечером того же дня он нашёл у себя в вещах альбомный лист с утренним этюдом.2
Рисует Кагами и вправду отлично. Феликс редко применял такие слова относительно кого-либо, и конечно не озвучил то вслух, но логично признал. Как и многие другие, потому что у Адриана в комнате висит портрет одноклассницы. Тонкая акварель, с японским иероглифом в углу на месте подписи. — Мой отец хочет, чтобы мы с Кагами поженились однажды, — бросает как-то Агрест между делом. Он крутит широкое кольцо на пальце, погруженный в задумчивость. И Феликс с прискорбием находит, что задумчивость эта ему совершенно не идёт. — Это неплохо. Она… славная партия, — выдаёт смазано Грэм-де-Ванили. Хочется сказать совсем другое, но разумно засунуть свои оценочные суждения куда поглубже. Ведь это не его дело. — Да. Но только не для меня, — кузен мечтательно возводит глаза куда-то к потолку. У Феликса внутри селится странный гнев. Нет, пожалуй, гнев слишком сильное словно, лишь слабое недовольство, но… Да к чёрту. — Адриан, — спокойно говорит он. — Ты проводишь слишком много времени в бессмысленных фантазиях, а Цуруги… Глупо терять такую возможность. Слова смешиваются. Он сам не понимает, к чему клонит. Словно та самая невзначай подмеченная несправедливость заставляет сердце внезапно спотыкаться. — Я думаю, ты мало понимаешь в любви, — только отмахивается от него Адриан. Феликсу вновь хочется что-то сказать, но мысли услужливо сворачиваются, и он лениво отводит взгляд к окну. Иногда даже и его инфантильный кузен бывает в чём-то прав. За полированными стёклами улица омерзительно солнечная.3
Влюбиться — это проигрыш с самого начала, не так ли? Это игра в одну сторону, где ты позволяешь себе обмануться и потом терпишь поражение, съедаемый разочарованием. Феликс понимает это и не строит ложных ожиданий или тем более планов. Розовые пятна на щеках Кагами — последнее тому доказательство. Они цветут на её лице, всякий раз, когда она видит его кузена. А тот, можно только подумать, так безжалостно дарит ей объятие, которое для него, конечно, ничего не значит. Это ведь Адриан. Парень, что носит солнце в своей душе и безвозмездно раздаривает его тепло окружающим. Феликс злится на столько, что вполне близок к тому, чтобы признать, что он завидует. Почти. Когда конкретно внутри селится дурацкое рвение получить расположение едва ли знакомой ему девушки — Феликс не знает. Отмечает временну́ю рамку где-то между случайной стычкой в библиотеке и этими самыми цветами. Но ловит себя на этом ощущении, когда как бы невзначай ошивается рядом с колледжем, в котором проходят занятия по фехтованию. Он уходит за пару секунд до того, как виднеется красный силуэт, покидающий стены здания. * И Феликс пишет письмо. Чтобы разложить по полочкам бардак из строчек то и дело мелькающих в голове. На дворе душная летняя ночь, и открытое окно никак не спасает от спертого воздуха. Он кис в этой комнате весь день и казалось, со стен теперь можно было ножом собирать стекающие по ним мысли. Пишет как надо — с чернильницей и пером, скрип которого помогает связать мысли в слова. Всё это лирика конечно — смазанные линии смутно напоминают росчерки акварели на шершавом листе под пальцами Кагами. Он улыбается. Внутри странное ощущение, будто времени у него осталось мало, жалкие крохи. Отпускает это странное предчувствие только к утру, когда руки вопреки его педантичной аккуратности всё же испачканы чернилами, а в камине трещат его ночные любовные изыскания. Потому что из всех мыслей и хитросплетений фраз рождается только одна правильная — ей незачем знать о его чувствах. И уж тем более — глубину кроличьей норы.4
Они уединяются где-то в раздевалке колледжа. Где-то через год или два, когда глупые письма забыты, а стены меж ними разбиты куда более простыми махинациями, нежели признание в любви. Её волосы ещё слегка влажные после душа, а на щеках розовой пудрой румянец так ей не свойственный. — Я просто хотел увидеть тебя, — тихо говорит Феликс на вопрос, зачем тот туда заявился. Говорит с претензией на робость, но не потому что и впрямь смущён, а из предположения, что она должна найти это очаровательным. — Не валяй дурака, — чуть сбивчиво говорит она, когда он ловит её в угол меж шкафчиков. — Мать меня потеряет. — Я украду малую толику твоего времени, — улыбается Грем-де-Ванили. Кагами хмурит тонкие брови, и это последнее, на чём концентрируется внимание, прежде чем он целует её. Губы у Цуруги сухие, чуть поджаты и крайне недовольны такой своевольностью с его стороны. — Феликс, — она не отталкивает его, но в голосе холод. Который мог бы пробрать, если бы его не грело раскалённое золото в её глазах. — Ты заигрался. Мягкая кожа так же отзывается теплом и Кагами чуть дёргается, когда его ладонь пробирается до ключицы. — Для меня это всё всерьёз. Кагами чуть замирает и ловит его взгляд. Но Феликсу нечего прятать. Это было глупо, бездарно и смешно, но он был влюблён. И никакие переменные, наподобие тех, что Цуруги пылает любовью к его кузену, с которым Феликс был как две капли воды, или же её невероятная холодность не меняли того факта. Да и к тому же шанс, что она воспримет его слова всерьёз — ничтожно малы. И Грэм-де-Ванили лишь молчит и смотрит в раскосые подозрительные глаза, ожидая приговора. И в груди растет дурная радость, когда маленькие ладони обвивают его шею и притягивают ближе. Феликс не хочет думать. Боится провалиться в бездну отчаяния, что генерирует его рассудительность. Поэтому он прижимает Кагами ближе, стягивает пиджак с узких плеч. Кожа бархатная и плотная — в голове совсем неуместные мысли, что это чистая азиатская особенность. За её спиной лязгает металлический шкафчик. Целует Цуруги цепко и резко, возникает фантомное ощущение, что на губах вот-вот проступит собственная кровь. Но он чувствует лишь терпкую сладость и лёгкую нехватку воздуха. Всё происходит быстро, и, стягивая с неё одежду, он заботливо следит за тем, чтобы холодный металл не обжёг её обнажённые лопатки. Кагами красивая. До пелены перед глазами, до пульсации в висках и сбившегося дыхания. Он вдыхает горьковатый цветочный запах её кожи, расточительно осыпает её поцелуями. В кармане предусмотрительно сворованные ключи от раздевалки, поэтому можно отпустить все мысли, опустошив голову для осознания Кагами.5
Цуруги в красном. И это дурацкое клише уже начинает своеобразно обрастать какой-то особенностью. У Феликса за спиной серые года в лондонском университете, а Кагами тут с неотступной матерью, что маячит подле Агреста-старшего. Томое года нещадно окутали сединой, а рот окончательно засох в стойкую недовольную линию. И Феликсу вскользь думается, в кого это тогда у её дочери такие пухлые круглые губы. Кагами протягивает ему руку в знак приветствия, и Грэм-де-Ванили склоняет голову, оставляя сухой поцелуй на её ладони. Пульс в висках вновь начинает барабанную партию. Влюбиться в Цуруги в юношестве казалось мимолётной глупостью. И Феликс покорно эту глупость проглатывал, как часть подростковой участи. Но проносить её через года он считал верхом бестолковости, и вот теперь ему становилось действительно дурно. Он говорит себе, что совсем не специально вышел покурить ровно в тот момент, как это сделала Кагами. — Ты задумчив, — бросает она, вытягивая тонкую сигарету из дамской сумочки. Атрибут, совершенно глупый для Цуруги, по его нескромному мнению. И, боже как банально, так ей идущий. Они стоят на вычурного вида лоджии, полукруглой, с резными балясинами. Небольшой перебор — и вот уже эстетика превращается в безвкусное излишество. Или же это просто барочные мотивы?.. Кагами делает затяжку и останавливает на нём острый прямой взгляд. Он запоздало достает сигаретную пачку. — Разве? Она тонко усмехается. — Может быть ты всегда такой, и я просто это запамятовала. Он тянет ленивую улыбку. На неё старается не смотреть, чтобы мысли не давали осечек и в буквы собирались на языке. — По крайней мере смотрю ты точно та же, — роняет он вместе с сигаретным пеплом. Он смотрит сквозь стекла в светлую залу и уголки губ трогает глумление. — Ещё больше походишь на мать. Кагами тут же рвано дёргается. — Не смешно, — подбирается она, хотя взгляд её бойко смеётся. Но что-то в нём тут же скисает, и она недовольно вздыхает. Феликс многозначительно молчит, ожидая пояснения. — Смотри внимательнее, — жмёт она плечом. — Скоро такого шанса уже не представится. В тот раз он так и не удосужился спросить, что она имела под этим ввиду.6
Ведь они не пара. Они никогда не были ей и не станут, даже несмотря на так внезапно вновь вспыхнувшее общение. Они не обязаны делиться друг с другом глупостями наподобие пожеланий друг другу доброго утра и рассказов, как дела у тётушки в деревне. И уж тем более пояснять какие-то странные реплики, сказанные в подпитом состоянии… Он начинает себе твердить эти вещи позже, чем следует. И тонет, тонет в рождающихся образах тугой усмешки на полных губах и собственном учащённом сердцебиении. И когда Кагами предлагает увидеться, голову безбожно кружит от необоснованного волнения. Это ведь просто встреча, наверняка от скуки или по делу… Просто. — Я уезжаю, — падают её слова градом на голову. Феликс задерживается вниманием на дрогнувших ресницах, когда она опускает взгляд и наконец позволяет себе смотреть на неё. И вмиг собирается. — Когда? — тихо спрашивает он. — Через три дня. Он глотает ворох вопросов вместе с чаем, купленным в каком-то безымянном киоске в торце здания улицы. Они даже не остановились в кафе, не заняли лавочку где-нибудь в парке за большим деревом, скрывающим от массива шныряющих людей. Но Феликс всё-таки останавливает шаг и Кагами бросает полу-удивлённый взгляд. Ведь это не должно его волновать, не правда ли? — Я понял, — наконец выдает хоть что-то Грэм-де-Ванили. Правда, что-то глупое и невпопадошное . Это читается в глазах Цуруги, скользит ухмылкой по её губам, но всё-таки она ничего не говорит. Они идут дальше. — Почему? — спустя ещё пару долгих мгновений бросает Феликс. На этот раз улыбка Кагами намного шире и в ней намного меньше радости. Она вгрызается блеснувшим глазами в тротуар под ногами, а дрогнувший голос выдаёт за покашливание. — «Франция избаловала тебя, — начинает она говорить не свои слова, — а характер стал мягким и слишком своенравным. Не пристало наследнице гордого клана позориться такими качествами». — Как мило, — кривится Феликс ехидно и пытается спустить на тормозах поднимающуюся злобу. Непроизвольно руки сжимаются кулаки и он замечает это лишь когда ногти больно режут ладони. Кагами всё-таки усаживается на какую-то прискорбного вида лавочку. А Феликс морщится — тут ведь ходит куча людей — но все-таки садится рядом. — И ты так просто позволишь ей? — тихо уточняет он, глядя на свои руки сцепленные в замок. — Не то чтобы у меня был выбор. Ветер играет с тонкими прядями, выбивающимися из её прически. Кагами на удивление спокойна. В отличие от Феликса. Ведь выбор есть всегда, не так ли?..0
— В чём дело? — голос ещё не отошедшей от сна Кагами немного хрипит на том конце линии. — Я не понимаю. — Нам надо встретиться, — голос Феликса же хрипит и того сильнее. — Зачем? — интонации Цуруги обрастают раздражением. — Феликс, я собираю вещи, у меня вечером рейс. — Да я помню, — он сбивается. Причинно-следственные связи в голове налаживаются проблематично. — Я хотел сказать, что тебе не обязательно… Ты… Мы должны встретиться, — на этот раз твёрдо говорит он. Часом позже он нервно перебирает в руках мятую-перемятую салфетку, которую дербанил последние несколько минут. В забегаловке, где он и назначил ей это неуклюжее рандеву, не было ни души, не считая хмурой официантки с пятном на фартуке. Кагами объявляется ещё через две рваных салфетки и кружку отвратительного американо. И когда Феликс сбивчиво рассказывает, как провёл сегодняшнюю ночь, Кагами не двигается ни на миллиметр. Только глаза бегают — сосредоточенные и серьёзные. Грэм-де-Ванили зависает на них вниманием, когда наконец заканчивает. Он тут же хватает её за ладони, лежащие напротив, не давая возможности что-то сказать. — Извини меня, — шепчет он, а в голос заползает надрыв. Недостаток сна уже начинает говорить за себя, но Феликс не может представить, что он теперь когда-либо вообще сможет заснуть. — Господи… — бормочет он, — Извини. В голове каша. Он роняет её на их сплетённые руки и Кагами наконец отмирает. — Феликс, я… Боже, неужели ты серьёзно? Когда это произошло? Он чувствует, как она смотрит на него и поэтому поднять взгляд невозможно. — Пару часов назад, — мотает он головой. Грэм-де-Ванили прочищает горло, отгоняя картинки воспоминаний. — Хорошо… — шепчет Цуруги ещё тише и касается губами его раскалившегося лба. Прохладно. — Хорошо. Никому больше не говори об этом. Феликс наконец поднимает на Кагами глаза. Где-то совсем в потёмках души скачет едва заметная радость: она не выглядит расстроенной. Значит всё таки всё было сделано верно. — Никогда, — добавляет твёрдо Кагами. Сил не остаётся ни на что, кроме как просто кивнуть. * Они сходятся на том, что лучше будет ближайшие несколько дней не пересекаться. Феликс улавливает связь плохо, но не спорит. Ему и впрямь нужно время чтобы прийти в себя. Он пьёт горький кофе, много курит. Вечер пережёвывается в ночь, а потом и вовсе дни начинают сменять друг друга. “Я навещу тебя, как со всем разберусь,” — звучат ободряющие слова Кагами в голове. — “Затаись”. И словно лёгкий щелчок, в памяти отзывается её звонкий поцелуй в щёку. И Феликс ждёт, хоть и пытается делать вид, что это не так. У него даже появляется новое развлечение, если это можно так назвать. Феликс то и дело бросает взгляды на кусок коридора, на входную дверь, который видно из проёма комнаты. Словно тот вот-вот наполнится чужим присутствием. Прислушиваться каждый раз, когда слышит шаги в подъезде или тормозное шуршание колёс под окнами. Даже бросается вновь что-то чиркать на бумаге, но потом устало сминает написанное и уже по установленному правилу придаёт огню. Неизвестность — хуже всего. Он вспоминает кроткую полуулыбку пухлых губ, строгий взгляд. Что, если она попала в неприятности? И всё же, он не дурак, чтобы бросаться это сразу же разнюхивать, привлекая внимание к своей персоне. Ответ приходит через неделю. Причём сразу на все вопросы — до единого. Даже на те, которые он и вовсе боялся себе задавать. Приходит из неожиданного источника: ленты новостей. Где он находит краткую заметку о загадочной кончине главы Цуруги индастриз и продаже компании. А также о завидном положении юной наследницы фирмы, которой досталась большая часть акций… Приложенная фотография сделана где-то в провинциальном городке Японии. Качество на ней плохое, а половина лица закрыта солнцезащитными очками, но Грэм-де-Ванили безошибочно определяет этот овал лица и строго поджатые губы. И лишь тогда Феликс осознает, на что ещё похож этот щелчок из его воспоминаний. На звук в полной тишине, которым отдаётся возводимый за собственной спиной курок.