Трижды рождённый

      Путь мой и моего войска из Айодхьи в Хастинапур пролегал через территорию царства Панчал. Можно было, конечно, двинуться и в обход — через Кунтибходж и Матсью, но тогда бы мы потеряли много времени, а я торопился. Ведь чем скорее принц Арджуна исполнит все возложенные на него обязанности, тем ближе и желанная награда… Я снова одёрнул себя, напомнив, что об обязанностях следует думать о как таковых — и никак иначе.       И без того пришлось задержаться почти на треть луны в одной из деревень Кошалы, нуждавшейся в помощи. У них случилось бедствие: в лесу объявился чудовищный тигр-оборотень, который убивает их скот не только ради насыщения, но и… В тех загонах, где он появлялся ночами, не только исчезали телята и ягнята, но происходило и вовсе ужасное: находили немало растерзанных трупов и искалеченных животных, спасти которых редко когда было возможно. Чудовище убивало просто из желания убивать.       Поселяне были в ужасе. «Откуда? В наших краях никогда не водились тигры! Это демон! Демон!!!»       — А вы его точно видели? — спросил я, помня, сколь суеверны жители деревень и что способны раздуть в своём слепом страхе.       Получил ответ, что видели — только ночью, и он всегда слишком быстро скрывался.       — Так, может, это и не тигр вовсе? Какой-нибудь ракшас или разбойник, прикрывающийся шкурой тигра с головой? И его задача — выжить вас отсюда?       — Так говорим же — оборотень!!!       Поселяне, предчувствуя, что придётся покинуть деревню, в последней надежде собрались отправить ходатаев в Айодхью к Ангараджу Карне, под властью которого находились, — умолять о спасении. А сейчас, узрев наше войско под флагами Анги, и вовсе решили, что Ангарадж — божественный ясновидящий правитель, узнавший об их беде без всяких просьб и приславший избавителей. Жители деревни падали ниц, славя и его, и меня вместе с моими воинами так истово, что отказать им было просто невозможно. Да и снова представилась возможность испытать мою новую силу.       На выслеживание хищника ушло несколько дней. Видимо, почуяв движение в деревне, он затаился. Однако в одну из ночей нападение на деревенский скот всё же произошло, и я сам узрел плоды кровавого бешенства зверя. Это было воистину безумие…       Ещё до рассвета по его следам я с десятком воинов двинулся в лес. И уже очень скоро увидел за густыми ветвями «оборотня» с окровавленной пастью. Вид у него был измученный, он тяжело, затравленно дышал, привалившись к широкому стволу.       Это оказался не тигр, а очень крупный леопард. За тигра его, видимо, приняли из-за того, что на морде зияли страшные шрамы, чёрные от гноя, а плешивую шкуру во многих местах покрывали незаживающие ожоги. Злосчастный сильно пострадал от лесного пожара или охотничьей ямы-ловушки с углями, но оказался слишком живуч. Вот только для чего? От мучительных страданий и невозможности разрешения от них кого угодно поразит безумием — желанием рвать и резать без пощады… Стало ясно, что, прикончив это злодеяние, я не только избавлю жителей деревни от кровавых зверств, но и его самого от невыносимой участи.       В душе подняло голову самолюбие. А смогу ли я справиться с ним голыми руками? Сейчас точно смогу — новая сила постоянно напоминала о себе медлительными токами, разливающимися от плеч до пальцев, и явно искала выхода. Но разве это тот случай, чтобы кичливо строить из себя героя? Эдак сам уподобишься животному.       Я поднял лук. И в этот миг леопард, тревожно рыкнув, исчез в зарослях. Вот вечно ты, Арджуна, задумываешься и терзаешься не ко времени! Теперь придётся снова задержаться на поиски.       Но в тот же день безумный зверь сам прыгнул на меня с ветвей. И он притаился слишком близко, чтобы я успел схватить лук. Но реакция и новая сила не подвели — его тяжёлые лапы даже не успели меня коснуться, как шея врага хрустнула в моих руках. Что меня дёрнуло заглянуть в эти угасающие глаза? То, что я увидел в них, не было подобно звериному — почти человеческое. Не ярость, не бешенство, даже не злобная боль — скорбь, укоризна, и… такое знакомое мучительное блаженство… Боги небесные… Только склонившись над уже бездыханным чудовищем, я и заметил, что, бросившись на меня, он даже не выпустил когтей. Обожжённый барс напал не для того, чтобы растерзать, — он хотел найти свою смерть. Не желал ждать, пока его выследят и пристрелят, — пришёл сам и рванулся, чтобы уж наверняка. Как он понял, что точно получит избавление именно от меня, а не от одного из моих воинов? Ведь те могли и не суметь противостоять этому внезапному отчаянному броску. Может быть, почуял как-то мою силу, чья нечеловеческая природа доступна и разуму неразумных. А может… Вот так и начнёшь верить в оборотней.       Не то же ли толкает людей, уставших от жизни, искать себе убийц? Провоцировать на это, вольно или невольно? А некоторых — даже готовить их исподволь, долгие годы? Не хочу сейчас вспоминать об этом: как самый драгоценный для меня человек долго и беспощадно истязал меня именно этим — упорным внушением, что я обязан убить его. Когда, неизвестно, но обязан. Именно я, ласкавший его на ложе. Возможно, душа и тело его, такие же измученные, как плоть этого хищника, и такие же живучие, — имели в этом какую-то непонятную мне внутреннюю опору. Может, в том для него и заключалась истина любви…       Не хочу думать! Он ведь сказал мне недавно, что теперь не допустит ничего подобного, что сам был убийцей, когда говорил так. Запретил столь же жёстко, как прежде требовал. Оставшись таким же измученным и живучим.       О, Махадэв… Был ли этот ненужный мне «подвиг» простой случайностью? Не знак ли это? О чём? Если мне тут же вспомнился Ангарадж, это всё не могло быть случайно. С ним снова что-то не так… Очередное «испытание» от милейших дэвов? В прошлый раз, когда меня точили тревожные предчувствия, к нему в это самое время явился Индра с чёрными намерениями. Не может быть, чтобы просто совпало… Но и не может быть, чтобы нет, — я ведь не ясновидец и чувствовать людей не умею…       Довольно бредить, Арджуна! Как с таким сердцем ты будешь сражаться? А как — и этот вопрос ещё насущнее, — станешь ты, махарадж, в своём царстве казнить преступников и бунтарей? Сколь ни моли богов, чтобы их не было, жизнь есть жизнь, и её законы — таковы. Ещё скажи, что если бы эта несчастная зверушка не кинулась на тебя, ты и вовсе не смог бы её убить из сострадания! Приручил бы и жалел, пока сама не издохнет в муках?       Вот так же, как и…       От этой мысли болезненно дёрнуло. С ним что-то не так… Но ведь с Индрадэвом он справился! Да так, что грозный бог ещё долго будет давиться унижением. А уж как противостоял Сурье — зрелище не для слабодушных! Так же будет и ныне. Никаких нет мне резонов думать иначе! Его трепещут во всех трёх мирах, только я один и знал его с такими вот мучительно-блаженными глазами, и вот не всегда и тебе, Арджуна, следует это «знать».       Едва отделавшись от потока благодарности безмерно счастливых поселян, их безудержных прославлений и меня, и Ангараджа, и маты-заступницы Кали, я смог, наконец, снова двинуться в путь. Сколько времени потеряно! И теперь ещё, после того, как мы достигли границы Кошалы, встал вопрос о том, как двигаться дальше.       Царство Матсья хоть и под боком у Куру, но никогда не вступало с ним в союз и вообще держалось всегда не столько даже независимо, сколько отстранённо, с позиции «мой ашрам с краю». И так оно и было — все слухи, доходившие о царской династии Матсьи, сводились лишь к тому, что их дворец увлечён самыми разными видами искусств, а больше их ничего не интересует. Вот где раздолье для хиджр! — их там всячески почитают и привечают, считая высшими знатоками танцев, лёгких песенок, ряженого лицедейства, весёлых шуток и всего такого прочего, что куда в меньшей мере интересует суровых правителей других царств. Муртикары-сказители в почёте везде, а вот в Матсье почему-то не любят героических сказаний и сложных тяжеловесных гимнов богам, состоящих из двадцати обстоятельных частей и исполняющихся по половине праздничного дня каждый, вызывая зевоту даже у самых боголюбивых праведников. А там — всё иначе… Слышал я даже о том, что юного ювраджа Матсьи и его сестру-принцессу обучают не мудрецы-ачарьи, а именно легконогие зубоскалы хиджры. Чему же они их научат? А вот именно этому — относиться к жизни легко и радостно. А не как учили нас — от всего мучиться и во всём винить себя, всегда помня о карме и страхе прогневать богов. И исподволь убивая любую непосредственность и жизнелюбие.       Может, потому мы, Пандавы, да и наши заклятые братья, и попали в такую страшную ситуацию — и с этой жестокой делёжкой трона, и с Драупади… Возможно, не уничтожай в нас старшие чуть не с детства любовь к жизни и радость бытия всеми этими вязкими проповедями, мы и на всё это посмотрели бы иначе — и не довели бы до вины и до беды…       Я обязательно загляну с визитом в Матсью и узнаю, прав ли я в своих предположениях. Но не сейчас. Да и через Кунтибходж ехать мне нынче не ко времени. Да, это царство как бы уже «моё», но взять корону его походя, «пробегая мимо» — это проявить неуважение к его почтенному правителю, моему деду. А задерживаться там я себе сейчас позволить не мог. Встреча с Дурьодханой — куда важнее.       Значит, через Панчал. И вот как? Гарнизоны на пограничных заставах обязательно доложат махараджу Друпаде о передвижении по его территории немаленького войска, и дотошный, подозрительный властитель пожелает нас видеть и расспросить, кто такие и чего хотим. Желаю ли я сейчас видеть его — а уж тем более сообщать о своих намерениях? И лгать не хочется, но и правда пока небезопасна. Панчал всё ещё на ножах с Куру и, что самое сложное, продолжает рассчитывать на Пандавов. Как сообщить Друпаде, что уповать на нас смысла больше нет, что я иду на союз с кауравами, — и не нажить себе неприятностей? А иначе — что я тут делаю, да ещё и под флагами Анги? А с Драупади хочу ли я видеться ныне, тем более — объясняться? Да, без неё ничего не сложится, но сейчас — рано, ох, рано… Я, увы, ещё слишком слаб, чтобы диктовать условия, а выслушивать чужие вовсе некстати.       Мне тут же пришла в голову мысль, по примеру Карны, нарядиться ангским раджасварой, благо одеяниями такового меня на всякий случай снабдили. Войско для посла великовато, но можно сказать, что мы везём дары — сундуки с богатой одеждой и драгоценностями при нас есть. Вот только зачем такому, сокрытому, направляться в Хастинапур, если отношения между последним и Ангой куда как прозрачны и более чем дружественны, и скрывать между ними нечего? О, боги… придётся лгать, что мы отряжены в Тригартху… Опять не то! А если вспомнить, что могут потребовать знаки, которых нет? Друпада с его подозрительностью ещё не то потребовать способен. Да и ангским говором я, в отличие от Карны, не владею.       Как же сложно с этой политикой… Особенно тому, кто всю жизнь привык представать с открытым лицом — перед всеми: и друзьями, и врагами, и богами. Да, мне приходилось притворяться брахманом, женщиной и ещё кем-то там, но причины этого были личными — в них не были замешаны царства. А теперь ты, Арджуна, похоже, обзавелся излишней осторожностью.       Ведь есть совсем простой вариант — проехать через Аххичхатру (как называли иногда Северный Панчал) — владения Ашваттхамы. Который, как и достославные правители Анги и Гандхара, бывает в своём царстве намного реже, чем в Хастинапуре — этом великом граде-собирателе земель и их владык в качестве больше, чем просто союзников: родных и близких друзей, верных и преданных по велению сердца, а не по принуждению. И не Владыка Бхишма это делает, не Видура и даже не махарадж Дхритараштра — именно Дурьодхана! И уже много лет, с самого детства, у него это просто божественный дар. И кто-то ещё говорит, что он плохой правитель!.. Неужели только потому, что с Пандавами не срослось? Так не Пандавы ли сами в этом виноваты? Впрочем, все хороши…       А даже если Ашваттхама сейчас на месте, от него-то можно ничего не скрывать: уж если Дурьодхана Драупади обо всём оповестил, то лучший друг-то точно всё знает. Может, он даже подскажет мне, каковы сейчас настроения в столице Куру и чего следует ожидать.       Воспрянув духом, я приказал двигаться через Северный Панчал. Открыто.       ***       Ашваттхаму я встретил случайно. Хотя нет, сказать так было бы неверно. Я давно знал, что он — большой любитель сам возглавлять свои гарнизоны и воинские разъезды, и во главе их лично следить за тем, что творится в его владениях. До сих пор не могу забыть, как некогда мне с братьями и мамой, когда мы были изгнанниками, пришлось прятаться от него под корнями дерева, когда мы случайно забрели на окраины Северного Панчала. Даже странно, что он, во главе очередного разъезда, похожий на зверя рыскающего, способного по запаху обнаружить врага за йоджану, нас тогда не нашёл.       Но в те поры он действительно рыскал — иначе не скажешь, ведь только недавно завладел своим царством, и похоже, сам в это ещё не до конца поверил, а потому нуждался в подтверждениях, что всё идёт как должно, и его признали поданные. Ну, и поддержать, где надо, а где и припугнуть. Он, конечно, не такой сутрадхара, как Ангарадж, чтобы устраивать «божественные» представления и блистательные явления, или же заставлять всех мучиться неизвестностью, чего от него ожидать. Ашваттхама был много проще, приземлённее в ведении дел, во всё желал вникнуть лично, и даже царствовал так, будто был старостой в артели рыбаков, рачительным и без затей. Хотя, знаю, бывал и резок порою.       Ныне же миновало уже много лет, и махараджу Северного Панчала вовсе незачем что-то там себе доказывать. Но привычка, как я понял, осталась.       Ибо малый отряд, воинов в тридцать, вырвался нам наперерез, когда мы медленно двигались по широкой лесной тропе. Ашваттхаму — на рыжем норовистом коне с длинной гривой, что, храпя, вертелся вокруг себя, — я узнал сразу. Хотя прошло немало лет, он почти не изменился. Всё такой же подвижный и неспокойный. Чудесный камень во лбу так и играет на солнце белыми бликами, соперничая блеском с крупным сапфиром в короне.       — Арджуна? — удивлённо воскликнул он, справившись, наконец, с жеребцом. — Я понял, ты едешь в Хастинапур. Карна всё-таки загнал тебя туда. Хотя мы с ним поспорили на десяток невинных рабынь с Ланки, что такого, как ты, правильного, бхута с два заставишь забыть, что изгнание не закончилось, и нарушать этот обет — адхарма! Что ты, скорее, в леса улизнёшь… Или я не прав: ты просто прогуливаешься тут для лучшего пищеварения в компании ангских вояк?       Не изменился. Так и норовит поддеть, как в детстве.       Вот интересно, и когда это они успели поспорить??? Да ещё и на меня. Впрочем, пока я пребывал у Дурвасы, мало ли что могло произойти…       — Долгой жизни тебе, Ашваттхама. Да, я еду в Хастинапур. К ювраджу. И ты знаешь, зачем.       — Знаю, — он улыбнулся, широко и открыто. — И весьма этому рад. Хватит уже вам бодаться, как молодые бычки, пора бы и за ум взяться! Таки придётся мне отправить десять девственниц в Ангу. Ох, не повезло им! — усмешка. — Наш милостивый Ангарадж тотчас же отпустит их на волю и выдаст замуж за достойных людей. Хотя девы, узрев его, предпочли бы иное… Он ведь по-прежнему хорош, как сто гандхарвов, не так ли? — взгляд искоса. — Но во дворце Анги нет наложниц, Карна — он у нас йогин, и Дурьодхана от него заразился: только жена! Даже в банные покои с ними, такими праведниками, не завалишься… Арджуна, а ты-то хоть ещё ценишь покорных прелестниц? У меня такой цветник подобран! Есть и с севера, и с юга. Есть даже одна с лицом, как блюдо, и глазами, как щёлки! Будь моим гостем хоть на пару дней, а то тут со скуки в мокши уйдёшь! Да и в Хастинапуре тоже…       Не такой уж и простак здешний махарадж, всё же научился ценить роскошь, может быть, даже излишне, совсем не по-брахмански. Но даже с нею явно умирал от скуки. Однако меня совсем не радовала мысль предаваться оргиям и забавляться с рабынями. Тем более совсем не к месту было жарко вспоминать о том, какой такой йогин тот, за кого я отдал бы и тысячу гандхарвов…       А вот про Дурьодхану — интересно. Только жена? Всем известно, как любит и почитает юврадж Хастинапура свою юврани. Он ведь, что нечасто бывает в царских династиях, взял её в жёны, страстно влюбившись и обретя взаимность. Это произошло незадолго до проклятой игры в кости… И в те поры для Дурьодханы не было никого дороже Бханумати, и её покой и благо много значили для него. Означает ли это, что он и не собирался делать с Драупади ничего такого, что мы тогда себе с перепугу надумали? Он хотел лишь поквитаться с нею за насмешки, и ему вполне хватило бы просто слов?       Но ведь попытка раздеть императрицу — была… И эти слова: «Сядь ко мне на колени, рабыня!». Или мне всё это примнилось? Ну, значит, не только слова. Унизить её он всё-таки намеревался. Око за око, зуб за зуб, — древнего негласного закона кшатриев никто не отменял, и в этом её сочли равной мужам. Равно посягала — равно и прими. Но едва ли даже предполагалось довести дело до чего-то такого, что оскорбило бы Бханумати-дэви, сиятельную Каурави. Нет! Телесно Драупади тогда была в полной безопасности. И это: «Они насилуют чужих жен!», — всего лишь раздутая сплетня. И понятно, кем и в каких целях.       Нет, не стоит думать, что Дурьодхана — белая голубица. Но и не такое чудовище, как о нём трубят, преимущественно из Южного Панчала и Двараки.       — Ашваттхама, сожалею, но я не могу остаться. Время дорого.       — А придётся, — улыбнулся махарадж. — Тебе сначала лучше отправить письмо Дурьодхане, что ты приближаешься. А где ждать ответа? В лесу, что ли? Уж лучше в опредёленном месте — в моих чертогах. Моя столица почти на границе с Куру, Хастинапур рядом, гонец прибудет уже завтра. Думаю, юврадж не замедлит с ответом — что-то уж очень сильно хочет тебя видеть!       Ашваттхама снова взглянул на меня искоса, с подозрительным любопытством. Похоже, ему изрядно хочется узнать, вахана какого бога почила на Кайласе, что между мною и старшим кауравом происходит что-то такое странное. Другое дело, что я и сам этого не знаю. Понятия не имею, почему Дурьодхана воспылал такой во мне потребностью. А потому письмо действительно необходимо. И письмо тайное — ювраджу лично в руки. Больше никто в Хастинапуре — пока — явно ни о чём знать не должен.        Однако я всё ещё медлил — что-то во взгляде Ашваттхамы по-прежнему останавливало меня от радости принятия его гостеприимства. Мы с ним никогда не были личными врагами, хотя и не дружествовали особо, между нами была даже не то что неприязнь — скорее, чуть настороженное безразличие. Возможно, это было вызвано тем, что он ещё с детства ревновал ко мне своего отца, почтенного Дроначарью. А я просто недолюбливал тех, кто рядом с Дурьодханой. Но, в общем-то, он никогда впрямую не соперничал со мною, не бросал мне вызовов, ничего не пытался доказать и даже в перепалках участвовал лишь за компанию со своими приятелями. Одним словом, не раздражал, — и я иной раз и вовсе не замечал его (в отличие от некоторых особо раздражающих выскочек). Да и к унижению Драупади Ашваттхама прямого отношения не имел. Ни слова ей не сказал, ни оскорбительного жеста. Снова был со всеми и как все: как все, смеялся, как все, молчал и не пытался защитить. Но тогда молчанием поразило весь зал собраний…       А вот то, как он рьяно согласился в игре поставить себя против одного из Пандавов, забыть невозможно. Я только сейчас вспомнил, что мой брат Сахадева был его рабом, и сердце защемило почти мгновенно. Я ведь так и не знаю, почему наш младший после этого стал ещё более угрюмым и замкнутым, чем всегда.       Однако Ашваттхама понял моё промедление по-своему.       — Арджуна! — рассмеялся он. — Так и быть, к моим красавицам я тебя не поведу. С летами и не такие йогами становятся… особенно в лесу! Придётся моей узкоглазой газели обойтись без нового могучерукого кшатрия с шеей, что раковина, и очами священной коровы… — он просто не мог сдержать раскатистого смеха.       И мне это очень не нравилось. Хотя создавалось впечатление, что Ашваттхама ничего не знает, но всё же… Однако не стоит видеть намёки там, где их нет. Скорее всего, он действительно просто скучает. И сильно. Здесь можно обрести немало полезных сведений, а значит, стоит задержаться.       — Да будет так, махарадж. Благодарю за гостеприимство. Останусь здесь до получения ответа. А если ты расскажешь мне, каков сейчас Хастинапур, чем там дышат, буду тебе признателен.       Гонца с письмом — одного из воинов Ашваттхамы — мы отправили в тот же день. Написал я немного: лишь спросил, как нам лучше встретиться — может быть, тайно? Если так, то, может, лучше самому Дурьодхане приехать в Северный Панчал по видом визита к другу?       После того, под вечер, беседуя с махараджем в его покоях за трапезой и тонкой мадхвикой, я узнал много интересного. Ашваттхаму даже не нужно было расспрашивать, тем более вытягивать из него что-то — он сам горел желанием рассказать всё, что знает, а ещё более того — прояснить ему не понятное.       Оказывается, у Дурьодханы сейчас настолько много земель и богатств, что он устал от собирательства — и загорелся щедрым желанием раздавать. Но вот кому? Все свои уже хорошо устроены, а разбрасываться кому попало — не рачительно. Те братья ювраджа, которые хотели своих земель, получили их, но их оказалось не так много — всего семеро. Остальных вполне устраивала привычная жизнь под рукой у старшего. Сам Ашваттхама доволен своим царством и от дара отказался. Царь Гандхара прибрал к рукам небольшие земли на севере, под Химаваном, но тоже более не желает. Карна управлять завоёванными территориями готов, надевать же корону самраджа отказывается — и ракшасы его знают, почему. Хотя в чём-то это и понятно — в Бхарате сильны традиции, а его касты никто не отменял, — может случиться и возмущение. Военный диктатор — это одно, в Магадхе вон у нас и нишадцы-чандалы — сенапати, но императорский титул — не только власть светская, но и священная, — для недваждырождённых недопустима. Хотя юврадж и вовсе не против, но брахманских бунтов ни один из них не желает. Дурьодхана дошёл даже до того, что предложил по собственному царству самим Владыке Бхишме и Видуре, но те очень резко отказались, заявив, что Хастинапур они не покинут — их долг именно там.       — Так, может, именно потому он так доволен отсыпать что-то Пандавам? Странно, что только Кхандаву — он сейчас готов отдавать и более лакомые куски. Щедр, как сама Мата Лакшми! Видно, потому, что вы к ней привыкли и знаете уже, что делать с этими никудышными землями. Это ведь Карна ему предложил… И где он откопал тебя в твоих лесах? И почему решил, что именно ты должен править?       — И когда же это вы успели с ним поспорить? Да ещё и на рабынь? — вопросом на вопрос ответил я, желая уйти от того, о чём говорить не хотел: ни правды, ни лжи. И с Ашваттхамой, явно жаждущим поболтать, и не важно, о чём, это легко сработало.       — Так в письмах! Я был в Хастинапуре, когда пришло его предложение. Дурьодхана не стал его от меня скрывать. Вот тогда мне и захотелось поддеть нашего йогина — я и написал ему, предложив спор на южных прелестниц. У них такие… умм! Думал, не согласится, предпочтет на оружие или золото, — нет же, согласился сразу! Я аж присел, когда прочёл. Готовь, пишет, девушек, тебе всё равно не выиграть — у нас всё продумано.       Да уж, Ангарадж явно тоже «уходил от ответов». А он это умеет, когда нужно. Ашваттхама ничего не знает. Ну, и слава богам. Но как мне объяснить ему хоть что-то?       И тут я решил, что не помешает и правда.       — Юдхиштхира повредился здравием. Да после проигрыша его и не примут подданные. Бхима тоже не царь. Остался я. Хотя ты знаешь прекрасно, что за трон Хастинапура боролись не столько Пандавы, сколько те, кто их науськивал на это.       — Такие вот вы послушные телушки? Только на поводу и умеете ходить?       — Не скажи. Отец воспитывал Юдхиштхиру как будущего царя. И мы все с детства знали, что это наш удел. Но и между махараджем Дхритараштрой и Дурьодханой происходило то же самое. Каждый из старших братьев с детства был уверен, что именно он — юврадж. И это лишь оттого, что наши родители не согласовали своих стремлений. Разумеется, столкновение было болезненным. По-человечески болезненным — это ведь похоже на обрушение мира. Даже когда юный одарённый певец узнаёт, что он не один такой, а вот есть ещё и ещё, и жизнь теперь — это не упоение своим даром и всеобщей любовью, а мучительная борьба за признание, — ему бывает невмоготу. И лучнику, и кому угодно… А тут — «не один такой» будущий правитель! Другое дело, что Юдхиштхире было проще — для него лишиться короны было бы облегчением. Он попросту не хотел. Его другое привлекало… Видимо, отец чего-то не учёл, когда просил у богов первого сына — праведника, и в этом Дхармарадж для него перестарался. Надо было просить истинного кшатрия. В первую очередь. С праведными задатками, но всё-таки… Но и Дурьодхана не совершенен в этом смысле: правитель — это не только кшатрий, но и…       — А сам-то городишь как брахман лет под сто! Аж зубы сводит… — он потянулся, раскинув руки, и тряхнул головой. Золотой кубок выпал из пальцев и со звоном покатился по полу, расплескивая вино. — Наложниц ты не хочешь, так, может, хоть танцовщиц позовём? А то засну сейчас! — это было почти обвинение. — Духшасану бы сюда… Вот кто настоящий кшатрий, не то что некоторые…       — Зови танцовщиц, — я устало откинулся на подушки. — Но прежде хочу спросить ещё кое о чём.       — Давай. Только без этой твоей жвачки.       — Сахадева. Когда он был здесь…       — А-а… Ты хочешь знать, не обижал ли я его? Зачем? Но в моем царстве никто без дела не сидит — это всем известно! Я знал о его даре провидца — и хотел было приспособить его предсказывать погоду там, урожай… Я его испытывал, почти целую луну испытывал, а он ни в какую! Ошибается — и всё тут! Прямо как назло! Видно, сильно не хотел приносить мне пользу — с Пандавов станется хоть чем-то попытаться навредить! Но как же ну-удно… Он вообще редкостный бука! Ну, и Махадэв с ним — отправили ходить за коровами. Слышал я, ему и это привычно. Скучные вы люди, Пандавы. Когда вас не подзуживает наш забавник Васудева, вы даже вредить занятно не можете.       Что правда — то правда, подумалось мне. Может, потому, что просто не хотим? По сей причине «забавник Васудева» и стал мне в тягость.       — Так ты ничего не имел против Сахадевы? Почему тогда играл?       — Так все играли.       И правда, что тут не ясно?       — Да нужен он мне! Это Карна имел против тебя с гору Мандара. Потому мне совсем-совсем непонятно, что это он так с тобою нынче носится…       Так, сейчас нужно снова выдать длинную велеумную тираду из оборотов позакрученнее. Может, стоит даже упомянуть дхарму?       И тут же понял, что не хочу. Ни заговаривать зубы, ни думать, что это вообще нужно.       — Зови танцовщиц, махарадж, — я улегся на подушки, закинув руки за голову. — Они у тебя должны быть просто загляденье. А об остальном поговорим, когда прибудет Дурьодхана.       ***       «Долгой жизни, Арджуна. Во дворце все знают, что ты должен прибыть и зачем. А всё потому, что я как раз думал, что ты свалишься на нас, как град на голову, как это у вас, Пандавов, принято. А потому решил, что все должны быть осведомлены о предстоящем и не слишком-то возмущаться, что ты нарушаешь обет. Но, представь себе, никто и слова не сказал. Об обете никто и не вспомнил, как это с вами, Пандавами, принято. Напротив, все возрадовались безмерно. Так что у нас все тебя ждут и в превеликом восторге от твоего возвращения и будущего назначения. Но ты оказался умнее, чем я думал, за что моё тебе уважение. Карна в тебе явно не ошибся. Ты прав, прежде нам следует встретиться наедине. Я без промедления прибуду во дворец Ашваттхамы. Дурьодхана»       Что заклятый братец, по старой памяти, не отказал себе в том, чтобы меня с братьями покогтить, не удивляло. Поразительно было другое: я ожидал официального письма со всеми титулами, печатями, ярлыками и прочими признаками власти и величия — ну, и гордыни, конечно. Ювраджу всегда нравились почести, восхваления, беспрестанно купаться в них и всеми силами преувеличивать. И вот, вместо «Наисиятельнейший и Триждывеличайший наследный принц Хастинапура, владыка земель северных, южных и сопредельных» я вижу просто «Дурьодхана» — на простой записке без единого статусного знака.       Таким же простым и свойским был и его приезд через два дня. И в глубине души я так обрадовался тому, что он сделал это без промедления, что даже сам удивился. Эти дни я просто не знал, чем себя занять; хотя Ашваттхама пытался меня развлекать, даже предложил отправиться на охоту, но об этом, памятуя о недавнем «подвиге», мне и думать не хотелось. Когда мы обсудили с махараджем всё, что касается Хастинапура, выяснилось, что, увы, говорить нам просто не о чем. В конце концов он оставил меня в покое, занявшись делами царства, и я два дня провёл в дворцовом саду в размышлениях. Что ж, привычное занятие.       Дурьодхана, видимо, оповестил друга, чтобы ему не устраивали пышной встречи. А потому Ашваттхама даже не собрал на дворцовом крыльце своих царедворцев. Да и у самого ювраджа сопровождение было далеко от пышности — просто воины. Так как законная супруга царя Северного Панчала в это время гостила у родных, обряд встречи высокого гостя провела неизвестная мне почтенная дэви — какая-то родственница махарани. И сразу же бесшумно удалилась.       Презрев всякие церемонии, Дурьодхана тут же схватил друга в объятия, раскатисто смеясь. Всё так же, он всегда такой — для него эта доверительная близость с обязательным соприкосновением всегда была чем-то очень важным, что понималось далеко не всеми, а кое-кого даже отторгало. Но едва ли юврадж Хастинапура в своей искренности задумывался об этом.       Вот точно нет. Никогда. Я стоял чуть поодаль, у колонны. И когда его взгляд упал на меня, я ожидал чего угодно, только не этого.       — Ого! Арджуна! — просияв, словно узрел кого-то крайне для себя приятного, он сделал ко мне широкий шаг и… раскрыл объятия.       Я сам не понял, как угодил в них, — мне и мгновения не дали подумать. Меня шквалом окатило его уверенной силой и пульсирующим жаром, будто я попал под струи горячего источника. Брат мой Бхима тоже любил облапить меня и братьев, от чего нередко страдали наши кости. Бхиму корили, а он только сетовал, мол, вот же его угораздило родиться таким могучим. Дурьодхана был не менее могуч, но от крепких рук его исходила, скорее, властная, но бережная сила защиты, покровительства, и уж точно не несла никакого вреда — ни случайного, ни намеренного.       Вот странно! Невольно я обхватил его в ответ, но тут же тревожным рывком попытался высвободиться. Ибо в этом жило нечто собственническое. Словно юврадж доказывал и себе, и тому, кто попал в его руки, и всему миру, что вот это теперь — «моё». И пусть кто-то попробует быть против — даже ты, тот, кого я присвоил. Но было это так естественно, что едва ли он сам понимал вполне, какой от него исходит посыл.       На меня?       В моей жизни уже было подобное. Однако Мадхава никогда не сгребал никого сам. Он лишь раскрывал руки и ждал — придут ли в его объятия, или же нет. И если нет, то ничуть не обижался, продолжая очаровывать словами и светлым взором. И многие рано или поздно шли — и блаженствовали. И я имел такую слабость… Но за последнее время слишком привык быть сильным, сам присваивать и удерживать, чтобы «блаженство» восторженной безропотности могло не утратить для меня ценности. Если не сказать больше.       Юврадж ослабил хватку, но не убрал рук с моих плеч. Чуть откинулся, разглядывая меня прямо, с едва заметной иронией в медово-золотых глазах.       — Что, Арджуна, не веришь, что я рад тебя видеть? Ещё как рад, клянусь бородой Бхишмы! За эти годы, уж поверь, я давно успел понять, что Пандавы — это наименьшая трудность из всего того, от чего я уже успел устать. Но всё равно это люблю! Беду из Пандавов делал я сам, а ещё мой дорогой дядюшка. Но он сейчас в Гандхаре, и нас не поджидает за углом его хитроумие. А без него, я думаю, мы неплохо поладим.       Вот ведь как. Сколько я ни размышлял, сколько ни бился над всем этим, но сумел-таки упустить из виду одно важное обстоятельство — царя Гандхара и его влияние на племянника. А тут — насмешки, хоть и беззлобные, но явно без прежнего благоговения. Уж не произошло ли между ними того же, что между мной и Кришной? Внезапного «открывания глаз» на истинные намерения? Впрочем, Драупади было передано, что и Гандхарадж собирается просить прощения, но…       — Да, Арджуна, — сказал Дурьодхана, — у нас с дядюшкой была размолвка из-за вас. С решением этим он не согласен. Он покинул меня больше луны назад, но по его последнему письму я понял, что он может и согласиться — на некоторых условиях. Впрочем, поговорим обо всём обстоятельно позже. Не стоит заставлять махараджа нас ждать за трапезой. Идём.       И, свойски обхватив меня за шею, повёл во дворец, куда уже успел удалиться Ашваттхама.       Я всё ещё не мог привыкнуть к этой почти братской простоте, которой с этим человеком у меня никогда не было. Да касались ли мы с ним вообще друг друга когда-нибудь? Слишком сильно было отторжение и ненависть. Что же так резко изменилось сейчас, что на меня обрушились эти изобильные руки? Будто я задушевный друг. В этой спокойной, кипучей силе, сходной с мерно текущей лавой, можно было утонуть.       …Был человек, который тонул и растворялся некогда в ней… И его можно понять. Особенно если вовремя раздавить внутри поднявшую свою скользкую голову ревнивую змею. Которая упорно не желала уходить в свою нору, не ко времени напоминая о чьей-то запредельной чувственности… О том, как откровенно нравится моему возлюбленному, когда я его трогаю — вот именно собственнически, без всякого снисхождения, стискивая до хруста костей и вытягивания жил. Как желанны ему прикосновения самой разной силы, ласковые и жестокие… Как же он должен был в своё время плавиться в этих мягко-властных руках!.. Вот только не вздумай начать сравнивать, Арджуна… Не сейчас!       Трапеза не была долгой. Ашваттхама, расспросив о последних новостях и сплетнях, всё же не удержался, чтобы не заговорить напрямую.       — Ну, и что вы там себе надумали, братцы?       — Мириться, — просто ответил Дурьодхана. — Если всё пойдет как задумано, то никакому, даже самому коварному хитроумцу не удастся втянуть нас в войну.       — Ты так уверен? — недоверчиво спросил я.       — А то! Вы им не куклы. Если кто-то имеет наглость притязать на Хастинапур, пусть имеет и храбрость делать это от самого себя, а не прикрываясь желанием справедливости для Пандавов. У нас самих хватит справедливости для наших братьев. Или ты сомневаешься, Арджуна?       — Думаю, тебя не удивит, Дурьодхана, что сомнения у меня всё-таки есть, — я старался говорить твёрдо.       — Так давай разрешим их прямо сейчас. Говори прямо, брат, что тебе не нравится. Наши условия? Ну, так я был бы глупейшим из правителей, если бы не выставил их.       — Твои условия справедливы, юврадж, — сдержанно ответил я. — Да, они жёсткие, с ними я буду обычным полубесправным наместником провинции. Но мне и не нужны «права» злоумышлять против Хастинапура. Это моя родина, мой дом, вражда была только… между нами… и я вполне понимаю, что ты не доверяешь мне в полной мере. Не стану клясться, что я приложу все силы, чтобы обрести твоё доверие. А условия принимаю. Я готов принести обет об их исполнении. Не только тебе, но и в присутствии подданных. И твоих, и будущих своих — кто захочет последовать за мной.       — Такие есть. Мои люди уже узнавали мнение народа на сей счёт. Их немного. Признаться, брата Юдхиштхиру ваши бывшие подданные поминают недобрым словом. А вот о принце Арджуне у них только хорошие воспоминания.       — Я сделаю всё, чтобы оправдать их доверие. А вот твоё… не знаю, стоит ли пытаться. Я по-прежнему думаю, что недобрым словом следует поминать не только императора Юдхиштхиру, проигравшего свой народ, но и тех, кто ему в этом «помог», — я поднял на него глаза с вызовом, на удивление встретив не привычный по бурной юности ответный, а какое-то обескураживающее снисхождение. — Но я согласен с тем, что Новая Индрапрастха, если богами велено ей возродиться, будет провинцией Куру.       — Не провинцией, — чуть усмехнувшись, уточнил он. — Союзным царством.       — Именоваться, а на деле… Впрочем, так и должно быть сейчас. Думаю, что поначалу мы не сможем обойтись без помощи Хастинапура в нашем становлении. Мы сможем на неё рассчитывать?       — Арджуна, а ты смел, — склонил голову юврадж, рассматривая меня с приковывающим интересом. — И дальновиден. Не ожидал… Когда Карна писал, что ты будешь отменным царём, я сомневался. Слишком памятен мне был тот мокроглазый барашек, что по приказу ядава мазался каджалом. И согласился разделить свою жену на пятерых. И молчал в сабхе, скуля, как побитый пёс.       Мой кулак невольно стиснулся на ткани дхоти у бедра. Чтобы не вцепиться в рукоять кинжала. Дабы сдержаться, я резко отвёл глаза в сторону — и наткнулся на взгляд молча сидящего Ашваттхамы. И если последние полчаса тот был недоумённым: что происходит, какие преты меня морочат? — эти двое не убивают друг друга, а… То в эти мгновения в нём проросло прямо-таки облегчение: нет, всё нормально, все свои, сейчас начнут убивать.       Но Дурьодхана снова беззлобно усмехнулся, и его рука успокаивающе коснулась моей. Вот не может не трогать, разрази его…       — Дело прошлое, — сказал он. — Прости, если задел. Правда всех задевает, но нужна ли она, эта замшелая правда? Ты изменился — вот это верно! И верно мыслишь. Я и об этом подумал. Само собою, помощь мы вам окажем. Даже не сомневайся.       Я отнял руку от его тёплых пальцев, продолжая смотреть молча и настороженно. Раздражение не желало уходить — и это не удивительно.       — Арджуна, — сказал он, внимательно глядя на меня, — даю обет, что больше никогда не помяну прошлое всуе, тем более с насмешкой. Только по делу — а по делу придётся. Так что будь готов… не хвататься за нож. Лучше, если тебе от чего-то несладко, дай мне знак. Например, подними два пальца — вот так. И мы это спокойно обсудим. Словами.       Определённо, он меня удивлял.       — Ты в это плохо веришь, — продолжал юврадж, — но я тоже изменился. Многое из того, что я творил в буйной младости, теперь мне кажется дичайшими глупостями… Именно поэтому я и решил просить прощения у махарани Драупади. Меня никто не заставлял и не уговаривал. Карна лишь предложил, но он не знал, что к тому времени я уже сам думал об этом — лишь не мог найти достойной причины. А причина нужна была, ибо кому хочется, чтобы соседние цари думали, что сыновья династии Куру испугались войны с Пандавами и потому готовы стелиться перед ними? Не желал я этого, и ныне не желаю. И хоть по последним сведениям известно, что Пандавов сейчас абсолютно не за что «бояться», такие сплетни все равно будут. Да, Арджуна, они будут, и я готов к ним. Готов им противостоять и рассчитываю в этом на тебя. Но от своего решения не отступлюсь.       А ведь я и не подумал о том, что кауравы могут получить такое обвинение за свое странное решение. Подозрение в трусости — одно из непереносимейших для кшатриев. Не по этой ли причине они так долго упорствовали — и могли бы проупорстовать и вплоть до никому не нужной кровавой войны? Что же тогда заставило Дурьодхану и его друзей так смирить гордыню? Понятное дело: лишь то, что Пандавов нынче нечего бояться, они являют собою довольно жалкое зрелище. Только обнять и приласкать, снискав новую репутацию великодушного брата.       — Не буду скрывать, — добавил «великодушный брат», словно запустив невидимую ложку в мои мысли и зачерпнув, — я успокоился, когда узнал, что Юдхиштхира больше не годен к престолу. Не потому, что опасался его — хоть когда-либо. Но он был ставленником старших членов династии и поддакивающих Владыке соседних царей и брахманов. А сейчас Бхишма с Видурой и Дхаумьей, представляющим интересы раджматы Кунти, лишились в этой игре своей самой выгодной фишки. И других фигур — даже не столько на трон Хастинапура, сколько, прямо скажем, против меня — у них просто нет. И, надеюсь, не будет.       Вместо возражений я молча поднял два пальца.       — Говори, — понял он. — Хотя… я и так знаю, что тебя беспокоит, брат. Ты считаешь, что Юдхиштхира повредился умом из-за меня. Что это я так замучил его в рабстве. Мол, сознательно хотел устранить соперника столь бесчеловечным способом.       Я, сцепив зубы, кивнул.       — Ты, опять же, не поверишь, но это не так. Да, мне хотелось показать всему миру, что этот человек не достоин трона. Что он просто непригоден. Может, именно ради этого и была устроена игра — и там с Юдхиштхирой всё стало предельно ясно, согласись. Даже Бхишма согласился, хоть и злился долго. А вот после игры… Да, Арджуна, я его унижал. Как именно? Да как обычно: омой ноги, послужи да и побудь предметом для насмешек. Но у меня сложилось впечатление, что даже если бы я ни слова ему не сказал, он сам валялся бы у меня в ногах с утра до вечера, выпрашивая приказов и глумлений. Он считал, что за это получает тапас.       …«Отказываясь проявлять над нами свою греховность, испытывая нашу праведность, они лишают нас тапаса, злодеи, о, коварные!»       — Арджуна, он уже тогда свихнулся. А может, и раньше — вы не замечали? Он ничего вам про тапас не вещал, пытаясь поставить чью-нибудь вашу ногу себе на голову?       Нет, с нами, родными и самыми близкими, было иначе. Нас тоже следовало унижать и мучить ради тапаса — потому он нас и проиграл. А возникло ли это «оправдание» в ужасном состоянии после игры или же зрело в этой праведной голове задолго до — сейчас уже не узнать.       — Арджуна, ты хочешь знать, причинял ли я ему страдания? Нет. Его не подвергали пыткам, не хлестали за провинности розгами, не морили голодом. Я не поступаю так со своими слугами.       «Со слугами — как с друзьями, с друзьями — как с братьями», — не помню, где я это слышал, но слова эти были о юврадже Хастинапура Дурьодхане.       Верить или нет? Он виновен или… бхут его раздери!       — И даже когда я отдалил его от себя, а произошло это меньше, чем через две луны, и его приставили помогать мойщикам котлов на кухне, и тогда с ним обращались хорошо, работы давали куда меньше, чем исполняли сами. Только не говори, что и это было мучительством — по окончании года рабства тапаса он накопил явно очень мало, раз вприпрыжку побежал отирать волосами ноги немытым лесным саньясинам.       — Сахадева тоже побежал, — вставил Ашваттхама. — Только не ноги мыть, а учиться. Развивать свой скверненький дар. Сейчас, думаю, он предсказывает куда лучше!       Да уж, такие вот коварные злодеи. Ангарадж тоже в своё время заставил меня учиться и принимать без злобы и зависти своих учителей. И я очень многого достиг за эти годы.       — Мне ясно, Дурьодхана, — сказал я. — Мы никогда не узнаем, когда именно Юдхиштхира помешался и кто в этом виноват. Но тебя это явно обрадовало.       — Не стану лгать, — склонил медную голову юврадж. — Но куда больше меня обрадовало, когда я узнал, что Арджуна порвал с Кришной. С ним не порывали остальные твои братья и ваша жена, но теперь хоть с одним из вас можно говорить разумно. И не слышать в ответ, что всё, что ни делается против нас — чудовищных демонов! — является дхармой, святостью и подвигом. Даже если это бред опившегося бхангом. Не ошибусь даже, если предположу, что когда ваша жена готовила для меня водную ловушку в Индрапрастхе, чтобы посмеяться, она думала именно так. Не просто глупая шутка, а то, что заслужил грешник и демон.       Даже не представляю, так ли это. Этой забавой Панчали мы сами были очень недовольны, прямо предполагая, что за неё непременно придёт ответ. От грешников и демонов.       — Я не собираюсь ей это припоминать, — твёрдо сказал юврадж. — И не потребую, чтобы и она просила прощения. Под влиянием или без, женщины — они что малые дети… Сами не понимают, что творят, и самое мудрое, что можно сделать, когда она вот так… расстаралась, это умилиться, — его глаза подёрнулись нежностью — явно вспомнил свою юврани. — Как котёнком, что с искренним желанием порадовать хозяина приволок ему утром на ложе убитую крысу, — нахмурился, и тут же снова просиял. — Знал бы ты, Арджуна, как это сбивает с них спесь! И наказывать не надо! — усмешка. — Знал бы я сам тогда… В те поры я не понимал не только женщин, но много чего. Слишком нешуточно отнесся к оскорблениям от панчалийки. А ведь она и на сваямваре думала не своей увешанной побрякушками головой. Не эту кошечку с подсунутыми в зубы крысами надо было наказывать…       Я снова поднял пальцы, взглянул возмущённо. Хотя… только слова звучат оскорбительно, а вот суть…       — Одним словом, Арджуна, вашей махарани я ничего не вменяю. Просить прощения будем только мы. Однако… мне уже сообщили, что она не собирается прощать.       — Сообщили? Кто?       — Так Карна же. Он умеет слышать некоторых людей. Как только услышал, так сразу и уведомил меня о настроениях вашей царицы. Она не намерена прощать, более того, она собирается превратить это всё в новое публичное унижение — нас. И тебя заодно, за то, что согласился на требования «злодеев и мерзавцев» ради жалкой властишки. Знаешь ли, теперь я жалею, что она всё узнала от меня так рано. Нужно было подготовить почву… — он вскинул голову. — Так вот что я тебе скажу, Арджуна: тут я уже ничего не могу сделать. Со своей стороны исполню всё, что обещал, и буду искренним, насколько могу. Но я не имею возможности — и не желаю — думать ещё и о том, каким будет расположение духа Драупади в тот день, что из неё полез… — он замер. — Войны я не хочу. Ты тоже не хочешь. Да и твои оставшиеся здравыми братья, по зрелом размышлении, с этим согласятся. Дело за вашей пламенной — она одна может привести к тому, что мы все там снова перегрызём друг другу глотки. Этим уже не умилишься.       — Дурьодхана, я и не считал, что это твоя забота, — успокоил его я, подумав: «А вот не нужно столько всего брать на себя — считай, вообще всё; поделись хоть с кем-то».— Да, Драупади не хочет прощать. Она сама кричала мне это и рыдала, и ты должен знать, как страшна её обида. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы донести до неё возможность выхода из этого ада. Я всем сердцем хочу, чтобы она услышала меня. Но вы… Она не желает прощать, ибо думает: это готовится очередная насмешка над нею. Именно потому, прежде чем говорить с супругой, я должен полностью убедиться, что это не так.       — Ох, и самолюбие же у неё… Мы её восемь лет не трогали, а она, похоже, только об этом и грезит. Видно, даже пять мужей не в силах принести в её жизнь столько пламенных страстей, сколько ей нужно…       Я вскинул по два пальца на обеих руках — почти в самые вспыхнувшие глаза его, исполненные плохо скрытого упоения. От резкости моей он слегка откинулся в кресле, взглянув на меня, как на дитя, донявшее своим неразумием. И снова мягко, но решительно охватил пальцами моё запястье.       — Мне достаточно сказать всего одно слово, Арджуна, и ты поймёшь. Что мы не задумываем никакого коварства. Точнее, одно имя: Карна. Он слишком рассчитывает на всё это. Не только на тебя, но и на меня. Не только для тебя, но и для всех нас. Стал бы он затевать такие сложности ради очередной шутки над женщиной? А я — стал бы? Вот заняться мне больше нечем!       — Убедил, — тихо сказал я, опуская руки. — Значит, твоё дело за тобой, а моё — за мной. Я тотчас же пошлю за братьями и Драупади, как только у меня появится достойное место, куда их пригласить. Значит, мне нужна Кхандава, и в ней хоть какой-нибудь более-менее приличествующий особе царской крови дом или дворец.       — Каков наглец, а… — юврадж сверкнул глазами едва не восхищённо.       — Это лишь целесообразность. Говорить с ней в Панчале будет очень тяжело — родня слишком влияет на неё. В Хастинапуре же она может появиться лишь тогда, когда все договорённости будут соблюдены. И здесь, в Северном Панчале, Драупади едва ли будет чувствовать себя спокойно. Дурьодхана, мне нужен дворец для махарани на независимой территории!       — Будет тебе дворец, — он хлопнул по столу. — Только не ваш, с претовыми иллюзиями, — его давно нет. Но можем хоть завтра отправить в Кхандаву зодчего и рабочих — подготовить какой-нибудь хороший дом к твоему прибытию. На строительство нового дворца нужно время, а его у нас нет. Пока мы здесь возимся, Дварака стакнется с Магадхой и устроит нам какую-нибудь каверзу…       — Дварака? С Магадхой? Они же смертельные враги уже лет сто!       — Зато ныне оба царства — противники Куру. Всё может быть. Махарадж Магадхи — ещё цыплёнок, а мы все прекрасно знаем, как действует на восторженных цыплят чья-то певучая флейта…       — Довольно, — перебил я. — Политику Бхараты обсудим в другой раз. Есть ли что-то, что ещё не оговорено по нашему делу?       — Вроде бы, всё, — сказал Дурьодхана, вставая. — Через пару дней выедем в Хастинапур. Готовься предстать перед родственниками. Надеюсь, ты будешь также бесстрашно стоять на своём и с ними.       — Они могут быть против? Чего?       — Я уже сказал, что они рады твоему назначению. Но сомнения есть у каждого, а потому могут начать отвлекать от дела нудными выяснениями и ненужными разговорами. Арджуна, я тебя уверяю, чем быстрее — тем лучше! Друг Ашваттхама! — встав, он обратился к явно заскучавшему махараджу. — С удовольствием отведаю ещё раз твоих великолепных танцовщиц… Прошу тебя, распорядись их собрать, только не здесь — здесь места мало.       Ашваттхама с загоревшимися глазами покинул трапезный зал.       — Арджуна, — сказал Дурьодхана, — как ни уважаю я своего друга — махараджа этого благословенного царства, а нам с тобою нужно поговорить наедине. И не сейчас. Сейчас нужно дать гостеприимному владыке от нас отдышаться. Когда ты сможешь меня выслушать?       — Завтра на рассвете буду в саду, — ответил я, уже предчувствуя, что разговор предстоит ещё сложнее, чем нынешний.       Дурьодхана приложил сегодня как-то даже слишком много усилий, чтобы убедить меня избавиться от подозрений в искренности его намерений. Обласкал просто со всех сторон, хоть и не без иголок. Но вот до сих пор ничего не сказал о том, зачем это всё нужно ему самому. Едва ли только потому, что он «изменился» и что-то там осознал. Не может быть всё так прямодушно и без какой-то личной выгоды. Не может… Не такова твоя, заклятый братец, природа.       ***       Ранним утром в дворцовом саду мне не пришлось долго ждать. Юврадж появился почти сразу, и меня удивило, что он не в свободных утренних одеяниях, как я, а в том же, в чём прибыл вчера — даже лёгкие, не боевые, скорее, полупарадные, доспехи не забыл. И сейчас казался затянутым, а потому нерасслабленным и серьёзным. Может быть, именно благодаря этому я уловил его внутреннее напряжение — и подобрался сам.       Приветственно кивнув ему и чуть улыбнувшись, я не замедлил шага, и он некоторое время просто молча шёл рядом по садовой дорожке, даже не глядя на меня, но о чём-то сосредоточенно раздумывая. И вдруг круто приблизился к широкому дереву, растущему у дороги, с силой припал на него локтем на уровне своей головы и навис надо мной.       — Арджуна, — молчание, резкий вдох, — что у тебя с ним?       От неожиданности я отстранился, даже отшатнулся.       — О чём ты… брат? — может, хоть это обращение, которое я так и не смог выдавить из себя вчера, хоть и пытался, собьёт его с толку и заставит промедлить в своём напоре, а мне даст передышку — подумать.       Ведь абсолютно ясно, о чём.       — О Карне, — прямо и бесхитростно заявил он, игнорируя все мои уловки. — Что у тебя с ним?       Тут уже мне захотелось промедлить, и как можно дольше. Я даже отошёл от дерева и отвернулся, невольно сцепив руки в замок. Но не отвечать было нельзя. Пришлось даже поднять голову и взглянуть твёрдо.       — Дурьодхана, я поклялся не говорить об этом ни с кем. Ложь оскорбит то, что для меня… свято. Правда же не касается никого, кроме…       — Значит, свято?       Он отвалился от своей опоры, встряхнул большими руками, и, заметно расслабившись, выдохнул:       — Мне можно.       — С чего ты это взял?       — Это всё из-за меня.       Он стоял прямо передо мной, чуть склонившись, так как был выше ростом. Расстояние меньше локтя, к каковому я не привык с чужими. А мне, чтобы не опускать глаз, пришлось вскинуть голову, от чего мгновенно напряглась челюсть, едва не засаднив.       — Что? — это была настороженность, иначе я бы никогда не задал столь глупого вопроса. Настороженность и невольный вызов.       В его глазах вдруг дёрнулась оторопь, он отступил, снова припав ладонью к дереву, будто в самом деле оно давало ему необходимую опору.       — А, так ты не знаешь… — твёрдый голос осел до хрипа.       — Чего, брат? — словно заведённый, отчеканил я.       — Чего? — разочарование вмиг сменилось едва не яростью. — Он ничего тебе не сказал? Ну, значит… у вас ничего нет, если он тебе не доверяет! — нет, это было не облегчение. Скорее наоборот. Судя по тому, как непроизвольно сжался его кулак.       И в этот миг до меня начало доходить. Не сразу, вот не сразу, сопротивляясь собственному моему разумению… и желанию. Вот никогда не томился я жаждой стать терпеливыми ушами для этого человека, желающего выговориться. Но, с другой стороны, а кому ещё? То, о чём юврадж рвался сказать, он явно не доверял никому. Много лет.       И, похоже, слишком долго собирался сделать именно это, чтобы отступать сейчас. Такие натуры, подобные разгорячённым слонам, уже не останавливаются, если начали. И что-то внутри меня решительно сказало: «Я готов». И взглянуло в упор.       — Значит, ничего не говорил? — полыхая глазами, едко выговорил Дурьодхана. — Не пожаловался тебе на то, как я его подло совратил и бросил?       — Не жаловался. Просто рассказал. И слова не было о подлости. У него нет к тебе притязаний, — голос мой был словно деревянным. Но это пока. Нужно ещё определиться, что здесь будет верным — понимание и сочувствие или… война.       — Нет притязаний? А у меня — есть!       — К нему? — похоже, войны не избежать… Не защищаться — защищать!       — Нет, — внезапно мирно пророкотал он, отворачиваясь. — К себе.       Молчание. Высокая могучая фигура, припавшая к стволу, опущенная голова, свесившиеся на лицо густые волнистые пряди.       — Не знаю, хочешь ли ты слушать или нет, Арджуна, а придётся. Поднимай пальцы, если что, а то ж ведь убьёшь. И я ничуть тому не удивлюсь. Это из-за меня. Я много лет думал о том, что лучше бы отсёк себе руки, чем прикоснуться к нему, если бы знал, во что это выльется. Если бы понимал, кто он такой. Не просто один из воинов, что нередко развлекаются меж собою, особенно в дальних походах, когда долго не видят женщин. Не сластолюбивый богач, что имеют, кроме наложниц, и юношей для утех. Не тот, кому доступны сутры Камадэва, и среди них те, что не только не осуждают такое, так ещё и учат, как правильно и без вреда… Ракшасовы пращуры, он был подобен кшатрию больше, чем все кшатрии вместе взятые, и у меня из головы вон, что у него иное воспитание. Шудры ведь помешаны на дхарме и добродетели! И после такого он себя сожрёт, как юная блудница, которой пришлось пожертвовать своим телом ради спасения больной матушки и голодных братиков… Нет, делать будет, и даже находить в том наслаждение, — но сожрёт. И себя, и меня заодно. Вот такие «добродетельные грешники» больше всех и прикипают к «разврату». Так, что уже жить без него не могут. Ещё бы, сколько чувств, метаний, мучений… Где ещё взять столько… полноты жизни? Весь мир не сравнится!.. А я не знал… Я до сих пор не знаю, он кумбхика по природе, или это всё мои… с-с-старания…       — Кто? — я оторопело хлопнул глазами.       — Ты не знаешь, Арджуна? Не знаешь, как именуют в сутрах Камы тех юношей и мужей, кто сами отдают себя мужам?       А зачем мне было это знать? Разве слова, пусть даже такие звучные, хоть что-нибудь значат?       — И он не знает, — подытожил Дурьодхана. — А знал бы я тогда, вот правда, лучше бы руки себе оторвал. Он был дорог мне как друг и союзник. Очень! К тому времени он уже успел побывать в Анге и за пару лун сделать так, чтобы его приняли подданные, и даже навести какой-то порядок. Защитил эту землю от посягателей, показал себя как военачальник. Даже Магадха, помню, притихла… А в тренировочных боях ученик Парашурамы побивал всех моих братьев, как котят, мне только с булавой удавалось хоть что-то с ним сделать, да и то он поддавался из почтения. Но и не отказывал в том, чтобы учить, — тех, кто хотел учиться. У него великолепная школа, всем бы такую! Вот как такое сокровище потерять? А я ухитрился… Он красивый… как… как не знаю, что… И уязвимый… Одно это способно заставить потерять голову… особенно если он сам к тому взывает…       Мне захотелось поднять пальцы. Есть же предел откровений? Но я сжал руку в кулак.       — Почему ты говоришь, что потерял его? — спросил жёстко. — Разве перестал он быть союзником и другом? Разве его сила и возможности не с тобою?       — Сила — да. А вот другое я потерял. А ведь он искренне любил меня вначале. Доверял. Потом всё ушло. В один день. Да, он выслушивал меня, когда я говорил….       Тебя попробуй не выслушай…       — …утешал, когда скорбел, сдерживал, когда гневился… А вот сам мне такого не позволял. Отгородился стеной. Навсегда. После того дня.       Я отвернулся. Это было больно. Оправдания? Едва ли. Такие, как наш самовластный тигр среди мужей, не умеют оправдываться. Тем более каяться.       — Брат Дурьодхана, — прямо сказал ему, — будь в тот день на его месте я, тебя бы уже много лет как не было среди живых.       — Да ну? — вдруг сверкнул глазами «тигр». — Ты безропотно надевал сари, когда… Да не важно. Дело было во мне. Я струсил.       Это ещё что за новости? Могучий и тщеславный кшатрий признается… в трусости?       А он приложил руку, сжатую в кулак, к груди.       — Вот как есть струсил. Когда мой друг, с которым я делил ложе в часы отдохновения, моя бронзовая статуэтка, мой падший гандхарв с вечно смущёнными взорами… пристрастился. И перестал сдерживаться. Вот когда краснел и бледнел, было неплохо… а потом стало страшно. Он терял голову так, что… да это сказать невозможно! Зверь. Вритра. Нарасимха… Нет, я не боялся, что он меня убьёт. А вот себя! Для него всё исчезало, и я тоже… Он кричал, хрипел, терял сознание, а я не знал, что делать… Я испугался. Струсил! Я не хотел, чтобы с ним что-то случилось из-за меня. Чтобы, не приведи боги, он умер в моих руках или тяжко пострадал. Я не хотел его потерять, да и кому такое нужно? — преступление, которое даже не знаешь, из-за чего совершил. Так мне ещё и было уже известно, что у него падучая, а они вот все такие со страстью, и ракшасы знают, что может с ними случиться и когда… Да я по ночам просыпался с ужасе, видя себя убийцей!       …А вот я ни разу не задумался ни о чём подобном. Ни единого мгновения страха такого рода ко мне даже и близко не подбиралось. Я сходил с ума от наслаждения и гордости собою, видя это жаркое исступление, к нему со всем истовством приводя. Но это сейчас мне полностью известно, что нет в том ничего опасного, более того — это благодатно. Но почему не испугался в самом начале? Из-за дара Камадэва, подсказывающего без слов?       Не устрашусь и сейчас.       — Не падучая, — тихо сказал я. — Другое.       — Ну, это ты, Арджуна, с твоими братьями-лекарями, знаешь. А я никогда не болел, и тогда не отличил бы и солнечный удар от мозоли. Я стал его избегать. Под любым предлогом увиливать от таких встреч. Мне уже не хотелось давно ничего, с такой-то паникой, а вот по его голодным глазам было видно, что ждёт… И просто отказать ему я не мог, это тоже было опасно. Вот тогда и придумал нацепить на него сари. Он наверняка тебе сказал, будто я не понимал, что творю, глупая шалость… Отнюдь. Это было… Уж если и такое его не возмутит, то я уже просто не знаю, что делать!       Он резко отвернулся, прижавшись к дереву лбом. Плечи едва заметно сотрясались от напряжения. А я уже давно понял, что «лекарь» некогда явился во мне явно вовсе не для одного скорбного.       — Брат, — едко заявил этот самый «лекарь», — а вот просто спросить у Карны, что с ним происходит, опасно это или нет, никак было нельзя? Вот просто поговорить об этом… словами? Сказать ему, чего ты боишься? Или хоть придумать какие-нибудь пальцы.       — Признаться в трусости? — он горько хмыкнул. — Не таков я был великий воин и будущий владыка. И были только два мнения: моё и… моё. Я в те поры не людей видел, а то, что о них себе думал. Да, советовался с дядюшкой, слушал его советы. Но сказать дяде об этом… да не мог я ему об этом сказать!       А вот напрасно. Махарадж Шакуни блестящих союзников всегда ценить умел, и уж точно что-нибудь бы придумал к вящей пользе всех. Да и в сутрах такого рода он наверняка разбирается…       От этой мысли стало гнусно. Нет, всё-таки это к лучшему, что хитроумный царь Гандхара ничего не узнал. Он умеет превращать людей в рабов и без всяких сутр, а уж если с ними… не приведи Махадэв. Эти двое великовозрастных «падших гандхарвов» годами бы сидели в его липких путах.       — Карна возмутился, — продолжал юврадж. — А я тут же и воспользовался этим, чтобы дать ему от ворот поворот, но так, чтобы самому остаться в белом чадаре. Благородным и великодушным. Я не хотел потерять друга! И долго думал, что не потерял. Он меня ни словом не упрекнул, и был со мною таким же, как до… Улыбка, ясные глаза. Я даже подумал, что он и сам рад избавиться от этой обязанности — ублажать благодетеля. Обязанности! — вот я как думал, глядя на его спокойное и светлое лицо. Так это я его принуждал… Вот до чего он довел меня своим хладнокровием и благожелательностью!       Да уж, нелегко это — видеть не людей, а лишь то, что они тебе показывают. Кажется, вовсе не без причин старшие члены династии в те поры были против того, чтобы подпустить тебя, братец, к власти даже на локоть. А Панчали сказала: «Сын слепого отца тоже слепой».       А вот сейчас многое изменилось. И это настораживало.       — …до того дня, пока я не увидел снова те же голодные глаза. И они смотрели не на меня. Он наблюдал из окна за тренировками воинов и думал, что его никто не видит. А я видел… того же бешеного зверя, Вритру, пронзённого копьем Индрадэва… Не приведи боги узреть в чьих-нибудь глазах такое вожделение… и такое отчаяние с желанием биться головой о стену. Я думал, что мне примнилось, решил не придавать значения. Но потом заметил, что он так же смотрит на моих братьев, особенно на Духшасану. Но только если думает, что его не видят. На глазах у других — блистательное спокойствие и благость. Я стал дознаваться осторожно, нет ли о нём каких порочащих слухов, что-нибудь про воинов, — и ничего! Сияющее благочестие! Но мне не мнилось. Узрев его таким несколько раз, я проклял всё на свете! Кумбхика! И это я в нём разбудил… Если бы не я, добропорядочный шудра никогда бы не узнал о себе такого. Страшно подумать, как он ненавидит меня под своей ясной улыбкой…       — Ненависти не было. К тебе — нет. Если не ты — это сделал бы кто-то другой. Природы не утаить. И могло бы быть куда хуже…       — Это он так тебе сказал? Узнаю… Да вижу, Арджуна, ты готов осудить меня за то, что я думал только о себе. А я так и думал. Разум мой далек был от таких сложностей, как ненависть людей к себе самим. Мне и сейчас этого не понять. Но где-то уразумел, что бывают такие, кому сжирать себя — вот просто одно удовольствие. Но тогда я думал, что он ненавидит — меня. И снова не знал, что делать. Я не хотел терять друга!       — А просто подойти и сказать об этом?       — Что сказать? Извинения, оправдания? От них не стало бы только ещё хуже? Я не хотел больше с ним… почивать. А что ещё я мог бы предложить? Самому найти ему желающего? В сводни заделаться? Мне? Я просто готов был кричать от радости, когда он надумал уйти в ашрам. Значит, хочет избавиться от этого и не досаждать ни себе, ни другим. И так и было долгие годы. Я уже и думать забыл, что счёл его законченным хиджрой. Ангарадж был образцом стойкости и выдержки, его даже Бхишма начал ставить в пример… мне! Я уже молчу о брахманах, возносивших его добродетели. И тут я узнаю, что он сходит с ума по Арджуне. Вот таким же голодным зверем, как тогда. Если не хуже… Лучше бы я узнал об этом от каких-нибудь злословов, а не от него самого — в припадке, когда он не может притворяться. Это ад — такое слышать! Он звал тебя, как призывают бога, но богов не умоляют взять… Арджуна, отвечай, порази тебя гром… что у тебя с ним???       Я отшатнулся, стиснув руки. А потом поднял правую ладонь и поводил перед его налившимися алым глазами.       — Дурьодхана, — выговорил спокойно. — Ты сказал, что изменился. Вчера я это видел. Я видел трезвого, рассудительного человека. Вот незачем и сейчас наворачивать себе бхуты знают что как повод побушевать. Лучше поднимай пальцы.       Юврадж моргнул длинными ресницами — и мгновенно будто отрезвел.       — И всё же ты мне скажешь, Арджуна… — прошептал сипло.       — Скажу. Ты хочешь знать, «почиваю» ли я с ним? Да. Так же, как и ты — ему не дано другое. Но есть то, что важнее этого. Я люблю его. Я никогда его не предам. Но даже не по этой причине. А потому, что он любит меня. Ему слишком тяжело далось это принять, но теперь, когда признал… я, дражайший брат, не пощажу никого, кто посягнёт на это!       — Ракшасовы праматери… Не один Юдхиштхира в этой семейке спятил… Все Пандавы…       Я решительно поднял пальцы. К самым его губам.       — Но Арджуна спятил расчётливо! — он сжал мою руку, уставившись в глаза.       Я вырвал ладонь из его хватки и плавным кругом снова поднес пальцы к его губам. Прижав.       — Я люблю его. Он любит меня. Можешь надумывать себе с Химаван подозрений, но сутью останется это. Ты ещё что-то хочешь знать, брат?       — Твою акшаухини… — после долгого пристального молчания выдал Дурьодхана. — Так значит, ты здесь не потому, что совратил его и втёрся в доверие, чтобы выпросить царство? Хотя я был почти уверен, что так быть не может: Карна достаточно умён и проницателен, чтобы не допустить подобного. Но, зная, каков он… в опочивальне… вот честно… да из него верёвки можно вить! А через Арджуну… это могла быть и Дварака, и кто угодно…       Вот плохо ты знаешь своего бесценного друга, юврадж. Из куска железа веревок не сработаешь. Разве что кандалы.       Однако подозрения его обоснованы. А вот мне подобное даже в голову не приходило. Я и вовсе позабыл о Кришне — и о том, что после нашей многолетней дружбы только смертельно наивный не свяжет меня естественным образом с его интригами. И мне ещё долго от этого отмываться.       Вот так и начнёшь понимать, что у каждого из «великодушных братьев» — свои сильные и слабые стороны. И, бодро тыча в них иголками и копьями, мы, оказывается, неплохо дополняем друг друга. И… хм… сообща способны справиться с любыми трудностями?       — Дурьодхана, нет. Ты не ошибаешься в Карне. Он действительно не допустил бы ничего подобного. С Дваракой я порвал. У Ангараджа хорошие соглядатаи, они бы выявили, если бы это было ложью, и… он слышит некоторых людей. И меня — сильнее всех. Ничто моё не может быть тайной от него. Что же до царства… Если я скажу, что не хотел этого царства, но он меня заставил… ты ещё, чего доброго, решишь, что я и не достоин короны?       — Да понял я уже, брат Арджуна… похоже, это тебя совратили и вьют верёвки.       — Выходит так, брат Дурьодхана. Но меня устраивает всё как есть.       — Хотя… — он слегка откинулся, вновь внимательно оглядывая меня. — Не так уж и… Я вижу, что ты неглуп, Арджуна. И мне опредёленно нравится, как ты ведёшь себя со мною — умеешь сдержать и показать разные стороны монеты. И делаешь это то чуть не силой, то эдакой наговской гибкостью… Ха! Сразу видно, на ком учился! С ним иначе не сладить… Тебе следует знать, что и я поболее Карны бываю прямолинейным и радикальным. Так это линия многих правителей и генералов, и верная линия. Однако недаром при них всегда имеются мудрецы, министры и советники.       — А мне определённо нравится, что я могу до тебя что-то донести, — ответил я. — Что ты можешь и хочешь слышать.       — Смотря что… — чуть отвернулся он. — Даже жаль, что у тебя иная стезя, а то бы взял тебя к себе первым министром.       В этот миг мне подумалось, что, возможно, именно это есть моё истинное предназначение — быть кем-то вроде советника, правой руки властителя, а не самим владыкой. Ведь сколько весьма прямых намёков получаю об этом от Вселенной, да и от собственного сердца… Но вот же незадача: мне самому следует стать царём! Впрочем, махариши Дурваса некогда сказал: «Карма не зазевается!». А значит, ей виднее, куда меня вести.       Дурьодхана снова отошёл, сцепив руки за спиной, раздумчиво прошёлся из стороны в сторону (очень похоже на то, как это делал Ангарадж). Однако неспокойно, напряжение не уходило из его тела. А потом резко остановился передо мной.       — А теперь поговорим серьёзно.       Что? Так это был ещё несерьёзный разговор?       — Я хочу вернуть Карну!       Увидев, как я вздрогнул, он снова примирительно улыбнулся.       — Не бойся, не на ложе. Я скорее в саньясу уйду, чем ещё когда-нибудь с ним… да и вообще с мужами — неприятностей от этих кумбхик куда больше, чем того удовольствия. Да и дэви куда пленительнее! — и, смахнув улыбку, продолжал: — Я хочу вернуть его в Хастинапур. Он нужен мне. Рядом. Я давно желаю, чтобы он стал высшим сенапати Куру. И он не только этого достоин, а просто обязан им стать! А после того, как царь Магадхи сделал своим высшим сенапати вообще неприкасаемого чандалу, да ещё и из диких нишадцев, и законники это стерпели, и молва умолкла быстро, ибо он оказался великолепным воином и одаренным полководцем… то и наши смолчат по поводу шудры, который в этом и вовсе блистателен! Это всё-таки варна, в отличие от чандал. Хоть и недваждырождённые, но…       Да, похоже, проблема брахманских бунтов занимает ювраджа всерьёз… Но не это задело меня.       — Высший сенапати Куру — Владыка Бхишма, — прервал его я. — Ты хочешь сказать, что с дедушкой что-то не ладно? Он уже не справляется с обязанностями? Слаб? Болен?       — Если бы! — откровенно выдал юврадж. — Бхишма живее всех живых и армию держит в кулаке. И именно это… Тебе пора узнать, Арджуна, какова обстановка в Хастинапуре — уже много лет.       — Должен сказать, что кое-что я уже знаю. Совсем недавно боги даровали мне счастье беседовать с почтенным Баларамой, твоим другом и учителем. И он весьма достойно отзывался о тебе и твоих деяниях. Говорил, что ты очень много сделал для царства и подданных, и тебя они уже давно почитают как своего владыку.       — Вот именно, почитают. Но официально я им так и не стал. И не стану, покуда жив Бхишма. И не потому, что это правильно, ибо жив коронованный махарадж — мой отец, или я был бы плохим царём, а просто потому, что Бхишме так хочется. Он не желает терять свою власть. А при ком же ещё она могла бы быть у него столь полной, как не при слабом царе? Мне больно говорить это о моем отце, но… он уже несколько лет как очень плох, его постигло старческое слабоумие, увы… И Бхишме это очень удобно. Он скорее костьми ляжет, чем коронует меня — найдёт сто тридцать три закона Писаний и двести изречений тысячелетних мудрецов, доказывающих, что этого делать нельзя. Не по дхарме, не по ещё чему… Юдхиштхира его устраивал именно как такой же куль на троне. Как бы твой брат, разумом нездравый, не заинтересовал Бхишму больше прежнего!       Я молча поднял пальцы и повёл ими в сторону, мол, не отходи от темы. И тут же спросил:       — А как же твои деяния? Это ведь не пустословие?       — Не пустословие. Прибыв в царство Куру, сам в этом убедишься. Сейчас мы строим новую дорогу за Варнавратой, и отводной канал из притока Ганги на приграничные поля уже почти готов…       — А говоришь, у тебя нет власти.       — Власть, может, и есть, но нет её официального признания. А за то, сколько обязанностей она в себе несёт, сколько всего приходится делать и о скольком думать, только признание и все его достоинства и могут быть истинной наградой. Бхишма далеко пошёл в своей неприязни ко мне. А он это умеет… эдак поязвить над людьми… Когда Пандавов на десять лет сместили с наследования, а мой отец продолжал слабеть, Бхишма сказал мне: «Хочешь быть царём? Так вот тебе все царские обязанности, исполняй их. Докажи, что способен и достоин. И поверь, мой дорогой внук, тебе самому это очень скоро перестанет нравиться». Мол, не стерплю и сам откажусь, — этого он хотел. И на меня обрушилось просто всё. И внешняя политика, все эти послы и союзники, и суды, и торговые пошлины, даже дрязги шудр… Многое было куда более мелко и грязно, чем я ожидал, но освоился быстро — управлять умею с детства, у меня ведь целых сто братьев и бездна друзей! И мне нравилось многое из того, что я делаю, особенно плоды моих деяний. Да, я нередко уставал, как вол на пахоте, но не отказывался тянуть на себе царство. Ибо больше просто некому! Да, меня многое раздражало, но более всего то, что я имею обязанности, но не имею прав! Что, по сути, я простой сановник-управленец, а не властитель. Да, это очень важно, Арджуна, для меня — да! Тебе рассказать, каково это: принимать решения в сотне вопросов, в том числе самых мелких, а вот чтобы свершить что-то стоящее, нужно ждать одобрения нашего собрания старых пней… И получать вместо него очередные поучения и проповеди, доказывающие, что я не прав, потому что так сказал пол-юги назад мудрейший Васиштха. Бхишма весьма тонко и коварно поступил со мной, но отступать поздно, и я вижу из этого только один выход. Ты хочешь знать, какой?       …Неужели?       — Ты хочешь убить дедушку? И для этого тебе нужен Карна?       — Уби-ить? — расширились его глаза. — Нет, какого же всё-таки скверного мнения ты обо мне в глубине своей добродетельной души… Для вас я по-прежнему «грешник и демон», так? Не трясись. Я не собираюсь причинять почтенному дедушке никакого зла. Но дать ему понять, что его время вышло, и пора на заслуженный отдых — в полагающуюся всякому старцу саньясу, нужно. Необходимо. Давно. Ему за сто двадцать лет, и его собственный разум уже сдаёт. Он и в младые лета был костен, а уж ныне… как и все старики… Но армия Куру по-прежнему предана только ему. Кроме той её доли, что ушла с Карной — но это от силы десятая часть воинства Хастинапура, большинство тех, кто с ним, — это анги и союзники. Вот я и не вижу иного выхода, кроме как опереться на Ангу и её новые подвластные царства, дабы совершить переворот.       И это мы тут собираемся предотвратить войну? Когда она зреет в сердце самого Хастинапура, и… против кого!!!       — Я не собираюсь воевать с Бхишмой и армией Куру, Арджуна! Я лишь хочу предельно ясного разговора с дедом, сказать своё веское слово, и чтобы оно было признано. И для этого мне нужна опора. И сейчас я не вижу никого, кто мог бы дать мне её весомее, нежели Карна. Его сила и влияние огромны, и они нужны мне не бхуты знают где на дальних рубежах, а рядом со мною! Рука об руку. Я хочу вернуть его!       — А зачем ты говоришь это мне? Внутренние дела дворца Куру и наследования ко мне никак не относятся. Не может быть, чтобы ты всерьёз опасался моего противодействия в смещении Владыки. Даже если я выражу несогласие, реальной силы противостоять у меня сейчас нет.       — Помнишь, Арджуна, я сказал тебе: в свете всего того, что свалилось на меня в последние годы вместе с царством, в котором есть, кому царить, но некому править, я давно понял, что Пандавы — наименьшая трудность из всех, и, по сути, она была просто выдумана мною от нечего делать. Сейчас мне более чем есть, что делать, и я желаю извлекать пользу для царства из всего, что предоставит мне судьба. И из Пандавов при правильном подходе можно её извлечь. По крайней мере, из Арджуны.       Вот оно… Сейчас я узнаю, на каких условиях я получу всё то, что он мне так щедро наобещал. И мне это уже не нравится…       — Арджуна, если ты вдруг ещё не понял, уясни: это — часть нашего соглашения. Твоя сторона договора. В том, чем ты будешь мне полезен.       Вдохнуть-выдохнуть…       — Я не заставляю тебя напрямую участвовать в смещении Бхишмы — твои родственные чувства этого точно не выдержат, кишка тон… хм... Твоя задача в другом. Ты вернёшь Карну в Хастинапур. Твоё влияние на него достаточно велико, чтобы убедить в том, где его истинное предназначение и как он важен здесь и сейчас. В каком благом для царства свершении нужна его поддержка. И тебе не так трудно найти возможность нашептать ему нужное на ушко в темноте и сладкой тишине…       Словно весь воздух мгновенно вышел из моей груди. Этот человек, казавшийся мне ещё совсем недавно таким искренним и взволнованным, сейчас представал в своём истинном обличье… Своём ли? От этого так откровенно повеяло дорогим дядюшкой Шакуни…       — Дурьодхана… — я задохнулся. — Так ты весь этот разговор завёл только для того, чтобы прощупать, насколько велико моё влияние на Карну, и… вот так использовать его?       Рука моя невольно потянулась к горлу, отчаянно потёрла шею… Дыхание вернулось, а на место ошеломления явилась глухая дребезжащая ярость… на собственную наивность. А я-то решил, что ему так необходимо выговориться о наболевшем, излить истерзанную душу, и тут же возомнил себя лекарем и утешителем… Самонадеянный глупец! Меня не просто одурачили — мной манипулировали, как… как…       — Ну, вот, я снова демон?.. — усмехнулся он, поднимая пальцы. — И боюсь, сейчас мне будет трудно тебя разубедить. Но знать ты должен только одно: я — не Карна. Да, в нас есть общее, но по большей части мы разные, как небо и земля. Не нужно, Арджуна, переносить его на меня. Как царю, тебе придётся иметь дело с самыми разными людьми, не стоит стричь всех под одну гребёнку.       Я не знал, что ответить, взбудораженный разум просто отказывался понимать, к чему он ведёт.       — Я был искренним с тобою, — продолжал юврадж, — и в словах моих не было ни толики лжи. Да и выговориться каждому из нас бывает нужно. Вот только пустые утешения и понимание мне ни к чему. Я ищу только выход. Да, я испытывал тебя. Хотел знать, насколько он у тебя в узде…       — Прекрати! — оборвал я его, вместе со скрежещущей яростью обретя прежнюю твёрдость. — Я не сделаю того, о чем ты говоришь. Ты хочешь, чтобы я использовал нашу близость и его доверие, чтобы манипулировать им… Нет, бесценный брат. Я не буду ночной кукушкой. Это слишком низко!       — Напомню тебе: это часть нашего соглашения. Если ты не желаешь выполнять свою сторону договора, мне ничто не мешает отказаться от исполнения своей.       Даже слишком спокойно. Холодно и величаво. А мне, напротив, паляще жарко. Гнев почти полыхал внутри, и даже не знаю, что ещё заставляло меня внешне оставаться сдержанным.       — Вот, значит, как? — прорвался яд. — Значит, ты отзываешь все свои предложения, которыми осыпал меня так щедро, юврадж Дурьодхана? Ну, допустим, без царства я могу обойтись. А вот Драупади… которой ты уже зачем-то всё поведал… Не затем ли, чтобы отрезать мне пути к отступлению? Сейчас ты ставишь меня перед выбором, кого предать: Карну или Драупади!       — Преда-ать? — неподдельное удивление. — Ты так это называешь? Да этим занимаются все, кто хоть как-то близок к политике! Даже принцесс выдают замуж не только чтобы вступить в союз с другим царством, но и чтобы стала она там соглядатаем для своего отца, а то и лицом влияния. Это уж насколько у дэви хватит ума… А где ещё это можно исполнить наилучшим образом, как не в брачной опочивальне?.. С нею отправляют слуг и служанок, обученных, по сути, шпионов, для тех же целей. Ходят слухи, что и ваша Панчали была таким лицом, и даже не своего отца, а совсем другой особы, внедрившей её в ваше семейство с помощью интриг… с целью довести династию Куру до войны! Хотя это едва ли… её ума для этого маловато, она всего лишь фигурка в чужой чатуранге…       — Довольно! Ты можешь отказать нам в чём угодно. Драупади и без того не верила в вашу искренность… Но ночной кукушкой я не буду. Это не просто низко, это… Ты недооцениваешь его проницательности: если Карна поймёт, что происходит, а он поймёт! — он не простит. И не только мне, но и тебе.       И снова задохнулся, осознав, что самым страшным ударом это будет для него самого…       О чём я говорю с этим человеком? Зачем пытаюсь ему что-то объяснить? Он умеет только использовать людей, и так было всегда… Разве нет? Даже его благороднейший поступок в отношении лучника-шудры на арене был всего лишь желанием отхватить хорошего воина, находившегося в отчаянном положении, и навеки привязать к себе своим великодушием… Если была ещё и «забота о чести и достоинстве раджей своих провинций»… Что я хочу донести до этого бездушного?       И всё же я сделал ещё одну попытку.       — Он отвергнет нас обоих. Непримиримо. Он это умеет. Но… знаешь ли ты о том, дорогой братец, что у него никого больше нет? Никого, кроме меня — и тебя? Он одиночка, ему трудно сходиться с людьми, проще командовать армией и наводить страх на все три мира, чем дружить, любить и доверять… И уж если подобные привязываются к кому-то…       Нет, он не поймёт… Такие не… К моим предательским глазам подступили слезы. О, это последнее, что нужно сейчас!       — Он отвергнет нас, но для него это будет кровью. И в этой крови захлебнётся вся Бхарата! Если после такого выживают, — становятся демонами! А он силён, и его земли лишь на словах принадлежат тебе. Армию его ты и вовсе не контролируешь, иначе не искал бы таких странных к нему путей… После разрыва с тобой его уже ничто не удержит!..       И лучше промолчать о том, что может случиться из-за разрыва со мной…       — Я думал об этом… — тихо сказал Дурьодхана, отвернувшись. Холодное величие его словно угасло под мгновенным налётом странной горечи. — Говорю же, от этих кумбхик одни неприятности… особенно если у них есть армия! Это тогда я мог его обидеть, даже сам не сознавая, что творю, и не получить за это по… всему царству. Сейчас всё иначе… Его боятся многие, и я не исключение. Хотя никогда ему в этом не признаюсь… Арджуна! — он вскинул голову. — Это действительно опасно, а если ты считаешь, что это недопустимо и низко для тебя, я готов это принять. Но только при одном условии: если ты предложишь другой выход. Ангарадж должен вернуться в Хастинапур вместе со всеми своими силами! Постой… полагаю, тебе надо подумать, всё-таки я тебя сегодня неслабо ошарашил… Знай одно: война с Пандавами — это последнее, что мне сейчас нужно, и я продолжаю стоять на том, чтобы не допустить её. Я не отказываюсь от своих предложений. А ты подумай, что можешь предложить мне.       — Да, ошарашил… — честно ответил я. — Этого умения у тебя не отнять, брат. Ты по-прежнему огонь и лёд… Но здравомыслие быстро возвращается к тебе после вспышки, как и полагается истинному правителю. Мне нечего тебе предложить. Кроме совета. Но для этого я должен знать: почему вообще тебе понадобилось требовать от другого человека оказывать влияние на того, кто называет тебя своим лучшим другом? С кем у вас уже столько лет тесные и доверительные отношения. Кто всегда преданно служил тебе своим оружием и никогда не отказывал в помощи и защите. Зачем тебе вообще могло это понадобиться? Почему просто не сказать ему всё и не попросить поддержки?       И голос мой сам по себе превратился во вкрадчивый «лекарский» — вот что значит привычка! Неотступная…       Дурьодхана опустил глаза.       — Ты думаешь, Арджуна, меня останавливает его благородство? Что он не встанет против Бхишмы, сочтёт это бесчестным? Встанет. Бхишма и его косность ему самому давно поперёк горла. Если бы Дэваврата, сын Шантану, в верное время отказался от своего давно никому не нужного обета и сам стал махараджем Куру, это было бы куда лучше для царства, подданных и самой династии, чем то, что он творит все эти годы, и чем вся его выморочная дхарма от неутолённости. И однажды Карна сказал ему это вслух — то, что не решался даже я. Да ещё и при всём собрании. А он умеет сказать! Бхишма тогда готов был испепелить его. Чуть до поединка не дошло. Видура остановил. А я бы на это посмотрел…       — Я бы тоже…       — Арджуна, дело в другом. Карна не любит Хастинапур и никогда не останется там надолго, тем более навсегда. Особенно сейчас, когда прочно обосновался в своей Айодхье.       По лицу ювраджа снова прошла тень, подобная замешательству. Сжатая в кулак рука взлетела к лицу, потёрла щёку…       — Брат, — прошептал я, подходя ближе, — ты по-прежнему думаешь, что он ненавидит тебя? И служит тебе лишь в благодарность за признание на арене?       — Не думаю, — был ответ. — Он никогда и не ненавидел — иначе давно бы уже расправился со мной. Он и сейчас поддерживает меня во всём, но так, как сам решил: осыпает новыми землями и податями и считает, что этого довольно. Когда генерал Карна только начал свои походы, и у него ещё не было собственных опорных пунктов, он уходил и возвращался. До третьего года, когда задержался у нас в дворцовых развлечениях надолго, и это очень плохо кончилось для него. После этого он сказал, что больше не вернётся, и у нас его будут видеть разве на пару-тройку дней раз в год. И вся наша дружба ушла в переписку, да и то больше деловую. Знаешь, я не удивлён, что Хастинапур для него стал воплощением праздности и опасности… ибо это было жутко! Я и раньше видел его приступы, но такое… И тогда я узнал о тебе. И снова повёл себя как бешеный слон на поле: не проявил чуткости, а просто выбил из него всё, ещё и обвинял в предательстве, пока до меня самого не дошло… Думаю, его и это смутило и отвратило от того места, где довелось пережить такой позор… И теперь я уже многие годы не могу убедить его, что Хастинапур — не ответвление нараки, а должность высшего сенапати — это далеко не праздность. Ты бы мог, Арджуна. Но ты отказываешься.       — Я против того способа, на который ты рассчитывал. А от честных переговоров не откажусь. Я готов привести необходимые доводы, когда увижу его снова. В твоём присутствии, чтобы было ясно, что и от кого исходит и каковы все расклады.       …И лучше не думать сейчас о том, что если Карна вернётся в Хастинапур, а мне придётся сидеть в Индрапрастхе, то… и всё наше с ним «уйдет в переписку, большей частью деловую».       И Дурьодхана, похоже, угадал мои мысли.       — Я не хочу привязывать его к себе до конца дней. Да, он нужен мне как военачальник, когда я стану царём, пока всё установится и окрепнет. Но все мы знаем, что он заслуживает большего. Стать коронованным самраджем всех своих земель. Независимым правителем. Ни от кого, даже от меня.       — И ты готов его отпустить?       — Давно готов, и сам говорил ему об этом. Он ведь всё равно останется моим союзником. Но он вбил себе в голову, что ему это не нужно, и попробуй его переубеди! Он упрямее даже Бхишмы.       — Не боишься сменить одного закоснелого упрямца на другого? Армия-то по-прежнему будет подвластна не тебе, и придётся испрашивать одобрения…       — Ох, Арджуна, давай я подумаю об этом, когда мы сумеем его вернуть… Если сумеем.       — Ничего не могу гарантировать, брат. Но мы сделаем всё, что в наших силах.       «Мы»? Я именно это сейчас сказал?       — Тебя устраивает такая моя сторона договора?       Он снова оглядел меня изучающе и… со смакующим восхищением!       — Нет, Арджуна, я положительно огорчён, что не могу взять тебя к себе министром вместо пыльного мешка Видуры!       — Ну, пока я здесь, — губы мои невольно растянулись в улыбке, — я могу быть советником. Если ты готов выслушать ещё один совет.       — Давай уже…       — Чтобы вернуть Карну, тебе нужно поговорить с ним. Обо всём. И о том, что было тогда… про это проклятое сари… Так же искренне, как со мной сегодня.       — Признаться в трусости?       — В страхе за него, если именно это было истиной. Он не заслуживает лжи.       — Может быть, это и стоит сделать… Но когда я его теперь увижу?       — Очень скоро. Когда дойдёт дело до того, чтобы просить прощения у Драупади. Тогда должны собраться все. Он прибудет.       — Мудро, — заключил юврадж. — Это ещё и побудит меня ускорить сие действо. Арджуна, тебе цены нет, ты знаешь об этом?       — Не стоит, брат. У тебя есть ко мне ещё что-то? Или мы можем уже отправляться в Хастинапур?       — Ещё день, Арджуна. Завтра мы соберёмся в тронном зале вместе с махараджем Ашваттхамой, дабы обсудить обстановку в Бхарате. Тебе следует знать всё о тех царствах, что будут окружать твою Индрапрастху. Какова сейчас расстановка сил, настроения союзников и противников. Да и для себя мне нужно кое-что уяснить — в отношении Южного Панчала. Аххичхатра рядом, Ашватхама не спускает с них глаз. И до него дошли вести, что Друпада снова хочет себе сыновей из огня ягьи. Просит мудрецов создать ему целых трёх великих воинов. Только без дочек в довесок! Не значит ли это, что Панчал готовится к войне? Интересно, с кем? Завтра прибудут лазутчики Ашваттхамы, мне следует их выслушать. Да и тебе не помешает.       — Выслушаем, Дурьодхана. Завтра. А сейчас позволь мне хоть немного отдышаться.       — Думаешь, мне не нужно того же? — усмехнулся он. — Ты только с виду мягкий пух, брат Арджуна, а под ним — гранит. О тебя и расшибиться недолго.       Он поднял руку в жесте прощания и развернулся, чтобы уйти. Но в последний момент замер — и снова сделал шаг ко мне.       — А скажи… он и с тобой такой же?       — О чём ты, брат?       — Ну… на ложе? Он и с тобой… как раненый зверь в агонии?       — Я поклялся не говорить об этом ни с кем.       Нет, ни за что я не скажу тебе, что со мною всё зашло намного дальше. Как возлюбленный мой всем существом жаждет бесконечного уничтожения, но после него восходит дивным светочем, не иначе древний млеччхский бог, умирающий и возрождающийся из года в год… Ни о том, каким он бывает пронзительно нежным, когда хочет подарить радость мне…       — Не нужно об этом, брат.       — Я лишь хочу знать, не опасно ли это для него. Но по твоей уверенности не скажешь, что ты там чего-то боишься.       — Бояться нечего. И не было никогда. Быть именно таким — для него благо. А для меня видеть это — счастье. Но больше я тебя ничего не скажу.       — Я боюсь его, — внезапно повторил юврадж. — Надеюсь, он об этом не узнает? — коротко подмигнул мне. — Или за него. И не знаю, что больше. И так все годы, что его знаю. С ним я словно на качелях, которые ещё и вот-вот оборвутся… Он бедствие. Но лучше него во всей Бхарате никого нет!       — Мне кажется, Дурьодхана, ты просто любишь его.       — Упаси боги!       — Я не это имел в виду, брат.       ***       У Ашваттхамы красивый сад, ухоженный и лёгкий. Не такой обширный и вычурный, как в Айодхье, никаких тебе диковинных статуй и выстриженных кустов. Когда я углубился в него в размышлениях после разговора с ювраджем, меня окружали лишь тонкоствольные деревья, цветущие белым и пурпурным, да по краям дорожки — шеренги высоких длинностебельных цветов, похожих на мечи, увитые гирляндами.       Дурьодхана желает короны для себя и лучшего военачальника Бхараты для своего царства. И, по сути, у Куру других достойных вариантов нет. В том, что он может быть отменным правителем, убеждало многое, а если он ещё и искренне раскается в грехах своей буйной юности… Да и мудрый Баларама сказал: «Незачем царству дряхлеть вместе с его владыками, нужна молодая, сильная кровь и такой же разум». Я не видел никаких указаний на неправоту стремлений ювраджа или неразумность действий.       И всё же… Мне предстоит содействовать возвращению Карны в Хастинапур — и этим подписать приговор себе. Нам обоим. Обоих нас так поглотят новые обязанности, что видеться…       Я запретил себе думать об этом, чтобы не рухнуть от боли и тоски. Как малодушно запрещал и прежде, а ведь подумать об этом необходимо. Индрапрастха должна вернуться не только ко мне, но и к Панчали. Она станет махарани этого царства и будет жить со мною во дворце. И как бы ни было это прекрасно для неё, как бы я ни радовался за мою дэви… её постоянное присутствие рядом станет застенком для истинных стремлений моего сердца.       Человека, которого единственного я, верно, и любил в своей жизни, оно оттолкнет от моего царства. При ней он никогда не прибудет туда ко мне, разве что официально, и едва ли захочет таиться со мною от неё по дальним покоям. Не посмею я так его унизить. А её? Смог бы я так обманывать лотос праведности?       …Куда больше я хотел бы видеть своею махарани совсем иную из моих жён. Она бы стала рассудительнейшей из цариц и самым мудрым советчиком, а главное — она знает и обо мне всё и понимает до глубины сути, и нет для неё ни греха, ни ревности, но только лишь свобода воли и чувств…       Уастишарнастьямбха, несравненная…       Да и наследник у нас есть. И какой наследник!       Но якши никогда не сменят своевольной жизни своей на рабскую людскую. Пусть и при майе власти и пышной роскоши. Да и не было такого во юги юг, чтобы правителями арийских царств были якши. Мелькнула шальная мысль: упросить зеленоокую кумари принять облик Панчали, стать ею для всех… О нет, она откажется, ещё и высмеет меня своим серебряным колокольчиком. Да и что делать с настоящей Кришни? Я не желал ей злой судьбы…       Нет, лучше не думать. Пока. Сосредоточься на цели, Арджуна. А вот не мешает узнать, что там задумал махарадж Друпада…       Лёгкий ветер прошелестел по моим ногам, взметнув опавшие лепестки цветов-мечей, закружил их вокруг меня. Тонко повеяв ароматом влажного древесного мха, которого не могло быть в этом ухоженном саду…       — Ты звал меня, сын Индры?       Вот так так!.. А ведь когда-то якшакумари сказала мне, что мы не свидимся больше. Но с тех пор мы встречались уже не раз. Так и ныне она ли это выходит из-за ствола раскидистой кадамбы, грациозно и плавно, словно покачивающийся на речных волнах цветок лотоса, или одна из её ипостасей из другого витка времени? И кажется она выше и стройнее, чем была прежде, и не такой кряжистой, или это невесомое одеяние, подобное изумрудно-серебристому потоку, стелющемуся позади по траве, делает её такой? А если я дотронусь до неё, не пройдёт ли рука моя насквозь?       — Я думал о тебе, премудрая…       — Ты думал не самую умную мысль, господин. Я никогда не посягну на то, что принадлежит по праву благочестивой дочери Панчала. Я не займу её места и не обреку сестру мою на новые тяготы.       — О многомудрая, я и не мыслил об этом всерьёз… Как ты могла решить, что я так поступлю с моей супругой?       — Но тебя гнетёт это, и ты не видишь выхода для своего сердца… А тебе сейчас нужно думать о другом. Я здесь, дабы успокоить тебя: выход есть.       — Какой же, моя дэви? — вмиг воспрянул мой разум.       — Индрапрастха воистину принадлежит лотосу Панчала, это её владения, и возвращение их станет для неё благом. Но ты забываешь о том, что тебя ожидает не одно царство. Вспомни о Кунтибходже. А ведь нельзя жить в двух царствах одновременно! Якша мог бы, но не человек. В любом случае, в одном из них тебе придётся посадить раджой-наместником кого-то другого. Да и как бы ты ни заботился о дочери Панчала, как бы ни беспокоился за неё, любовь к ней давно ушла из твоего сердца, переполненного иным. Так не лучше ли, чтобы рядом с нею был тот из её мужей, кто любит её больше жизни, — сын Вайю? Посади их в Индрапрастхе, а сам выбери Кунтибходж.       — Бхима не может быть царём. Он — лишь могучие руки…       — Ох, ты недооцениваешь своего брата, господин. А пусть даже ты и прав… У нас ведь есть иной обычай. Нередко самраджи, владеющие несколькими царствами или провинциями, отдают какую-то из них во владычество одной из своих жён. Если чувства угасли, но мудрость её несомненна, царственный супруг может так отблагодарить свою рани. Да не важны причины… такое бывает! Нередко они лишь красивые вывески на троне, а правят сановники, но бывают и истинные властительницы, сильные и справедливые. Вспомни легендарную царицу Бханумати! А раджмата Сатьявати, твоя прабабка, сколько лет была единственной правительницей при малолетних сыновьях!       Ну, не считая Бхишмы…       — О, я не сомневаюсь в способности дэви править, и даже единолично! Писания знают великих цариц! Но…       — Ну, так отдай Новую Индрапрастху лотосу Панчала! Пусть коронована будет она одна. Или ты сомневаешься в её государственном уме? Напомнить тебе, кто истинно правил Индрапрастхой, когда корону там носил сын Дхармы?       Да уж, не в бровь, а в глаз. Император Юдхиштхира тогда и шагу не мог ступить без советов и одобрения вникающей во всё Драупади, да и я как сенапати нередко исполнял именно её приказы, и вели он ко благу. А что уж говорить о Бхиме! Он только её и слышал.       Но то, что она пережила, как сейчас надломлен её разум…       — Ваша дэви сильна и быстро окрепнет, — сказала якшини. — Для таких, как она, обретение власти — лучшее целебное снадобье для души. Да и общим владыкой двух царств будешь ты. А сын Вайю… он может быть коронован, а может — и нет. Его едва ли это обидит. Но он будет верным защитником махарани и хранителем её трона. И самым преданным супругом.       Я задумался. А ведь это выход! Вот только как к этому отнесется Дурьодхана? Он ведь ещё не знает о Кунтибходже. Я ещё очень много чего не успел сказать ювраджу: ни о своей новой силе, ни о том, сколько царств навесил на меня Ангарадж, ни о его упрямом желании завоевать Мадру, опять же, для Пандавов, ни о Сурье с его признаниями, с которыми ещё не решено, что делать… Так не лучше ли пока придержать эти козыри, или, напротив, помехи, в рукаве?       — А в Кунтибходже, сын Индры, ты можешь короновать другую из своих жен.       — Да, ведь и там нужна будет махарани!       И не сводит ли это на нет все предшествующие хитроумные соображения? Другая… А ведь с нею будет всё то же…       — Ты сам уже загадал, какую.       — Что? Ты, мудрейшая? Ты хочешь быть царицей? Но разве жизнь людей не тесна для якшей? Разве не смешно вам жалкое людское владычество?       — Мне не нужна власть, мой господин. И в политику вашу я вмешиваться не стану, только разве если ты сам попросишь совета. Но помни: у якшей нет права входить в войну, а потому вопрошай лишь о мирных задачах. А вот опыт такой будет для меня ценен, поможет мне лучше познать природу людей. Я пребуду с тобою во дворце, но стану возвращаться в свой мир, когда сочту. В Кунтибходже будет царица, она станет появляться в зале собраний и перед подданными всегда, когда это нужно, но жить я буду своей жизнью, не с тобой. Зачем мне обременять тебя — да и себя? А если я буду слишком занята своими делами в якшалоке, а царица понадобится, я могу прислать вместо себя своё отражение. Никто не отличит его от подлинной махарани, если не прикасаться.       — О якшакумари, ты могла бы просто оставить своё отражение и не отягощать себя…       — И это можно было бы… Но отражения несовершенны, они могут лишь присутствовать, но не жить полнокровно. А потому и меня самоё тебе придётся терпеть… иногда.       — Предивная моя, это будет радостью для меня…       — Посмотрим… Ты ведь знаешь: я могу принять всякий облик — любой из других твоих жён, и для всех буду женщиной арьев. Тебе осталось выбрать, кого из них ты хотел бы видеть рядом. Нет… постой… ведь до их царств может дойти весть об этом, и любая из них может явиться, чтобы обличить во лжи! Придётся тебе брать седьмую жену! Как забавно… никогда ещё не проходила я брачных обрядов дважды с одним и тем же супругом! Зато ты сам можешь придумать ей облик.       Разум мой и не думал протестовать против этого странного предложения. Напротив, он откровенно возликовал. Ведь я получу не только свободомыслие моей якшини в чувствах, но и её великую мудрость! А что может быть лучше для царства?       Вот только…       — Высокочтимая моя дэви, а ведь у меня есть одна жена, которая никогда не сможет прибыть сюда ни чтобы обличить во лжи, ни даже чтобы просто воссоединиться со мною, увы… Она слишком далеко отсюда, да и путь себе избрала иной. Но облик её был радостен моему взору. Ты могла бы обратиться той, до которой несколько лет пути на далёкий север?       — Назови меня её именем, — только и ответила она.       Я прикрыл глаза, вспоминая…       — Сватиланха… — ласково прошептали уста, а глаза уже предвкушали узреть удивительную светлокосую девушку такой непривычной, неповторимой красоты…       Но вместо неё передо мною явилась согбенная женщина, закутанная в ветхое покрывало по самые щёки. Охристо-палевое лицо её бороздили глубокие складки у носа и губ. Она подняла на меня глаза — и из них тёплыми лучами изошла такая неземная доброта, что в один миг стало явно: эта дэви не от мира сего — саньясини или даже йогини.       Да, это, несомненно, она — та, кого в её царстве называли Светлой. Но так измениться! За какие-то неполных три года!       — Я уловила её такой, какова она сейчас, — сказала якшини, вновь принимая собственное обличье. — Эта дэви ушла служить своим богам, в ашрам… у них это называется иначе… Там лишь тяжкие труды, обряды и то, что зовёте вы аскезами, потому юность её поблекла… Но ей безразлично это. А вот душа… Я давно уже не встречала столь чистой! Жаль, я могу взять лишь облик её, но не душу… Но, сын Индры, — она взглянула искоса, — мне явно: тебе не по нраву то, что ты узрел. Для вас, мужей, в женщинах важнее всего — красота…       — О, ты видишь насквозь все наши слабости, многомудрая! Не стану лукавить, мне бы хотелось, чтобы моя махарани была прекрасна. Такая, какой была в те поры, когда мы были вместе… Это ведь всё равно будешь ты, непревзойдённая!       — Льстец! — усмехнулась она. — Тогда назови меня снова. Но так, чтобы это указывало на те времена.       — Сватиланха, жена Яруни, — отчётливо выговорил я, сдерживая прорвавшийся трепет.       На мгновение якшини замерла, чуть пошатнулась, вскинула руку взмахом крыла… И на её месте предстала высокая статная красавица в просторном вышитом одеянии, с роскошными, золотистыми, как солнце, косами ниже колен. Её голову охватывала широкая шёлковая лента, расшитая крупным цветным бисером, а от висков до самых плеч ниспадали длинные подвески витого серебра. Это украшение некогда подарил ей я. Она дорожила им, я помню…       — Вот это да! — воскликнула она, подхватив одну из кос с серебряным угольником на конце, озадаченно вертя её в руках. — И как ты объяснишь арийским царствам, откуда тут взялась столь предивная дэви? У меня, верно, и глаза светлы?       — Как небо… — заворожённо прошептал я. — А кожа — молоко и мёд…       — У нас не бывает таких. Ты же не хочешь, чтобы твою царицу называли ветали, а то и асурини? Вот как хочешь, господин, а косы мои будут чёрными! Да и личико сделаю посмуглее, не сильно, допустим, как у тех, кто живут под Химаваном… И одеваться я стану не так, и манеры мои будут как у принцесс Великой Бхараты…       Пожалуй, это будет верно — дабы хоть немного сгладить эту яркую солнечную красоту, что может вызвать ревность не только у Драупади, но и у моего асурасундари…       — Тот, кто дорог тебе, будет всё знать, — сказала уже чернокосая и кареглазая Сватиланха, от чего дивная прелесть её стала, казалось, ещё ярче и сочнее. — И мою истинную суть, и весь наш замысел.       — Ты готова довериться ему? — насторожился я.       — А что он сделает мне? И выдать не пожелает. Ведь это делается для него.       — И ты готова свершить всё это для не… для… нас с ним?       — Почему бы и нет? Но и для себя тоже. Это особый опыт, мой господин, и для моей долгой жизни он будет столь краток, что я не успею ни насладиться, ни разочароваться… Ведь и ты не станешь неволить моих чувств? У меня сейчас четыре мужа и Вьяшуракшита ещё, а сколько будет к тому времени, пока и не ведаю, — я не желаю расставаться с ними!       — И в мыслях не держал ни в чём ограничивать твоей жизни, великодушная! Но наши традиции…       — О, махарани Сватиланха будет лотосом праведности! Она не познает и помысла о других мужах, кроме своего царственного супруга, даже если он не станет делить с нею опочивальню…       «А вот не знаю…», — вдруг подумалось мне, и краска опалила шею.       — Но только в этом облике! А когда вернётся Уастишарнастьямбха… Довольно, сын Индры, — заявила она, вновь принимая прежний вид. — Я показала тебе твою будущую царицу только для того, чтобы сейчас ты забыл об этом. И думал о том, что насущно, не тревожась сердцем своим. Кунтибходж ты получишь нескоро, сначала нужно достичь Индрапрастхи. Забудь лишнее и делай, что должен. Тебе ещё многое предстоит.       — Как благодарить тебя, великодушная…       — Ещё наблагодаришься, мой царственный супруг.       Она вновь улыбнулась лукаво, бросила раскосый взгляд через плечо и медленно вошла в ствол кадамбы — словно растворилась в нём…       Я некоторое время ещё оторопело смотрел на этот ствол, а потом хлопнул себя по лбу. Ведь мы же так и не договорились до того, откуда возьмётся махарани Сватиланха. Ни в одном царстве нет такой принцессы, ни от какого махараджа я не получу эту дочь… Но… Как тут не вспомнить о том, как Ангарадж Карна пожелал явить дэви Наргису апсарой, дарованной ему богами за доблесть? И я могу сделать то же! Тогда ведь можно и золотые косы оставить, именно они и станут подтверждением…       — Я всё слышу! — прозвенел колокольчик откуда-то из ветвей кадамбы, но сама якшини не появилась. — Будут тебе золотые косы! Могу и спуститься в сиянии с небес при всём народе. Но сейчас у тебя другие заботы! — голосок сделался строгим.       Да вот вместо насущных забот явились в мою неугомонную голову и вовсе крамольные помыслы: а ведь мой Картиккея может не только возревновать меня к прекрасной Сватиланхе, но и сам в неё влюбиться… хм… насколько его вообще интересуют дэви. А они его интересуют, что бы кто ни говорил. Драупади до сих пор забыть не может, да и Наргиса оставила след, и это не говоря о двух жёнах и сыне. «У женщин нет силы!» — а у якшини она неисчерпаема! Пытливой до людской природы кумари может даже понравиться такое похождение, она и двоих разом вольна зазвать на ложе… А вот мне?..       — Я всё слышу!       Сложив ладони на груди, я с мольбою поднял взгляд на ветви.       — Забудь о глупостях, неуёмный. У тебя ныне иной путь!       ***       Зал собраний во дворце Ашваттхамы не был пространен, скорее, вытянут в длину — от парадного входа до тронного возвышения, на котором восседал махарадж, а рядом, на гостевых тронах, стоящих чуть ниже, — мы: юврадж Дурьодхана по правую, я же по левую руку. Никаких других своих министров и сановников царь Аххичхатры не вызвал, и только два десятка стражников с копьями, навытяжку стоящие вдоль стен, ближе ко входу, чтобы не слышать обсуждаемого, нарушали наше уединение.       Прибывшие из Южного Панчала лазутчики не сообщили ничего сколько-нибудь важного. То ли выведать ничего не смогли, то ли и узнавать было просто нечего. Да, махарадж Друпада снова требует от мудрецов дать ему сыновей из огня ягьи, но махариши Яджа и Упаяджа, а ними и другие, отвечают категорическим отказом: нет на это воли богов! Друпада согласился даже на то, чтобы к каждому сыну прилагалась дочь, но это ещё сильнее возмутило мудрейших: «Божественных дочерей вы тем более не достойны! Боги указывают, что сначала вам следует разобраться с теми детьми, что у вас уже есть. Они суть божественные дары, но их судьбы… Да они прямое указание на то, как оставляет желать лучшего ваше почтение к богам!» Друпада взбешён, но надежды не теряет. Ни о какой большой войне в Панчале и слыхом не слышно, нигде — ни во дворце, не среди подданных на улицах и в харчевнях — об этом ничего не говорят, и даже попытки хитростью вызвать осведомлённых на откровенный разговор ни к чему не привели.       Ашваттхама был недоволен. И особенно неприятно было махараджу, что его посланцы объявили о своей практически неудаче в присутствии Дурьодханы. Видно было, и нескрываемо, что при всей официальной независимости царства Ашваттхамы, сам он продолжает считать своего друга стоящим над собой, и мнение ювраджа о нём самом, его правлении и ведении дел имеет для него огромное значение. Да и сведения эти нужны не столько ему, сколько Хастинапуру, для него и добывались. Союзник, друг. Но, по сути, как был, так и остался преданно служащим своему покровителю. Дурьодхана умеет это с людьми… хотя едва ли сам понимает, как это у него получается. Дар богов, не меньше.       Они оба какое-то время расспрашивали осведомителей, поинтересовавшись заодно — явно для меня — как поживает махарани Драупади. И о ней сообщили странное. Она не покидает ашрама женщин, во дворец не перебралась, да и видится с родными нечасто. И, похоже, между нею и отцом размолвка, и в этом замешаны и её брат с сестрой — явно не на стороне махараджа. Вполне возможно, что в Панчале дело идёт не к войне, а к смене власти: наследники не желают больше терпеть на троне престарелого родителя. Вот потому он так и озабочен новой поддержкой от мудрецов. Но и риши, похоже, тайно ли, явно, на стороне молодого поколения.       Ашваттхама приободрился. Хоть что-то существенное принесли, чем можно выслужиться перед Хастинапуром. Дурьодхана же сказал, что смута в Панчале нам только на руку. Ну, кроме того, что заводила там явно Драупади — вот не сидится же ей в покое! Хоть корону своего царства ей не надеть, но кто ещё бы такое мог затеять из неострых разумом вояк — детей Друпады? Но это ещё нужно выяснить. А потому, друг Ашваттхама, пусть твои люди отдохнут и снова отправляются в Панчал. Или зашли других.       Мне же это совершенно не понравилось. Если окажется, что Панчали действительно ввязалась во что-то такое… Но ведь у неё, как и у нас всех, обет до конца изгнания — мы не имеем права вмешиваться в политику! Но вот я сам…       А вот я сам. Заключаю договоры, собираюсь принять правление, выслушиваю донесения. Что же мешает и ей, этой неуёмной пламенной натуре, истосковавшейся в лесах, всею силой своей воли войти туда, где ей самое место? С Драупади нужно встретиться как можно скорее. Зато теперь я и вовсе не сомневаюсь, что лучшей рани-наместницей Индрапрастхи будет именно она.       — Покончим с этим пока, до выяснения, — сказал юврадж. — У нас на сегодня ещё Магадха.       — А там что происходит? — вскинулся я. — Ты говорил, они могут с Дваракой…       — Магадха давно зарится на нашу Ангу, но с тех пор, как Ангарадж приструнил Джарасандху и укрепил в Анге свои гарнизоны, они не решаются. Но мне известно, что молодой царь, сын Джарасандхи, гостил у ядавов, и они долго говорили. Юнец, похоже, даже не знает, кто на самом деле убил его отца, а потому ваш дражайший кузен Кришна вполне мог навешать ему на уши что угодно — например, предложить за союз Ангу, склонить к попытке захватить её общими силами…       — Карна знает?       — А то как же. От него эти сведения и пришли. Последнее донесение привезли за день до моего отъезда сюда. А вот откуда узнал, не сообщил. Он вечно как обрушит что-нибудь на голову, а ты думай, что с этим делать…       А ведь думать об этом всё равно придётся самому Ангараджу. Ох, сколько же на нём всего!       — Но, Дурьодхана, ведь…       Мне не дали договорить. Внезапно парадная дверь распахнулась, и в неё стремительно вошёл слуга-глашатай с поднятым жезлом. Решительно приблизившись, он припал на колено перед троном.       — О сиятельный махарадж! Нижайше прошу прощения за беспокойство, но это срочно! Не терпит отлагательства!       — Говори! — приказал Ашваттхама.       — Прибыл раджасвара от Ангараджа Карны. Желает видеть ювраджа Дурьодхану. Требует пропустить его немедленно!       Дурьодхана подобрался, расправив плечи, и искоса взглянул на меня — мол, что я говорил? — всегда как град на голову, вот что ещё? Однако не спешил.       — Откуда он узнал, что я здесь? — пристально взглянул на глашатая.       — Сказал, что был в Хастинапуре, но вас там не застал. Ему сообщили, где вы сейчас.       — Воистину срочно, — сделал вывод юврадж и тут же сузил глаза. — Другой вопрос, зачем Карне присылать раджасвару? Со мною он такого никогда не делал. Ему всегда хватало писем и обычных открытых вестников. Что ему скрывать?       — Он точно от самого Ангараджа, не из Анги? — вклинился Ашваттхама. — Там до сих пор любят играть в эти игрушки, хотя у нас это давно отжило. И Карна давно мог бы запретить этим дикарям их дурацкий обычай…       — Ну, иногда они бывают полезны, — оборвал его юврадж и снова обратил взор на глашатая.       — Никак нет, сиятельнейшие, — ответствовал тот. — Именно от Ангараджа.       — И откуда конкретно? Где сейчас генерал Карна?       — Не сказал. Требует лишь, чтобы не медля его препроводили к вам.       — Сколько с ним прибыло людей?       — Он один…       — Странно… — протянул Дурьодхана. — Очень странно… Друг Ашваттхама, прикажи своей страже держать ухо востро. Пусть войдёт!       Глашатай удалился, и уже через мгновение в открывшуюся дверь ступил другой человек. И как только я узрел его в дверном проёме, меня окатило холодом: в облике его сквозило не просто что-то режуще странное, но и опасное. Стражники у стен, словно по команде, тут же резко склонили копья, недвусмысленно наставив на вошедшего, но он поднял руку, повёл ею перед ними, будто молчаливо приказывая, и стража мгновенно убрала оружие и снова вытянулась у стен. Такая покорность этих воинов чужаку не просто удивляла, она была какой-то ненормальной… Явившийся сжал руку в кулак, будто жалея, что сделал это — явно не задумываясь, — опустил её и двинулся в нашу сторону.       Мне казалось, что он, с такой спешной вестью, должен ворваться так же стремительно, как и глашатай, но раджасвара двигался медленно, ступая осторожно, словно по разбитому стеклу. Я невольно уставился на его ноги — на них были надеты совершенно неподходящие для наших знойных мест мягкого сафьяна гандхарские сапоги-ламы с острыми, чуть загнутыми носами, их голенища уходили высоко под складки дхоти. Подобные у нас нашивал только махарадж Шакуни, который постоянно мёрз и даже под жарким солнцем кутался в меха.       Это не просто настораживает… Этот человек ранен, у него что-то с ногами, и он пытается это скрыть. Но как сокроешь, если невозможно идти, не припадая, причём на обе стопы сразу… Даже не видя его лица под скрывающим его тюрбаном, я едва не почувствовал, что он стискивает зубы от боли.       Да и само облачение его было не таким, как я привык. Мало того, что не багровое, как полагается раджасварам, а тёмно-зелёное, почти в черноту, и с каким-то неподобающе легкомысленным золотистым узором по краю, так ещё и глаза скрывают не обычные золотые подвески, а нечто непонятное из кости или черепахи, тонкозубчатое, напоминающее полукруглый женский гребень.       «Поддельный?..» — мелькнуло в голове. Я взглянул на Дурьодхану, и он, похоже, понял меня. Впрочем, он и сам был далёк от доверия странному вестнику.       …Уттарья слишком широкая, ниспадает складками по бокам почти до колен, под такой можно спрятать и доспехи, и оружие. Но ни эти складки, ни подозрительная хромота не могут скрыть выправки хорошо обученного воина. Он был среднего роста и не обладал мощью того же ювраджа, но что-то подсказывало мне, что вступи эти двое в поединок, даже в рукопашную, перевес окажется не на стороне мощи. Если бы этот человек не был ранен…       Да что же с ним такое?       Приблизившись, наконец, к тронному возвышению, раджасвара так же припал на колено, но лучше бы он этого не делал. Когда поднимался, я явственно услышал из-под покрова сдавленный шип.       Услышал это и Дурьодхана.       — Вам нездоровится, почтенный? — вопросил он, в то время как Ашваттхама незаметно дал знак стражникам, чтобы приблизились. — Нужна помощь?       — Нет, юврадж, — хрипло ответил тот на ангском говоре. — Дозвольте говорить. Вести не терпят промедления.       — Дозволяю.       — Прикажите этим людям отойти, — он даже не обернулся на копейщиков, стоящих за его спиной, лишь чуть откинул голову в их сторону. — Я должен говорить только с вами, юврадж. Махарадж Ашваттхама и принц Арджуна тоже должны это услышать, но никто больше.       Вот как? Знает всех нас? Впрочем, почему бы человеку Карны этого не знать? Если только это именно человек Карны…       — Вы считаете, я должен вам доверять? — прямо заявил Дурьодхана.       — Я безоружен, — он развёл в стороны руки, а потом приподнял край уттарьи, чтобы показать, что на нём нет доспехов и спрятанных кинжалов. Под уттарьей обнаружился простой серый камиз, облекающий худощавое, но явно крепкое тело.       Однозначно, воин, да ещё и, бесспорно, из таких, кто выполняет самые сложные тайные поручения, на которые требуется наговская ловкость. Такой и без оружия может быть опасен.       Если бы этот человек не был ранен.       Переглянувшись, Дурьодхана и Ашваттхама отослали охранников подальше, но дав явный намёк быть настороже.       — Говорите.       — У меня две вести. Начну с Двараки. Вы знаете о том, что Ангарадж Карна вступил в союз с предводителем андхаков Критаварманом, и они, соединив войска, двинулись на Мадру. Критаварман — дальний родственник правящей династии ядавов, но давно недоволен их линией относительно андхаков и бходжей и хочет избавиться от их влияния. Он сообщил Ангараджу о ближайших намерениях Васудевы Кришны. Вам следует это знать как можно скорее.       — Насчет Анги?       — Нет. У Кришны другой план. Он собирается ехать в Хастинапур договариваться о мире с Пандавами.       — Что?       — Да, именно так. Явить себя послом-миротворцем от лица Пандавов на некоторых условиях.       — Каких Пандавов? Кто-то из них сейчас в Двараке?       — Нет. Ни одного из них сейчас в Двараке нет. Это намерение исходит только от Кришны. Пандавы лишь предлог. Похоже, он едет в Хастинапур с какими-то иными целями. К кому-то хочет подобраться. Ангарадж счёл нужным предупредить вас. Кришна прибудет скоро, не пройдет и трети луны.       — Но ведь может быть и так, что кто-то из Пандавов всё же сейчас с ним…       — Нет. По последним сведениям, принцы Бхимасена и Юдхиштхира сейчас у ракшасов, с семьёй Бхимасены. Юдхиштхира по-прежнему нездоров. Принцы Накула и Сахадева до недавнего времени пребывали в Мадре, у своего дяди, сейчас мы не знаем, где они, но не в Двараке. Некий происк под предлогом миротворческого порыва исходит только от Васудевы Кришны.       Раджасвара говорил решительно, будто рубил, не давая даже ювраджу довершить вопросы, похоже, ничуть не считаясь с его царственностью, и по тону вестника мне почудилось, что это не просто воин, а явно командир. Если не самого высшего звена… Посланники — по сути, слуги — так себя не ведут. Никаких тебе «сиятельнейший» и «высокочтимый», просто «юврадж» — словно удар ножа. И это «МЫ не знаем»… Здесь не просто что-то не чисто, здесь…       Дурьодхане, похоже, тоже это не приходилось по душе, и он начал раздражаться. Хотя заметно это было, наверно, только мне.       — Я принял к сведению, — сказал он, сдерживаясь. — Что делать, мы решим. Я сообщу об этом Ангараджу. Не через вас!       — Да, не через меня. Я не могу ждать вашего решения. Моя задача: сообщить вести — и уйти. Прямо сейчас.       — Не буду спрашивать, куда вы так торопитесь, почтенный, — не смог скрыть яда юврадж. — Вы сказали, есть и другая весть. Говорите.       — Да. Махарадж Мадры Шалья собирается идти войной на Хастинапур. Со дня на день.       Медные брови ювраджа взлетели вверх. Да и я не смог сдержать возгласа.       — Этого не может быть, — припечатал Дурьодхана. — Ангарадж Карна отправился на завоевание Мадры, Шалье сейчас точно не до того, чтобы грозить нам!       — Именно это и разъярило махараджа Шалью, и он решил нанести превентивный удар. Войска Ангараджа переброшены к границам Куру — на перехват. Но и Хастинапуру следует подготовиться.       — И прислать подкрепление? Ангарадж никогда о таком не просил.       — Он и не просил. Но готовыми вам быть следует. Оповестите Владыку Бхишму.       И опять — словно приказ.       — Вы были в Хастинапуре — могли бы и сами его оповестить!       — Мне поручено говорить только с вами, юврадж.       — Только со мной? Я ведь не сенапати и не отвечаю за оборону. Зная, что Хастинапур под угрозой, Ангарадж направил бы гонца прямиком к Владыке. И не закрытого. Мне это не нравится, почтенный! Да и не похоже всё это на Карну, — Дурьодхана с сомнением оглянулся на меня. — Если он что-то решил, то идёт напролом. Он не стал бы перебрасывать войска. Если шёл на Мадру, то был бы там, и Шалье бы не поздоровилось… он и подумать бы не успел о нападении на Куру…       — Юврадж, — ничуть не растерялся напористый раджасвара, — обстоятельства таковы, что сейчас перемещение армии к границам Куру — лучшее решение.       Но объяснять, похоже, ничего не собирался.       — Нет, это совсем на него не похоже! — упорствовал Дурьодхана. — Чтобы он не взял то, что собрался взять… Да быть того не может! Вы что-то недоговариваете, почтенный…       — Это всё, что мне велено передать.       — Кто вам это велел? — Дурьодхана внезапно вскочил со своего трона и чуть ли не ткнул выставленным пальцем в закрытое лицо раджасвары.       — Ангарадж Карна, — невозмутимо ответствовал тот, лишь чуть отстранившись. — Это всё, что я должен был сообщить. Я могу идти?       — Никуда ты не пойдёшь, — заявил Дурьодхана, резко надвигаясь на него. — Пока я не узнаю, кто ты такой. Открой лицо!       Раджасвара отступил на шаг, снова припав на ногу, голова его дернулась, ладонь стиснулась в кулак. Но он быстро взял себя в руки и так же ясно ответил:       — Это невозможно. Таков обычай.       — Но не обычай между мною и Ангараджем. Кто тебя послал?       — Я уже сказал, кто. Зачем повторять?       Это была уже просто дерзость. И что-то яростно знакомое почудилось мне в этом хриплом, но твёрдом голосе с едва заметным оттенком сдерживаемой муки…       Юврадж глубоко вдохнул, скрежетнув зубами, и вернулся на свой трон. Основательно сел, уперев руки в колени, и уже спокойно и твёрдо изрёк:       — Я должен был сделать это в самом начале, прежде, чем говорить с тобою. Ясно, почему ты не показался Владыке Бхишме — у него есть право потребовать знаки раджасвары. Но и сейчас не поздно сделать это. Покажи их.       Вестник стоял неподвижно. Слишком долго…       — Я сказал, покажи знаки, — жёстко повторил Дурьодхана.       — У вас нет права их требовать. Вы не царь!       В голосе, доселе мерном, послышалась резкая решительность. Такая знакомая…        О боги… Да быть не может…       — Вот как? — Дурьодхана хлопнул себя по колену. — Ну, так здесь есть царь, который может потребовать всё! — он бросил огненный взгляд на Ашватттхаму.       — Покажи знаки, — тут же велел тот, перейдя на такой же уничижительный тон, что его друг.       Некоторое время ещё раджасвара стоял неподвижно, словно решая.       — Да будет так, — сказал он наконец и запустил руку в горловину уттарьи. На свет показалась подвеска на тонкой золотой цепочке с круглым амулетом на конце. На нём было высечено какое-то сложное изображение. Не имея возможности снять её через замотанную голову, чужак сделал резкий рывок, и разорванная цепь оказалась в его руке. Он тут же бросил её на колени ювраджу.       Это можно было бы счесть и вовсе непростительной дерзостью, если не понимать, что подойти к трону и почтительно поднести знак стоило бы ему усилий.       Дурьодхана не заметил дерзости. Он заинтересованно рассматривал изображение на амулете, а потом поднял голову и пристально взглянул на безликого.       — Я вижу герб Анги, как на монетах. И, вроде бы, такая подвеска была у Ангараджа. Но это не знак раджасвары.       — Вы не царь, — упрямо повторил посланник, — вы не можете знать, как выглядит знак.       — Значит, можно пытаться меня обмануть?       — Это не знак раджасвары, — подтвердил Ашваттхама. — Да и со своими знаками истинные послы не обращаются так, как ты. В первую очередь, ты потребовал бы, чтобы оба принца вышли, ибо им такие знаки видеть не дозволяется. Но ты явил это и их глазам. Промашка… И надето на тебе бхут знает что… У тебя есть что-то ещё, чтобы доказать свою честность?       Незнакомец, похоже, несколько опешил от своего промаха, но лицо было закрыто, и понять его состояние в полной мере было невозможно. Но уже было ясно, что перед нами поддельный, вот только чей? И откуда у него подвеска Ангараджа? Я ведь помню её…       — Ну? — надавил Ашваттхама.       — Может быть, вас удовлетворит это? — сквозь зубы прошипел чужак, и голос его резанул злой отчаянностью.       Он резко сдвинул вниз край уттарьи с левой стороны горла, почти рванул. И мы увидели на обнажившейся шее над ключицей выжженное клеймо. Крупное, с пол-ладони, и тоже с нечётким изображением, подобным гербу. Да он что, весь изранен?..       Юврадж подался вперёд, разглядывая. Ашваттхама даже не двинулся.       — Это не знак, — хладнокровно выдал он.       — Я вижу герб Мадры, простую версию, — опознал Дурьодхана. — Шалья тебя послал? Не похоже… Показал бы ты тогда… Так у них клеймят преступников и рабов. Ты беглый из Мадры? Решил им отомстить?       — Да.       — Но мадракскому рабу не может быть известно расположение войск… тем более о Двараке! И на раба ты не похож… Довольно! Мне надоели эти игры. Говори, кто ты такой!       — Я уже всё сказал. Я могу идти?       — Наглец! Подлый шпион! — не выдержал юврадж, вновь бросив взгляд на Ашваттхаму.       — Взять его! — резко приказал тот.       В мгновение стражники окружили пришлого, но не успели даже опустить копья. Руки его, сжатые в кулаки, резко размахнули в стороны — два воина отлетели, как куклы. Ещё один получил удар в кадык и со всхлипом рухнул к его ногам.       Боги благие, да это не просто воин — махаратхи, не меньше, которому и безоружному расправиться с двумя десятками простой охраны — что сорвать цветок в саду. Молниеносные, отточенные движения…       Нет… не может быть… Тысяча ракшасов, нет!.. Это же невозможно никак…       Вновь удар — четвертому — в челюсть. Хруст… Крепкая рука выхватила у падающего копьё… Но он не успел воспользоваться им. От резкого рывка шагнул назад, перемещая вес, — и словно наступил на шип, пронзивший насквозь. Тело выгнулось в спазме, дёрнулась назад голова, резкий стон перешёл в бранное слово… и когда он — всего через пару мгновений — восстановил равновесие, было уже поздно. Десятки копий упёрлись в него со всех сторон — в грудь, бока, спину. Один из наконечников был у самого горла — только ткань покрова отделяла его от кожи.       Всё было кончено. Больше этот человек ничего сделать не мог. И не только из-за стражников, одолевших его. Он тяжело дышал и пошатывался, похоже, даже просто стоять ему уже было невмоготу. Казалось, только уткнувшиеся со всех сторон копья и держат его на ногах. Но если его сейчас накроет обморок — а на это было очень похоже, — он упадёт просто на острия.       Что-то не выдержало во мне…       — Дурьодхана! — выкрикнул резко. — Ему дурно! Прикажи убрать копья, иначе…       — Арджуна, ты собрался тут жалеть всяких мерзавцев? Да по нему пытки плачут! — юврадж вскочил со своего места уже нескрываемо на взводе.       — Отнюдь… — прохрипел пленник. — Если хоть один из ваших недотёп зазевается…       Уже без ангского говора. Близость к беспамятству стирает такие мелочи. И не только их… Этот голос, уже не изменённый… я его узнаю и в аду… но это же невозможно…       Воины с копьями подобрались, словно от приказа, вцепившись в свои древки.       — Дерёшься ты отменно… — едко выговорил юврадж, приближаясь. — Какой из тебя мадракский раб? Взял бы тебя к себе на службу, не будь ты чьей-то подлой змеёй… Ты явно из тех убийц, которых готовят для тайных дел. Посидишь пока в каземате — разберёмся с тобою позже. И уж поверь, у нас найдутся способы развязать тебе язык.       Захваченный вздрогнул. От накатившей слабости голова его качнулась вниз — укрытие для глаз (оказавшееся самым что ни на есть женским гребнем!) сорвалось с лица и упало, повиснув на одном из древков. Веки его тут же крепко створились — это всё, что он мог сделать, чтобы ещё хоть как-то сокрыть себя.       Но я успел разглядеть. И сердце моё пропустило удар…       Дурьодхана тоже всмотрелся пристально и добавил:       — А вот увидеть твою гнусную образину можно и сейчас. Снимите с него тюрбан!       Один из стражников протянул руку…       — Нет, — отчетливо выговорил пленный. — Если вы попытаетесь это сделать, я упаду на копья.       — Вот как? — это не остановило ювраджа. — Значит, мы знаем тебя? Но даже если ты будешь мёртв, мы тебя увидим.       — Мне уже будет не важно.       — Не выйдет, голубчик… Ты ничего не сделаешь с собой, пока не откроешь нам всё. В цепи его!       У царских охранников всегда были при себе малые кандалы. Один из них приступил к пленённому сзади и попытался схватить его руки — но получил короткий резкий отпор одними кистями, от которого пошатнулся и едва не рухнул. Кандалы со звоном упали на пол. Безликий ещё крепче зажмурил глаза и подался вперёд — на острия…       — Стой! — я вскочил с трона и рванулся с возвышения, выбросив руку вперёд. — Остановись!       Он не открыл глаз, но замер, сжавшись.       — Дурьодхана! — я подлетел к ювраджу. — Не трогайте его! Я сам! Позволь мне!       — Что — тебе, Арджуна? — проворчал тот. — Что ты можешь сделать?       — Я знаю, кто это, — выговорил чётко. — Позволь мне.       Дурьодхана склонил голову испытующе, кивнул и отошел в сторону.       Я приблизился к копейщикам, раздвинул двоих в стороны и прошёл между древками, оказавшись лицом к лицу с ним. Медленно поднял руку и положил на его коротко вздымающуюся грудь. И мне было всё равно, что думает при этом кто бы то ни было из взирающих на нас.       — Посмотри на меня, — прошептал отчетливо и мягко.       Глаза не открылись. Но человек передо мной не просто замер — застыл железной глыбой.       — Не нужно так, — продолжал я. — Зачем это всё было? Зачем устраивать такое, если здесь все свои, и нечего от них скрывать? От нас, твоих близких. Я здесь, — ладонь моя сильнее прижалась к укрытой уттарьей груди. — Тебе нечего опасаться.       Пальцы мои потянулась к закрытому лицу, сжали ткань…       — Нет, — выдохнул он, отстраняясь. — Я сам…       Я отступил, насколько позволяли копья. Он уже решительно вскинул руку, сгрёб с головы тюрбан и отбросил в сторону.       — Тысяча ракшасов! Ты?! — вопль Дурьодханы отдался эхом в сводах. Ашваттхама подскочил на месте, всплеснув руками.       — Уберите копья! — выкрикнул я.       Но стражники и сами едва не выронили оружие. Представшая им особа мгновенно вызвала такой трепет и почтение, что кое-кто даже почти рухнул на колени.       Но особа эта, лишившись опоры из копий, вновь утратила равновесие и навалилась на меня. Я крепко подхватил его под спину.       — Да, я, — подтвердил Ангарадж из-за моего плеча. — Будете ещё испытывать, не веря своим глазам? А вдруг это нагова майя, а под нею подлый шпион, змей коварный и злокозненный? Отпусти, Арджуна, я не собираюсь в обморок. А вот если вы дадите мне сесть, это будет то, что нужно.       По мановению руки Ашваттхамы стражники подтащили к тронам кресло. Карна упал в него с облегчённым вздохом, откинулся на спинку и вытянул длинные ноги в своих гандхарских сапогах, что облегали голени, как вторая кожа, и выше колен. С затылка его ниспадала на плечо длинная коса, туго перетянутая крепкими нитями. Мы все трое взирали на него остолбенело и молча, ожидая, когда к нему вернутся силы и он изволит что-то сказать.       — Какого трижды ракшаса?! — не выдержал Дурьодхана. — Как ты здесь оказался? И в таком виде?       — Зачем тебе понадобилось всё это представление? — отмер Ашваттхама.       — Что ж, раз уж вы меня раскрыли, придётся говорить. Я не имел скрытых намерений, только принести вести и уйти. Вам следовало это знать безотлагательно, а мне сейчас некого было послать вместо себя.       — Да как же так? Довольно уже крутить, друг, говори всё как есть!       — Я действительно сейчас всего лишь беглый из Мадры.       На него опять уставились ошарашенно, не находя слов. Он склонил голову, будто раздумывая, нужно ли говорить… а потом решительно обвёл нас всех сузившимся тёмным взглядом.       — Я потерпел поражение.       Ошеломленная тишина сгустилась горячей смолой.       — Быть такого не может! — прорвал её Дурьодхана. — Ты же только что сказал, что твоя армия…       — Армия цела. Ни один воин не пострадал. Они сейчас у границ Куру. Я должен вернуться к войскам. Немедленно!       — Нет уж, пока не скажешь всего…       — Придётся, раз уж начал. Подступы к столице Мадры очень трудны. Они хорошо устроились под прикрытием скал и узких ущелий. Вот по одному из этих бхутовых ущелий мы и двигались, растянувшись длинной цепью, когда внезапно на скалах появились лучники, выкатились глыбы, готовые быть сброшенными вниз. Нас обложили, неожиданно и быстро. Я бы сказал, мастерски. Можно было бы отстреливаться, но они были наверху, а мы на этом проклятом дне, где и развернуться трудно для выстрела, даже мне. Нас бы всё равно перебили, реши мы оказать сопротивление. Но они явно не этого хотели, ибо тут на вершине скалы, закрытый щитами, появился сам махарадж Шалья…       — Погоди… — перебил юврадж. — Как Шалья узнал о ваших передвижениях? Это не твой ли ядав тебя предал? Нашёл, кому доверять!       — Нет. Критавармана я слышу отчётливее всех других, даже Арджуны. Он не умеет закрываться, а я не счел нужным его учить. Его помыслы для меня — развернутый свиток. Он никогда не был в Мадре, и даже близ неё, не знал, какие туда пути. Дело в другом. Мне не было известно, что тогда в Мадре пребывали принцы Накула и Сахадева. А они за эти годы отточили свои дары. Сахадева стал великим провидцем, он больше не ошибается. Это он узрел, что мы втиснулись в эту ракшасову глотку, и указал, где нас можно подстеречь.       — Ну, допустим, поверим. Пока. Дальше…       — Шалья тут же сказал, что мог бы размозжить здесь нас всех, но ему не нужно это. Его интересую только я, и живым. Если я соглашусь добровольно сдаться в плен и дать обет не чинить своим небесным оружием и чем-либо ещё диверсий в его стане, он отпустит остальных. Даст моим воинам уйти. Я спросил, зачем ему это. «Без тебя они все равно потеряют опору и станут не опасны. Мадру тронуть не решатся — с таким заложником. Да как бы вовсе не расшатались… А за тебя я получу огромный выкуп от принца Дурьодханы, да и тебя это ославит — вся Бхарата узнает, что ты был моим пленником, проданным, как раб, и репутация твоя сильно потерпит в глазах людских». Ещё он сказал, что вреда мне не причинит, хоть и мне, сыну чернозубого пишачи и харчевной шлюхи, самое место на колу, но уж слишком соблазнителен выкуп. Можно потребовать и земли.       Воинов моих это возмутило, они стали говорить, что никогда не допустят подобного и дорого продадут свои жизни… А я понял, что никто не потеряет никаких опор. Не только я слышу Критавармана, но и он меня, и если я поставлю во главе армии его, то смогу по-прежнему командовать ею, где бы ни находился. Опять скажешь, я не должен доверять ему? Но это был единственный выход — а на другом конце гибель всех. А так и для Мадры мои войска не перестанут быть опасными. Мы придумаем, как подобраться к их столице и вытащить меня оттуда…       Я дал согласие Мадрараджу сдаться. Выходя один на открытое пространство, вызвал брахмастру и сказал, что стану держать её, покуда все мои воины не уйдут, — во избежание предательства. На это ушло почти полдня. Лишь когда почувствовал, что мои люди далеко и в полной безопасности, позволил мадракам взять себя.       В столице меня поместили в каземат, заковав по рукам и ногам, — Шалья не слишком доверял обетам, да и знал он о моих способностях. Цепи толщиной с голову, на такие и «нечестных сил» бы не достало — двинуться было невозможно. Он явился почти сразу, я думал, лишь для того, чтобы поглумиться. Но он сказал, что сейчас, когда моя армия деморализована, ему самое время двинуть войска на Хастинапур. «Ты недооцениваешь Бхишму?» — спросил я его. «Отнюдь, но неожиданность и его подломит. А для них это будет слишком неожиданно, ведь сначала я продам им тебя. Со всяческими уверениями в расположении. Через пару дней отправлю им предложение вместе с твоим царским перстнем, дабы не сомневались, что ты в моих руках. А за эти дни я выведу тебя из строя». Сказал, что с удовольствием и вовсе отрубил бы мне руки и ноги, «но тогда кто же тебя выкупит? Следует сохранить твою ценность. Когда-нибудь ты восстановишься и снова будешь полезен своим, но на время нашей войны с Хастинапуром будешь недееспособен». — «Ты дал обет, Шалья, что не причинишь мне вреда». — «Обеты дают кшатриям. А гнусных отродий шудровых шлюх они не касаются». За мной явились дюжие стражи, я сопротивлялся, но был оглушён, и очнулся уже на пыточном станке, закованный по самое горло до удушья. Лишь шевельнёшься — дыхание пресекается вовсе. Ничего сделать было невозможно. «Ничего личного, — сказал Мадрарадж. — По-личному я бы уже накормил тебя твоими собственными кишками, а так — это лишь целесообразность»…       Он опустил голову, снова болезненно зажмурив глаза.       — Что… — прошипел Дурьодхана. — Что он с тобой сделал?..       — Раскаленное железо к ногам. Иглы под ногти. Да зачем тебе подробности?.. Важно другое. Когда меня вернули в каземат, я думал лишь об одном: дозваться Критавармана и отдать ему приказ перебросить армию к границам Куру. Когда бы Шалья ни двинулся на вас, его будет кому встретить. А вот послать от андхака весть в Хастинапур было невозможно — вы не поверили бы сомнительному союзнику. Сегодня я убедился в вашей бдительности — она чрезмерна! Оставалось надеяться на то, что между Мадрой и Куру — союзная нам Тригартха, махарадж Сушарма не пропустит армию Шальи просто так, задержит и обязательно вас оповестит. Но мадраки могут пойти иначе…       На следующий день всё повторилось. Но Шалья зачем-то притащил с собою Накулу и Сахадеву — полюбоваться муками врага. Но просчитался — они не из таких. Им очень не понравилось происходящее и, возмутившись, они быстро ушли. А ночью пробрались ко мне в каземат и сказали, что усыпили стражу, выведут меня и сами покинут Мадру. «Нам давно уже поперёк горла то, что здесь происходит. Дядя позабыл о кшатрийской чести, да и среди подданных его творятся непотребства. И с союзниками, и с пленными он так бесчестен, что это просто отвратительно!». — «Я ваш враг. Вы собираетесь спасти врага». — «Объясняться будем позже. Нужно спешить». Идти я не мог, им пришлось вынести меня на своих плечах. А за городом их уже ждала повозка с сеном, куда они уложили меня, а сами облачились в одежды крестьян. Вот так, друг: я свободен сейчас лишь милостью Пандавов.       В пути они сказали, что отвезут меня в Хастинапур, к моим родным. Я просил их не делать этого, ибо не следует мне сейчас обозначать себя, одному и беспомощному. Попросил оставить меня где-нибудь на окраине, в чьей-то гостеприимной хижине. Сказал, сочтемся, если им придётся потратиться. Накула лечил меня в пути, и по приезде на постоялый двор я уже мог ходить, хоть и с трудом, но раны так до конца и не затянулись. А когда Пандавы уходили, Сахадева сказал: «Я знал, зачем ты хотел завоевать Мадру. Вот только нас не спросил». Просил прощения за то, что сдал нас, а Накула — что это он надоумил дядюшку на залог и выкуп, и не предполагая, как тот способен нарушить законы кшатриев. Узрев такое бесчестье, Сахадева в тот же день получил наитие от самого Бхагавана Сканды Картиккеи, как следует поступить. Сказали, что им сейчас нужно скрыться, ведь Шалья станет их разыскивать, желая расквитаться за предательство, и лучше всего им будет поискать убежища у якшей — некогда в странствиях своих уже имели с ними дело. Где сыновья Мадри сейчас, я не знаю.       Меня же интересовало только одно: как можно скорее оповестить Хастинапур. Ещё в пути я понял, что начал слышать Шалью, хоть и не слишком отчётливо, но знал: из-за нашего бегства он в бешенстве, и уже собирает войска — ударить по Куру уже просто из ярости. И не было у меня других вестников, кроме меня самого. Оповестить, но не обозначиться, ибо не хотелось мне, чтобы вы узнали о моём поражении — да, не хотелось… Вам стоит думать, что я по-прежнему с армией, тем более, что собирался вернуться к ней. Ничего не нашёл лучше, чем одеться раджасварой. Сердобольная дэви, хозяйка двора, пожертвовала своим сари на моё облачение. Всё-таки пришлось мне с-сари носить… А вот подвесок было не достать — пришлось выпросить у неё гребень. Пандавы оставили мне кошель с монетами, и я смог найти коня. Дальше вы знаете.       Повисла тишина, во время которой я вновь поймал на себе отчаянный взгляд ювраджа: мол, что я говорил? — затворился семью вратами, умереть предпочтёт, чем довериться мне…       — Ох, и му-ург… — после долгого молчания протянул Дурьодхана. — Вот нельзя было просто явится к нам как есть и всё сказать? И принять помощь. Мы не друзья тебе? Ты не доверяешь нам? Ох, уж эта кшатрийская честь!..       — Она не писана отродьям шудровых… дэви. Да, я не хотел лишиться своей репутации в ваших глазах, да и вносить смятение. Лучше оставаться непобедимым, доколе это возможно.       — Не просто мург, а с подвыворотом, — съязвил Ашваттхама. — Ты что, и правда собрался кинуться на копья, чтобы только мы не узнали? Из-за репутации? Хорошо с нами Арджуна… Как это у него вышло, а?.. голыми руками взял… Арджуна, ты что, колдун?       Я не знал, куда девать глаза, особенно когда Карна бросил на меня долгий взгляд — нет, не с осуждением, скорее, с какой-то неясной благодарностью.       — Я знал, что Арджуна здесь, — признался он. — Это было рискованно — он слишком хорошо меня знает. Но другого выхода не видел. А теперь, — он вскинул голову, — когда вы удовлетворили своё любопытство, я могу идти?! Я немедленно должен вернуться к армии и противостоять Шалье. Нет, иначе. Ведь он грозит Хастинапуру из-за меня. Я должен говорить с Шальей, решить это дело между нами. Поединок будет верным решением!       — Какой поединок? Ты на ногах не стоишь… Тебе сейчас нужно лежать в окружении лекарей…       — Дурьодхана, нет. Я не только могу ходить, но и прибыл сюда верхом. И сражаться я могу!       — Видели мы, как…       — Довольно, юврадж. Меня больше беспокоит, что Шалья отказывается принимать мой вызов, считая недостойным. Но у меня есть для него довод. Тебе известно, что я встречался с мудрецом Дурвасой и заручился его поддержкой. Я вызвал Дурвасу, и он согласился прибыть. Возможно, он уже при моих войсках. Он убедит Шалью, да и тапас его целителен — он излечит меня в два счёта. Я ухожу, уже и так потеряно много времени!       Он вскочил с кресла — и тут же, согнувшись, вцепился в спинку. Снова упал на сидение, уже неприкрыто выбранившись наитрущобнейшими словами.       — Никуда ты не пойдёшь, — приказал юврадж. — Сейчас тебя отнесут в покои и пришлют лекаря. И будешь лежать здесь столько, сколько потребуется. Вздумаешь пытаться сбежать — прикажу заковать. И у нас найдутся подходящие цепи.       — Настоящий друг! — скривил губы Ангарадж. — Хочешь, чтобы я уходил отсюда силой?!       — Какой такой силой?       — Уж какая есть!!!       Он снова рванулся с кресла, сжав кулак, — прямо на ювраджа.       Я мгновенно слетел с трона и бросился наперерез. Схватил его за плечи, крепко встряхнул.       — Послушай меня, Карна! Тебе нужно остаться здесь хотя бы на одну ночь. И принять лекаря. Сегодня был тяжкий день, ты разбередил раны… Уйдёшь завтра, когда силы вернутся к тебе. Если сам сможешь идти, никто не станет удерживать тебя. А сейчас я помогу тебе…       Он некоторое время смотрел на меня немигающими глазами, на дне которых сдерживаемая боль медленно подёргивалась чем-то иным, незримым…       — Только до завтрашнего дня… — выдохнул глухо и припал ко мне, уронив голову на моё плечо. И мне не показалось, что болезненная слабость могла быть только предлогом.       — Колдун? — снова изумился Ашваттхама.       — Тапасик! — воздел палец Дурьодхана.       Карна вскинул на него голову из-за моего плеча.       — Если бы не Арджуна, — прошипел ядовито, — быть бы тебе, друг мой, битым…       — Да знаю, знаю… — устало согласился юврадж. — Но довольно уже… Тебе нужно отдохнуть. Махарадж пришлёт целителя.       Ни у кого и не возникло сомнений, что сопровождать Ангараджа в отведённые покои предстоит именно мне. Нет, не сопровождать — просто подхватить на руки и отнести. Да, здесь ещё не знают о моей новой силе, но все объяснения — потом. Я думал, нежданный гость и мне окажет сопротивление, но он лишь бросил на меня раздражённый взгляд, и в коротком приливе беспамятства голова его бессильно припала к моему плечу.       ***       Царский лекарь — короткобородый брахман средних лет с тилакой преданного Махадэва — решительно вошёл в покои. Было видно, что в деле своём он не привык терпеть возражений даже от царственных особ. С ним был юноша-помощник с целительской сумой через плечо и подносом, уставленным какими-то горшочками и плошками.       Лекарь тут же подступил к упавшему на ложе Ангараджу и принялся деловито стаскивать с него ламы и осторожно отделять от кожи свалявшиеся под ними застарелые повязки.       — Арджуна, не смотри… — простонал Карна, морщась от боли.       Но я не мог не смотреть…       — Вам нельзя это носить! — требовательно высказал лекарь, подняв сапог двумя пальцами, словно ядовитую змею. — Это ещё уметь надо — так навредить себе!       — Я должен был скрыть… это… — прохрипел Ангарадж, вцепляясь в простыни.       — Вы никому ничего не должны прежде себя, — приложил целитель. — Ещё немного — и лишились бы больших пальцев — пришлось бы отъять. Однако время ещё не потеряно: пол-луны — и будете в прежней силе. Но следы останутся, тут уж ничего не...       — Пол-луны?! — Карна вздёрнулся на локтях — и тут же снова упал, сцепив зубы. На лбу выступила испарина — похоже, к нему подступала горячка.       — Лежите смирно, — не терпящим пререканий тоном явил целитель. — Вам нельзя это носить! — твёрдо повторил он, отшвырнув ламы в угол. — Выбросите и забудьте, как выглядят, до полного исцеления!       Я едва сдерживал холодную оторопь… Ноги эти от стоп почти до колен покрывали чёрные ожоги, уже поджившие, но всё еще язвящие. Чёрно-лиловые ногти распухших больших пальцев и вовсе вызывали липкую дрожь… Да как он вообще мог двигаться с этим всем и не беспамятеть на каждом шагу? Но сейчас и асуровы силы оставляли его.       Я отвернулся. Но не из страха или отвращения, а от внезапно пронзившей мысли: это же невозможно… Ведь прежде все раны его заживали и полностью исчезали за считанные часы, простые кровоподтёки и шрамы — и вовсе за минуты. О неуязвимости его знает вся Бхарата! Сколько раз я сам испытывал её без всякого снисхождения! А сейчас… Уже четверть луны прошло, не меньше, с его побега, и Накула его лечил — сам Накула, прославленный врачеватель! — но всё только хуже…       Да и то, что происходит с ним сейчас, совершенно на него не похоже. Ему больно, неподдельно и сильно, и никаких признаков удовольствия от этого или животного огня… Боги благие, в Мадре с ним сделали что-то ещё, о чём он недоговаривает… Что?..       Лекарь не терял времени даром. Первым делом он заставил своего подопечного сжевать длинную палочку из толчёных молодых листьев бханги с рисовой мукой и мёдом, затем запить это целой чашей ласси с маковым молоком и имбирём. Сказал, что это снимет боль и отгонит лихорадку, но будет кружиться голова и даже могут прийти видения. Затем оставил на поставце у ложа сосуд с настойкой из корня ашвагандхи, наказав выпить это утром по пробуждении для восстановления сил. «Но ни в коем случае не сейчас — иначе долой сон!» На тот же поставец лёг свиток с целительной мантрой — её надлежало прочесть так же утром, в безупречности сто восемь раз. После чего приступил к прочистке ран и перевязке, сняв промасленную ткань с горшочка с каким-то остро пахнущим ядоносными грибами снадобьем.       Жгучий аромат целебных трав и ядов разливался по покоям, щипал глаза. Брахман за работой речитативом наговаривал мантры, то звучно повышая, то сбавляя голос до шёпота, словно облекал словами раны под повязки тонкого полотна. Юноша-помощник воскурил что-то дымное в плошке на своём подносе и вполголоса затянул гимн Ашвинам. Ангарадж с закрытыми глазами покорно вытянулся на ложе, и сведённое лицо его медленно отходило в блаженную слабость — то ли бханга подействовала, то ли уяснил окончательно, что незачем противиться тем, кому и вовсе не нужно было.       — Теперь спать, — сказал лекарь, закончив. — Я приду утром, а вы, — он обернулся ко мне, — будьте здесь неотлучно. Такому несмиренному нужен страж. Или ещё макового сока, чтобы не вздумал куда-то рваться?.. Пусть лучше видит дивных апсар… Нет, довольно пока.       Плошка с курением отправилась на поставец.       — Поддерживать всю ночь! — велел брахман, покидая нас.       Я осторожно подсел на ложе и склонился над Ангараджем, прикоснулся пальцами к его виску. Лихорадка отступила, так и не начавшись, кожа была прохладной и влажной. Пальцы мои сжали его подобную длинной змее тугую косу, крепко перевязанную целой сетью толстых нитей и стальных колец, и я вынул кинжал, чтобы разрезать эти путы. Тебе следует сейчас быть свободным от всего, родной… Лучше было бы и раздеть…       Глаза его резко распахнулись. Совершено осмысленные — не похоже было, что дивным апсарам удастся подобраться к этому твёрдому лбу.       — Арджуна, я не вернулся. Эта встреча случайна. Я не имею намерений падать тебе на голову разбитым и требовать возиться со мной.       — Я страж тебе, а не сиделка. Почтенный лекарь повелел — буду исполнять. Ты прекрасно знал, что я здесь и узнаю тебя. За этим ты и шёл…       — Было дело, и не узнал.       — За этим ты и шёл, в глубине души надеясь, что я тебя раскрою и помогу.       — Нет. У меня не было другого выхода. Шалья уже на подступах, да и Кришна скоро припожалует, его нам только и не хватало…       — Знаю. Но закрылся ты лишь для того, чтобы быть раскрытым. И непобедимую репутацию сохранить — чтобы все видели, как ты старался это сделать, — но и сдаться в конце концов в наши руки. Но не самому, а чтобы кто-то… я… Ох, и сутрадхара… с подвыворотом!       — Оставь, Арджуна, не ко времени твои «искусные разоблачения». Зачем сеять панику, оглашая поражение, если можно этого избежать? Я должен возвращаться к своим не медля! Если этот коновал решит держать меня здесь пол-луны, я ему шею сверну!       — Давай уже завтра… А сейчас закрой глаза и позволь прийти апсарам… Можно? — я снова коснулся косы.       — На кой они мне?.. Того, что этот криворукий в меня насовал, мало и младенцу… Мой Деванта куда искуснее!       Но боль всё-таки отступила. И даже глаза взблеснули пытливо — в голове уже явно какие-то соображения. Шанти, шанти, авирати…       Я разрезал нити на его волосах, другую половину разодрал, поймав себя на том, что не прочь бы вцепиться и зубами… Освобождённые локоны густой, волнисто мерцающей рекой легли на его плечо — уже до пояса.       — Быстро растут, бхут бы их отгрыз… — проворчал он. — Знал бы…       — И зачем ты дал такой странный обет? Неудобно же… Может, уже срезать?       — Нет. Решено было, что ты сделаешь это своей рукой, когда я вернусь к тебе. Но я не вернулся.       — Упрямец какой… Ну, будь по твоему. Спи.       Он смежил веки, но не прошло и нескольких минут, как снова вскинулся на локти.       — Арджуна, может… ты всё-таки… уйдёшь?       — И не подумаю. Мне велено стеречь тебя.       — Тогда… хоть отсядь подальше…       Я испытующе взглянул на него — в смоляных этих очах тягуче тлели знакомые уголья…       — Вот как, прекрасный? — я не смог сдержать улыбки. — Значит, всё-таки вернулся? Не можешь спокойно дышать рядом со мною? Загорелся?       — Давно… — он закусил губу, отворачиваясь. — Ещё в зале… Вот только этого мне тогда и не хватало…       Я снова оглядел с ног до головы его длинное стройное тело, замечая всё, чего нельзя было не заметить. А затем встал и подбросил снадобья в курильницу, вызвав новое витое облако душистого дыма. Вернулся к возлежащему и осторожно приподнял за плечи, чтобы самому удобно устроиться за его спиной. Основательно опереться на изголовье и бережно положить свою добычу на себя.       — Это всё давно надо было снять, — я стянул через голову его уттарью и начал развязывать тесёмки камиза у шеи, перемежая с дразнящими поглаживаниями.       — Арджуна… что ты… твою ракшасову прорву… делаешь?.. — голос его упал до прерывистого хрипа. Голова поневоле запрокинулась под моими пальцами.       — Собираюсь приласкать тебя, упрямец… Чтобы лучше спалось… Я буду осторожен. Вреда не причиню.       — То есть… что?! — он резко развернулся ко мне и ожёг распалённым взглядом, полным свирепой жажды этого самого вреда, и настолько откровенной и зовущей, что это почти пугало.       — Ша-анти… — я сжал его плечи. — Боли я тебе не дам. Довольно тебе той, что уже есть. Я не стану истязать раненого.       — Так её уже нет, — он снова рванулся из моих рук. — Брахманские штучки подействовали…       — А как насчет видений? Я сойду за апсару?       Но он не отреагировал на шутку, вместо того усилием высвободился из моих объятий, отстранился и сел напротив, прямо глядя мне в глаза.       — Ты должен кое-что знать, Арджуна.       Вот что ещё?..       — Скажешь потом. Тебе нужно отдохнуть, да и пламя сбить не помешает, раз уж оно пришло… Иди сюда!       — Если ты не ударишь меня хотя бы раз, лучше уйди.       Я отшатнулся. Да, я знаю о твоём ненасытном мученичестве, бешеный, но обстоятельства сейчас не таковы, да и прежде ты лишь смущённо умолял об этом — никогда не требовал так непререкаемо и прямо, будто от этого зависит нечто важное… Что?.. О боги, здесь что-то другое…       — Что… что с тобой сделал Шалья?       — Не Шалья, — он опустил голову. — Я сам.       Он всё-таки сорвался с ложа, похоже, и вовсе позабыв о боли, сел, опустив локти на перевязанные колени и обхватив руками голову.       — Не хотел говорить, хотел скрыть это от всех, даже от тебя, ибо не знал, верны ли мои предположения… Я слышал, о чём ты думал, когда увидел… это… Я не хочу быть таким. Мне претит беспомощность, да и хлопоты надо мною тоже. Но ты видишь… сколько дней прошло, а оно не уходит…       — Я убью этого мерзавца…       — Нет уж, это мой обет. Но дело в ином. Прежде я не задумывался о природе своей неуязвимости и быстрого исцеления. Асурова способность — и всё, зачем тут рассуждать? Сейчас мне ясна причина. Уходили легко лишь те раны, что нанесены в сражении и… на ложе… если я получал их, будучи охвачен страстью… Если ко мне приходила огненная река… В битве происходит то же самое… почти… Даже если веду бой в самом холодном рассудке, поток асурового пламени всё равно кипит внутри. И я не почувствую даже, если стрела вонзится в руку или плечо, а такое бывало, — и никаких даже следов.       — Постой… То есть, если это не сражение и не… если это пытки… поток не придёт?       — Придёт. Его вызывает любая боль. И это хуже некуда.       Он словно прятал глаза. Пальцы вцепились в волосы на висках.       — Арджуна, я слишком хорошо запомнил твои слова.       — Какие ещё…       — Ты сказал: «И с врагами будешь исходиться похотью, позоря Ангу, Хастинапур и весь кшатрийский род?»       — Но я же…       — Знаю, играл. Но желая научить меня чему-то. Ты сказал, я притяну к себе такое своими помыслами. Так и сталось — мне только дай пожертвовать собою… Когда я понял, что собирается делать Шалья, я обмер просто, зная, что придёт ко мне от боли, — и он увидит меня таким… Это не просто позор, Арджуна, это падение ниже самого грязного дна… И я сказал себе, что не допущу этому быть. Когда всё началось, я не чувствовал боли, все мои силы ушли на борьбу с взорвавшейся внутри брахмастрой, лавиной лавы, звериным вожделением… я и не знал такого адского желания отдать себя просто двадцатерым и валяться в слезах блаженства у них в ногах… Я застыл с широко раскрытыми глазами, и даже смежить их не мог — ведь под веки придёт твой образ, и я стану звать тебя… Нельзя было этого допустить — ни за что! Мне достало сил. Я одолел себя, смог погасить огненную реку. И тогда пришла боль, и она ошеломила меня. Арджуна, я прежде и не знал, что она такое… Играл в неё, как асуров детёныш раскаленными камнями, но её не знал… и… насколько я слаб… Никогда в жизни я так не кричал… Шалья был доволен. «Я было думал, ты тут решил посрамить меня своей силой. А ты у нас нежный лотос… Ещё придётся щадить тебя, чтоб не лишился рассудка, а то кто же тебя выкупит? Что, уже готов молить о пощаде?» Я послал его в ракшасову матку, но уже тогда понимал, что могу и не выдержать, и со мной быстро всё кончится, особенно когда в каземате прошло уже два часа, а ожоги и не думали заживать. И я осознал тому причину. Это не амрита, не божественный щит, как я думал прежде. Это другое… Потому поспешил отдать приказ Критаварману вести войска на защиту Куру, а не раздумывать, как вызволить меня. Тут уже нечего вызволять…       Я прижал ладонь к его дёрнувшейся щеке.       — Слышал, родной, как тебя назвали твои друзья? Ты должен был защитить себя, если знаешь, как!       — И что? — он скрежетнул зубами. — Развалиться на глазах палачей, как последняя потаскуха, и умолять их пользовать меня? А то и самого Шалью? Вот бы он потешался…       — Но ведь в битве не происходит такого… Там ты не падаешь ни к чьим ногам…       — Не падаю. Но происходит. Особенно когда сам сражаюсь, а не только отдаю приказы. Такое приходит, что после битвы бывал вынужден сокрыться от глаз людских, чтобы хоть как-то успокоить себя… Будь ты проклят, Арджуна, зачем ты заставляешь меня такое говорить?       А то не известно мне, каковы асуры: они вожделеют всегда, всё, что есть они есть — страсть… А уж в пламени битвы…       — Я не заставляю, родной. Но ты всё равно скажешь.       И в этом вы очень похожи с Дурьодханой.       Он вновь обхватил голову руками и продолжал:       — На следующий день Шалья повторил своё развлечение — уже вместе со своими племянниками. Начал с того, что снова стал подробно расписывать, как славно было бы содрать с меня заживо кожу и сплести из неё веревку, на которой меня повесить — вниз головой над раскаленными углями. «С такими чувственными лотосами это особенно забавно…» Этот человек — палач, неизвестно, скольких ещё он замучил в своих застенках… И если бы это распаляло его, нет — холоден, как жаба. «Но выкуп заманчивее? Смотри, перестараешься ещё — и цена упадёт» — «Будешь дерзить — могу и передумать насчет выкупа. Но тебя я всё-таки продам — рабом на рудники в какое-нибудь захолустье». И сделал вот это. Собственной рукой.       Карна откинул волосы и провёл пальцем по клейму на шее. Хвала богам, метка уже не язвила, была полностью зажившей, но знак не исчезнет. Он был неровен, смазан, — видно было, что этому пытались оказать сопротивление.       — А потом он и вовсе потерял пределы. «Ходят слухи, что ты хиджра, красавчик… Может, пустить тебя по рукам моих могучих палачей? Ценности не потеряешь, а норов подсобьёшь. Десятка тебе хватит или мало?» Я похолодел от ужаса: если со мной сделают такое, я ведь не справлюсь с… рекой… Но именно это и возмутило твоих братьев. Слышал бы ты, что они ему высказали! Наверно, такое бесчестье и подвигло их убраться из Мадры вместе со мной. Но когда они ушли в тот день, Шалья не остановился. Я уже был готов к тому, что меня ждёт, и не издал ни звука. И даже сообщил ему: куда бы он меня ни продал, я выберусь оттуда, найду его и убью. «Могу и передумать. Твоя смерть станет благословением для Бхараты. И длиться она будет луну»… Если прежде я стремился лишь заполучить пару провинций Мадры, то теперь я хочу убить эту тварь. Одни демоны знают, что творится в его застенках… — рука его стиснулась в кулак и ударила по изголовью. — Зачем я говорю это всё?! Я ведь не для того начал!..       — А для чего, родной? — я мягко приобнял его за сведённые плечи.       — Арджуна! — он резко выпрямился. — Не знаю, поверишь ли ты мне… Но я думаю… Я знаю! — если снова смогу позволить себе огненную реку, она исцелит меня! Всё это уйдёт… и мне не придётся валяться здесь пол-луны, опоенным маком. Я должен вернуться к войскам, должен! Если я смогу… Но не в моих силах вызвать её самому. Это могут только те, кто меня истязает.       — Ты хочешь… чтобы я… сделал это… сейчас? За этим ты и шёл, чудовище, зная, что я здесь?       — Да! — в голосе прорвалось исступление. — Ты единственный, с кем я могу не гасить…       Рука его рванула ворот камиза, разодрав ткань и раскинув в стороны.       — Арджуна, ударь меня! Бей! Я велю тебе! Приказываю!..       В глазах — знакомое бешенство, но иное… Он хочет уйти, потому что должен. В этом мире нет ничего выше долга… и, похоже, перед самим собой, собственной проклятой железной силой. Я опять утрачу его, но он в ракшасовой глотке видел мои стремления…       Но что твои желания, Арджуна, перед неотвратимостью? Перед этими могучими волнами, идущими по Бхарате, сокрушительными движениями армий, народов, царств? Перед телом войны…       — Постой… — я поднял ладонь к его лицу. — А если… ты не прав? Если не поможет?       — Хуже мне не станет.       — Уверен? Если от этого свалишься в горячке, лекарь мне голову оторвёт. И Дурьодхана тоже.       — А зачем им знать, от чего?       — Ты безумец, Картиккея… Манью — так это называют… — я взял его за плечи и развернул к себе, медленно сжал пальцами подбородок и приподнял голову, вглядываясь в полыхающие глаза, захлебнувшиеся разъярённым ожиданием. — Но позволь мне хотя бы начать не с этого…       — А… с чего?..       — Позволь мне хотя бы посмотреть на тебя… как голодный на кхир… Мне ведь тоже нужно вдохновиться на подвиги…       Я запустил пальцы в его волосы и медленно разложил пряди по плечам и груди, поглаживая каждую. В дымных вьющихся лентах благоуханного курения отливали они лиловым, сотворяя облик его подобным нечеловеческому созданию. Отблески огня лампады отразились во всё ещё ярых глазах неровным текучим золотом, ресницы вздрогнули и опустились…       — Прекрасный мой… как же ты хорош… невозможно…       — Красавчик-хиджра? — усмехнулся он. — Или как там сказал юврадж?.. слово такое, из-зысканное…       Он и это слышал. Был слишком близко, чтобы не слышать — всего.       — А хоть и так. Жаль, у меня только одни руки… Но пустить тебя по ним сумею.       Вновь основательно усесться у изголовья и притянуть его к себе спиной, крепко и властно, уже без снисхождения. А когда волна волос его окатила мою грудь, и он с безвольным стоном откинул голову мне на плечо, я сам внезапно замер — словно под обильным тёплым ливнем! — в нахлынувшем потоке пронзительного светлого блаженства…       Боги благие… не моя ли это огненная река?.. Просто смотреть на тебя, возлюбленный мой, просто прикасаться, держать, всею кожей чувствуя прошивающий тело твоё трепет, горячий и острый, как лезвия лучей… Просто чтобы был рядом, здесь, сейчас… И пусть летит в нараку всё… И то, что ныне я должен исполнить чуть ли не долг какой-то перед Хастинапуром, и то, что ты используешь меня сейчас, как безотказное орудие, уже неприкрыто, и только за этим и шёл ко мне. Пусть… Когда бы судьба ни бросила тебя, беда моя, в эти руки, они будут любить тебя…       И нет мне спасения… но и тебе не спастись.       …Как же упоительно ладоням моим с выматывающей медлительностью продвигаться по твоей бархатной коже и упругой стали под ней… Я давно знаю, где нужно впиться, надавить, стиснуть, и как — коротко и резко, или же длительно и крепко… больно, но так сладко… чтобы померк разум твой в потоке тягучего жара, исчезли вся сила твоя и воля... чтобы стал ты горячим воском в моих руках… Ударить? Нет, бесценный мой, я знаю более изысканные способы…       — Арджуна… нет… не соблазняй меня так… сделай… другое…       — Что тебе ещё?..       — Чтобы… очень… больно… Чтобы…       — Ещё скажи: «Растерзай меня!». Обойдёшься.       — Будь ты проклят, Арджуна… ты хуже Шальи… Сделай как он!       — Что-о? Ты был бы счастлив отпустить себя с таким, как Шалья? Ты так ничему и не научился…       — Провались ты в ад со своими разоблачениями! Я пришёл сюда не утехам предаваться! Я должен исцелиться! Должен! Моё место сейчас не здесь… Я должен прикончить эту тварь, мне нужны силы!       Тело в моих руках едва не звенит от напряжения, никакой отрешённой слабости нет и в помине. Какой там воск — рвущаяся тетива… Даже странно, что не вырывается и сам не пытается наброситься на меня, провоцируя защищаться и побеждать. Не моя ли новая сила, помимо воли исходящая сквозь пальцы, сковала его? Но если я промедлю…       — Не рвись, — ладонь моя охватывает его шею, вздрогнув на миг, когда пальцы легли на выжженную отметину. — Я сказал, что начну не с этого, но не сказал, чем закончу…       — Арджуна… ох… брось свои игры! Исцели меня! Я приказываю тебе! Не медли! Будь ты трижды проклят… аа-ах…       Не вырывается, нет: голова запрокинулась истошно, тело надсадно выгнулось ободом колеса, резкие тяжёлые выдохи, подобно вулкану… Да ты уже на грани, родной, куда тебе ещё?.. И мне нет спасения от безжалостной волны до самого дна обжигающего упоения…       — И всё же, я думаю, торопиться не стоит… Избивать раненого не придётся, — шепчу в самое ухо, раздвинув пальцами пряди разметавшихся волос. Смять губами ушную раковину, вторгнуться внутрь языком, можно даже и грубо…       — Арджу-уна, твою… ах… Я должен исцелиться! Бей!       — Нет, чтобы честно сказать: хочу тебя, терпеть не могу…       — Я ненавижу тебя!.. Шею сверну!..       Сейчас узнаем, как ты меня ненавидишь. Беспощадное скольжение ладони по сведённому судорогой телу, вниз, под пояс… Это всё тоже давно надо было снять… Но никакие покровы не утаят от меня твоего желания, прекрасный… И я знаю, что уже не остановлюсь, чем бы ни грозили мне твои дивные уста.       — …нет… не… не соблазняй… я не…       — Отпусти рассудок, упрямец, дай прийти огненной реке.       — …она не… будь ты про… ах-хаа…       И в этот миг дверь покоев едва не содрогнулась от резкого требовательного стука.       Карна рванулся из моих рук, и я не стал его удерживать. С резким вдохом он упал на стену, так же шумно выдохнул, лицо жёстко исказило усилие подавляемой страсти. Но обрёл себя так быстро, что я и диву даться не успел.       — Кто ещё?.. — раздражённо. — Бх-хуты! Как я мог забыть, что мы на чужой территории!       — Лекарь вернулся?       — Вр-ритра его раздери!       Стук повторился. Уж очень настойчиво. Дверь даже затрясли. Не похож этот слоновий напор на нашего целителя, как бы он ни был суров.       И когда я встал, чтобы отпереть дверь, то даже не удивился, узрев за нею собственной персоной наследного принца Хастинапура Дурьодхану.       — Арджуна, я пришёл узнать, всё ли благополучно с моим другом! — с ходу выпалил он, делая размашистый шаг чуть ли не сквозь меня.       И внезапно застыл столбом, уставившись на что-то поверх моего плеча. Рука вцепилась в дверной косяк, едва не ломая дерево. Я мог бы поклясться, что вижу, как медленно расширяются его зрачки и потрясённо чернеют золотые глаза.       А когда обернулся, и сам обомлел. Карна и не думал прятаться и укрываться. Он свободно сидел у стены, облокотившись на изголовье, и его полуобнажённое, калёно блестящее тело и разметавшиеся по плечам и груди спутанные волосы выглядели почти развратно. Прямой вызывающий взгляд, а на дне омутных глаз — неугасимые отблески так и не подавленного до конца откровенного пламени. Совершенная бронзовая статуя Камадэва в рассеянном облаке вьющегося дыма медленно склонила голову набок и снисходительно улыбнулась одним уголком рта…       Только тогда, кажется, Дурьодхана и сообразил, как долго уже ошарашенно взирает на него, и поспешно попытался сделать вид, что смотрит на клеймо на шее.       — Это… — он неловко указал пальцем. — Теперь… навсегда?..       — Шалья сказал, да, — невозмутимо выдал Карна. — Сказал, мне теперь до конца дней придётся скрывать шею, как преступнику. Впрочем, я и есть преступник — в его глазах.       — Я убью его!..       — Ну, в этом тебе придётся потягаться с Арджуной, друг. Но я велю вам обоим: забудьте. Он мой. И уж поверь, я его прикончу.       — В… честном поединке?..       — Сейчас уже думаю, он не заслуживает такой чести. Посмотрим.       — Но ты…       — Со мной всё благополучно, друг. Как видишь: ни беспамятства, ни лихорадки, ни опьянения брахманским зельем. Тебе не о чем беспокоиться. Завтра я уйду.       — Но… ты… — большие руки ювраджа растерянно взмахнули, едва не задев поставец.       — Тебе не о чем беспокоиться, — с веской медлительностью повторил Карна. — Осторожно, друг, не урони брахманские штучки. Лекарь тебе голову оторвёт, если спалишь в курильнице его чудодейственную мантру.       Наконец чуть оправившийся Дурьодхана отвёл от него глаза, шумно вздохнул и перенёс недоумённый взгляд на меня. И Арджуне захотелось утопить зеницы свои в полу. Хоть вид мой не был настолько беспредельным, как у восседающего на ложе, но и по мне нельзя было не понять, что происходило здесь ещё минуту назад.       — Хо… рошо… друг… — выговорил Дурьодхана, всё еще заикаясь. — Я больше не потревожу тебя… И распоряжусь, чтобы никто не тревожил!       С этими словами он резко развернулся на одной ноге и выломился за дверь, крепко захлопнув её за собой.       Некоторое время стояла плотная тишина, и я неотрывно наблюдал, как в иссякающих полосах дыма текучие очи сидящего напротив меня приливно меняются с испытующих на неприкрыто ироничные.       — Как думаешь, зачем он приходил? — спросил он наконец, так и не смахнув с лица своей колкой улыбки.       — Сказал же: справиться о тебе.       — Мне кажется иное…       С этими будто неспешно просмакованными словами он плавно откинул голову и медлительно повёл ею от плеча к плечу, прижмурив глаза, отбрасывая волосы на спину. Воздух будто застыл прозрачной смолою — так медленно они летели…       И меня словно кипятком окатило.       — Ах, ты ж… адхарма… Ты…       — Да, — безмятежно ответствовал он. — Мне по нраву, что я ещё могу заставить его остолбенеть.       — Что?.. За… зачем? Он… нужен тебе?       — Нет. Так, маленькая месть. Достойная коварной Ситы… Впрочем, благонравная Сита-дэви не была коварной. Разве что с ракшасами… А у меня и Равана, и Рама в наличии.       — Зачем ты так, ваджра разрази твою голову!       — Ну, сутрадхара я, ты же сам говорил. Мне только дай повод… Арджуне полезно гневиться ревностью, — он расхохотался.       — Арджуна устал от твоих выходок! Если думаешь, что так заставишь меня пойти против дхармы кшатриев и наброситься на раненого…       Но он внезапно оборвал смех и взглянул почти сурово.       — Я слышал ваш разговор, — заявил без всякого перехода. — Я был близко в тот день. Жаль, только через тебя — его я не слышу. Никогда не слышал, не ведаю, почему. Но и по тебе уяснил суть.       Оговорённым между мною и ювраджем жестом он медленно поднял два пальца, явно успокаивая меня и требуя внимания. Да уж, расслабляться отнюдь не время. А вот перекидывать разум можно и быстрее, с ним и не тому научишься.       — Дурьодхане нет нужды откровенно говорить со мною и в чём-то каяться. Он уже всё сказал.       — И всё же… Я думаю, вам следует поговорить.       — Разве что для него. Как всегда.       — А хоть и так. Ты ведь думал, ему всё безразлично, отмахнулся и забыл. А он…       — Признаться, я удивлён, что он столько лет тащил этот камень в себе… И это тот, кто твердит, что не дано ему понять любящих потерзаться, — горький смешок. — Боялся признаться в трусости? За меня боялся — и мне же стыдился это сказать? Вот ведь дела-а… непостижима честь кшатрийская и воинский дух… Но такой, как я… каким я бываю... истинно может устрашить. Но ты вот не боишься.       — Никогда не боялся. Ни одной минуты.       — Потому ты и бог… — он на мгновение опустил глаза. — А он… даже не асура. Разве что совсем немного. Человек. И великолепный человек… Мы поговорим, если он действительно этого хочет, а не ты его заворожил своим тапасом… или что оно там у тебя? Чего это ты нахватался у Дурвасы?       Снова резко склонил голову набок, изучая моё лицо.       — Нет, Арджуна, — был дан вердикт. — Ты сам по себе такой. Твою честность и неподкупность можно было бы назвать божественными, если бы сами боги не являли супротивного. И в этом я всегда мог положиться на тебя. Но доверять — не значит верить, как сказал Дурваса. С самого начала я знал, что тебя могут пожелать использовать, чтобы влиять на меня, и был готов к этому всегда. И от ювраджа тоже. И, отправляя тебя сюда, был на три четверти уверен, что так и будет. Дурьодхана политик до мозга костей, с детства пропитан этим всем и не знает иного, трудно было бы и предположить, что он не попытается извлечь такую выгоду. Не набросится на неё сразу, как коршун на добычу… Он и сейчас явился за подтверждением, не ошибся ли… хм… в имеющейся у Арджуны на меня узде. Или же всё наоборот.       Я же мог лишь взирать застывшими глазами на это невозможное существо, одним мановением преобразившееся из манящего данавы в жёсткого рассудительного правителя. Ангараджа.       — Ты думаешь, я собираюсь оправдывать его, — продолжал он, — опять, снова и как всегда? Что не назову его поступок низким, всё вновь спишу на радение о достоинстве своих раджей? — ведь он прочит мне высокую должность. Я и не назову. Ибо это больше похоже на жест отчаяния. Он политик, изворотливый правитель, и в этом непревзойдён. Но не военачальник. Хотя, возможно, дай ему армию, быстро освоится… но он сам никогда этого не хотел. Ювраджа куда больше устраивает иметь под своей рукой преданных полководцев. А они… Бхишма тянет покров на себя, ограничивая его, а Карна — тот и вовсе от рук отбился… Есть и другие — Дрона, Ашваттхама, у пары братьев имеются неплохие задатки… Но их возможностей явно недостаёт.       — Так ты собираешься вернуться в Хастинапур? — нетерпеливо перебил я. — Если тебе всё настолько ясно…       — Ты думаешь, после моего поражения он ещё захочет иметь со мной дело?       — Ты не потерпел поражения, генерал. Ты спас армию и продолжал командовать ею, несмотря ни на что. И ты бежал из плена.       — Я не бежал. Меня вытащили. Сам бы не смог ничего. Только милостью Пандавов… да и то не ко мне, а лишь от возмущения мадракским непотребством.       — Наитием Скандадэва. А он знает, что делает. Если сам Повелитель Сражений считает, что ты нужен Бхарате живым и свободным…       — …ну, или мата Криттика залила его слезами. Но дэвов можно отблагодарить и мантрой на рассвете да щедрым пожертвованием на их храмы, а вот братьев твоих нужно будет для этого разыскать. Да и дэви Судодари, что одолжила гребень. Не люблю быть должником. Так что, видишь, Арджуна, даже если я вернусь в Хастинапур, то произойдет это нескоро. На нас сейчас не только Мадра, но и Магадха. С ней давно не мешало бы разобраться. Хоть увижу настоящего Ямадхану…       А там и ещё кто-нибудь подвернётся, — подумалось мне.       — Ты только не сдавайся больше в плен, родной, ладно? Это не твой подвиг.       — Знаю, — скрипнули зубы. — И каким бы целесообразным я не видел своё возвращение в Хастинапур и принятие всех должностей, для этого нужно время. Юврадж или подождёт, или не выдержит и… справится сам! И это будет наилучшим выходом.       — Или не справится…       — Ну, это вы не на того напали. Я ведь всё равно буду с ним, хоть и не рядом. Да и ты здесь, и, я понял, вы уже успели поладить. Но если ему по-настоящему подопрёт к горлу, он сумеет обойтись и без нас. Утром мы поговорим обо всём и полностью проясним ситуацию. Но завтра я должен уйти. Ох, твою ж… опять это сари…       — Зачем? Ты можешь уйти открыто. Здесь найдётся оружие, да и со мною ты отправил целую сотню воинов. Ты вправе забрать своих людей с собой.       — Тебе ещё нужна защита, Арджуна.       — Но даже раджасвары не ездят в одиночестве, только с охраной. Знал бы ты, какой у тебя был подозрительный вид! Как вообще смог сюда добраться и не был схвачен разъездами Ашваттхамы…       — Я и во дворце Хастинапура побывал, но не виделся ни с кем, кроме Санджаи. Хорошо у него нет права требовать знаки…       — Да и прежде, чем изображать простого посланника, следовало бы подумать о том, что у него не может быть генеральских замашек.       — Буду знать. А вдруг еще пригодится? Но ты, пожалуй, прав: уйду открыто. Возьму треть сотни. И то одеяние раджасвары, что дал тебе. Нормальное… На всякий случай.       — Но чтобы тебе уйти, сначала нужно… исцелиться…       Моя рука потянулась к нему, легла на плечо. Он скосил на неё глаза с немым вопросом.       — Ты забыл, душа моя, чего требовал от меня недавно? И так неистово…       Молчание. Медленно снимает мою руку со своего плеча и кладёт мне на колено.       — Арджуна, нет. Мы на чужой территории. Этого нельзя было допускать.       — Но Дурьодхана сказал, что тебя никто не потревожит!       — Нельзя. Нельзя. Арджуна, будет лучше, если ты отойдёшь во-он в тот угол. Возьми подушки, их здесь много, мне не надо столько.       — Значит, всё-таки не владеешь собою? — я сжал его запястье.       — Чтоб тебя так припекало в аду… — отдёрнулась рука. — Но я сказал: нельзя. И не беспокойся обо мне — у меня ведь есть чудесная мантра. Вот прочту её поутру — встану и пойду.       — Это ты-то веришь в мантры?       — Сейчас больше не во что. И скрывать эти повязки всё равно придётся, так что хорошо, что брахман не унёс с собой мою адскую обувку…       — Безумец… Да ты и до границы Аххичхатры не дотянешь…       — Воины довезут. А там Деванта. И Дурваса уже в пути.       — Если довезут…       — Есть ещё ашвагандха. Она и мёртвых поднимает. Так полагает наш великий целитель, как же ему не верить?       Я заворожённо внимаю этому издевательски-неспешному голосу с его мягкой хрипотцой, вижу эти яркие, как тёмные самоцветы, глаза с шалой косиною…       — Ах, вот ты что, асурище! Снова пытаешься меня спровоцировать…       — На что? — невиннейшее удивление. — Тебя и колесницей не сдвинешь поднять руку на раненого. Я уже все способы исчерпал. Дхарма кшатрия превыше всего! Божественная честность! Иди уже спи. А то лекарь мне голову оторвёт, если я не дам прийти апсарам…       — Да, — сказал я, решительно вставая. — Лекари бывают строги.       Незачем больше думать. Быстрота решает всё. Если ты хочешь уйти, уйдёшь. Но только полностью исцелённым.       …Одного удара мало, да будет сразу два, обеими руками. И дивным локонам самое место в моём кулаке. Будто не было никакого бегства, никаких разлук… Пречистые демоны, не моя ли это огненная река — с шальным восторгом зреть, как пустынно иссыхает рассудок в твоих жёстких глазах, и ты бессильно падаешь лицом в мои колени…       Не моя ли… твоя… только твоя, безумие моё…       — Не гаси её!.. Не смей гасить!.. Я приказываю тебе! Повинуйся!       ***       Не смог я исполнить строгий наказ почтенного врачевателя быть здесь всю ночь неусыпным стражем, — всё-таки и меня сморило, и не на подушках в углу, а на том самом единственном ложе, где… И сейчас, зная, что нужно пробудиться до прихода лекаря, разомкнуть, казалось, намертво сросшиеся объятия, я боялся открыть глаза. Страх был терпкий, словно полынная настойка, тонким жгучим холодком разливался по крови, заставляя её собираться стылыми каплями — каждая отдельно…       Этой ночью я слишком жадно увлёкся происходящим (как всегда, как всегда, Арджуна, и кто же здесь манью?), и, опустошённый безрассудным восторгом, напрочь позабыл о том, что ведь это — всего лишь предположение… Неизвестно, может ли помочь, и не станут ли, напротив, разошедшиеся руки мои причиной чего-то непоправимого…       Теперь я как никогда понимал Дурьодхану, его страх. Для него Карна всегда был «раненым». Из-за недуга ли его, проявлений которого юврадж не понимал верно, или из-за природной уязвимости, что только с годами обросла жесткогранным железом, да и то лишь поверх, словно тяжёлые доспехи, не затронув восприимчивой сути. «Да ты у нас нежный лотос…» — «Это не твой подвиг» — «Знаю».       «Но ты вот не боялся».       «Ни одного дня».       И сейчас не хочу бояться. Как бы там ни было.       …Лицо его спокойно во сне, только брови словно надломились в некоем глубинном, усилием не допускаемом переживании. Если тебе сейчас снится Мадра, родной, тем более пора пробуждаться.       Но сначала отвести от шеи сбившиеся под нею волосы… О боги… Ничего. Ничего нет! Гладкая знойно-смуглая кожа, которую, казалось, никогда и ничем не тревожили. Пальцы мои, будто в неверии, дрожа, приникли к впадине над ключицей, где ещё вчера зияла чёрная, словно содранная отметина.       — Получилось… — голос сорвался хрипом.       — Что? — раскрылись его глаза. — Ты хочешь сказать, Арджуна, что осмеливался не верить мне? Ты потому так долго колебался?       — Получилось, родной! — потрясение не оставляло меня. — Ты был прав…       — Это пустяки, — он коснулся шеи. — А вот другое…       Резко сел, отодвинув меня локтем, склонился над повязками. Не оглядываясь, протянул руку:       — Кинжал!       — Ты осторожнее, что ли…       — Зачем? — разрезанные полосы полотна отброшены в угол. — Как видишь. Ничего нет.       Мне захотелось протереть глаза, но и после того они зрели лишь совершенной формы стопы, прекраснее которых мне не доводилось видеть, точёные лодыжки, крепкие тренированные голени — и ни единого чёрного следа.       Он тут же деловито вскочил на ноги, широко прошёлся по покоям, присел, встал, обернулся ко мне. И словно бы собственные сомнения в этот миг окончательно оставили его — лицо осиялось улыбкой. Будто солнечным блеском прошило…       — А недурственно быть асурой! Целым и невредимым! Получилось!       Уже не сдерживая прорвавшейся радости, с разбегу вспрыгнул на ложе, тут же соскочил — и накинулся на меня, повалив в шутливой борьбе. Поначалу я растерялся, но уже через мгновение ответил рьяно, и мы с хохотом скатились с ложа на пол. Но когда я оказался на спине, а мой противник — надо мною, и сильные руки его трясли мои плечи… он внезапно застыл, словно пронзило, и брови надломились вновь, прочертив резкую морщину к переносице.       Несколько жёстких мгновений — глаза в глаза. И он отпускает меня, неловко перемещается вниз… И припадает лицом к моим коленям.       — Прости… Сможешь ли ты простить… такое…       Рука моя сама ложится на его голову — не для того, чтобы отнять. Напротив — прижать сильнее. Я уже привык к этому. Слишком привык…       — Арджуна… я… использовал тебя…       — А когда было иначе?       — …опять…       — А разве ты можешь как-то ещё?       — Могу, — он резко поднял голову, но не отпустил моих колен. — Я не хочу использовать, ты знаешь, что не хочу. Но меня нужно этому научить. Я заслуживаю наказания…       — Ну, кто бы говорил, что может по-другому…       Но он, казалось, не услышал моей насмешки. Чуть приподнялся, пряча под ресницами затуманившиеся глаза, подобные чёрным жемчужинам, подёрнутым перламутром. Совлёк со спины волосы на левое плечо, двумя движениями свернул их в жгут и поднял в ладони, словно протягивая мне.       — Заслуживаю, — повторил настойчиво. — Помнишь, чем ты грозил мне, когда я тебя покинул?       Ты и это слышал. Я тогда думал не просто громко, а так, что содрогались небеса. И твоя странная природа содрогнулась в изматывающих грёзах… Потому ты и не желаешь избавляться от этого неудобного украшения.       — Я сделаю это с тобою, когда ты вернёшься. К тому времени станут ещё длиннее… Свяжу тебя ими крепко, запрокину твою голову, заверну руки за спиною до отказа, чтобы каждое движение пронзало тебя, как нож, — и брошу таким на пол. И стану смотреть. Долго. Не прикасаясь.       Ладонь его дрогнула, выронив развившийся шёлковый жгут на моё бедро, дыхание пресеклось — будто затаилось. В дымчато-жемчужных глазах шелковистой нитью протянулось бессилие… Словно не выдержав его, вздрогнула и надломилась шея, и опустившаяся голова вновь приникла к ногам моим у колен.       — Я больше не поддамся на твои провокации, мерзавец. Буду пытать тебя страстью только так, как сам пожелаю.       Короткое «ах!» опалило мою кожу горячим выдохом, плечи его содрогнулись… Неужели? — снова одними лишь словами… О, нет, никогда я не смогу перестать поддаваться твоим провокациям, беда моя… А ты никогда не перестанешь меня использовать…       — Арджуна… — прерывистый шёпот. — Как мне благодарить тебя за всё?       Привстать осторожно, погладить растрёпанную макушку.       — Тише, родной. Я обязательно придумаю, как ты станешь меня благодарить. Хорошо придумаю, уж ты поверь. Но сейчас придёт лекарь и оторвёт головы нам обоим. А потому нужно не медля принять самый благочестивый вид, какой только сможем.       — И что мы ему скажем, Арджуна? — поднялся — как ни в чём не бывало! — и спокойно начал одеваться.       Даже уттарью свою набросил, крепко подпоясав кожаным шнуром в несколько обхватов. А вот с разорванным камизом пришлось распрощаться. Затем взял с поставца стальные кольца — их было четыре, — с сожалением поглядев на разрезанные нити.       Следующие четверть часа я пытался убедить Карну не издеваться над лекарем, явив ему, что это его лечение столь чудодейственно. Не стоит этого делать, ведь если он уверует в свои необычайные способности, а в ближайшем же случае это не подтвердится, будет очень горько. Да и не заслуживает такого этот человек — ведь, по сути, он знаток своего дела, и желал только лучшего.       — И правда, Арджуна, он хороший целитель и поставил бы меня на ноги за пол-луны. Даже жаль, что я не могу ждать так долго, чтобы порадовать его. И что же ему сказать?       Но так и не успели ничего решить, когда тот, кого мы ждали, появился — сразу с двумя помощниками, которые несли большие подносы с утренней трапезой. Тут только я и вспомнил, что мы оба не ели со вчерашнего полудня, а странствующий раджасвара, возможно, и дольше — судя по его воодушевлённому взгляду на блюдца с яствами, желание поязвить над заботливым лекарем пропало у него окончательно.       А сам врачеватель держал в руках пару открытых чаппал на невысоком плоском каблуке, привычных в наших местах, которые тут же поставил у ног Ангараджа. И, что самое странное, почтенный брахман абсолютно ничему даже не удивился.       — Я знал, что вы встанете уже сегодня. Такому, как вы, только скажи смирно лежать пол-луны… — усмехнулся он, придирчиво осмотрев подопечного. — Ох, уж эти асуры!       Карна вопросительно вскинул бровь. Вместо ответа брахман поднял на ладони остывшую курильницу.       — Это было из нового храма Шивы Шанкары в Хастинапуре. Того самого, что построен на средства, внесённые в казну вами, Ангарадж. Махадэв благословил вас. Теперь даже если сами захотите устроить себе неудачу, у вас не получится.       — Дханьявад, — Карна сложил ладони на груди и склонил пред ним голову.       — Но всё же берегите себя, — напутствовал лекарь, оставляя нас.       За сим последовала победоносная расправа с трапезой, и Карне даже пришло в голову поделиться со мною ашвагандхой (раз уж принести нам сомы благим не сочли), чтобы вместе выпить за нашу удачу. Это снадобье воистину ощутимо прибавляет сил — а они сегодня понадобятся. День предстоит нешуточный.       — Ты сказал, что вызвал махариши Дурвасу, — спросил его я, опустошая последнее блюдце. — Зачем? Что ты собираешься делать?       — Открываться, — прямо ответил он. — Пора поведать о моей истинной… хм… касте. У дэвов ведь тоже есть варны, и Сурья… кшатрий? Или он брахман? Тогда выходит, я не обманул своего учителя…       — Всё-таки обманул. Сурьядэв кшатрий — так мне сказал махариши. Дэви Критика тоже из них. А значит, и ты кшатрий, Картиккея. Чистокровный. И ты всегда им был — истины не утаить.       — Не чувствую особой радости… Когда всю жизнь гордишься своей способностью проламывать косные традиции, быть тем, кем тебе «запретно», делать, что велит душа, а не каста, — и вдруг оказаться таким, как все… Но это целесообразно сейчас. Пришло время явить правду. Сначала Шалье, дабы лишился своей отговорки сражаться со мною. Затем и остальным… постепенно. Необходимо сделать это до принятия всех должностей. И короны самраджа. Это поможет избежать брахманских бунтов и прочего недовольства наших ревнителей дхармы. Недваждырождённый, видите ли… Да я трижды рождённый! — смешок. — У меня ведь целых три матери!       Я дёрнулся, как от удара. И он мгновенно понял причину.       — Махарани Кунти… — молчание. — Арджуна, прости, но, похоже, без твоего умения говорить с людьми здесь не обойтись. Ты скоро будешь в Хастинапуре и увидишь её. Прошу тебя, подготовь…       — Я давно знаю, что это моя дхарма, — я опустил глаза. — Но вам нужно встретиться хотя бы один раз.       — Зачем? А вдруг я сделаю что-то не так? Пусть лучше Дурваса скажет…       — Ах, да, я и забыл, что ты боишься женщин. Хрупкие цветочки…       — Я не боюсь! — вскинулся он, резко привстав и нависнув надо мной. — Но здесь… я и в самом деле не представляю, как себя вести…       — Мама никогда не была хрупкой. Она многое выдержала наравне с нами, воинами и махаратхи. Когда мы прятались в лесу, жили у ракшасов… И говорить с нею следует на равных.       — Но без Дурвасы или самого Сурьи она не поверит ни одному из нас. Слишком укоренилось в ней это заблуждение. Когда я жил в Хастинапуре, дня не проходило, чтобы раджмата не попыталась как-то позаботиться обо мне, оказать внимание, иной раз так неловко… Грешным делом думалось даже, уж не влюбилась ли она в меня?.. Постой, Арджуна… Не за этим ли Кришна едет в Хастинапур? Добраться до неё… Уговорить открыть «правду» перед всем миром!       — И что ему это даст?       — Раздор. Между мной и ювраджем. Который перестанет быть ювраджем, снова, уже в который раз обрушится до «никто», когда появится «истинный» претендент на трон Куру, старший в династии. Так ещё и опять из Пандавов. Даже если я откажусь о всех прав, Дурьодхана не сможет принять это спокойно, и случиться может всё, что угодно… Потому, Арджуна, твоя задача — не допустить Кришну до твоей матери. А наша общая — опередить его. И обязательно всё сказать Дурьодхане, сегодня же.       — Но ведь Сурья ещё не признал тебя…       — Ты думаешь, это важно? Хотя… и в самом деле, что-то долго дэвы возятся…       — Их время иное. Они живут югами.       — Придётся поторопить. Я уже дал им понять, что роль Нового Дэва меня не интересует, и они могут об этом забыть. Да и дэва вообще. Мне и просто кшатрия от них достаточно. Да не оказаться Партхой.       — Смотрю, у тебя вновь грандиозные планы… Всё-таки желаешь стать самраджем?       — А кому ещё быть им над моими царствами? Называть это империей много чести, но объединить эти земли — с центром в Айодхье — следует. Увы, не в Анге, она слишком отдалена… Но и она будет входить в это кольцо. Колесо… ведь оно не будет неподвижным. Станем присоединять новые земли, вкручивать их в нашу…       — Колесо? Примешь титул чакравартина?       — А ведь это ты назвал меня этим словом, когда слагал своё великое сказание, предрекая в нём мою судьбу… Я не силён в муртикарах, но слышал, что им дано прозревать будущее. Почему бы не принять к сведению твои предчувствия?       — Предчувствия?.. — я снова замер, потрясённый внезапным открытием. — А ведь я… тоже чувствую тебя!       В ответ на его недоверчивый взгляд я, сбиваясь от волнения, рассказал о своей безрадостной встрече с обожжённым хищником в лесах Кошалы и о том, какой невыносимый приступ тревоги перерезал меня тогда. «С ним происходит что-то ужасное…»       Ангарадж прикрыл глаза, прикидывая, и через несколько мгновений сообщил мне, что верно: в Мадре с ним совершалось всё именно в этот день, ровно четверть луны назад. И в предыдущий.       — И это уже не в первый раз, знай! В тот день, когда к тебе явился Индра, со мной было так же…       — Арджуна, надеюсь, ты не возомнишь себя пороком обо мне? Пусть только о… неурядицах.       — Но если это не совпадения, тогда я мог бы…       — Что? Бросить всё и поспешить на помощь? Или чего доброго ещё и требовать этого от других? Ещё не хватало, чтобы ты начал сеять панику своими предчувствиями! Это неразумно.       — И что же мне тогда делать? А если, промолчав, я не предотвращу…       — Что делать? — он ненадолго замолчал, раздумывая. — Не придавать значения. Пустая тревога мешает мыслить здраво и может толкнуть на безрассудства. Вот только их и не хватало в трудных обстоятельствах… А если уж будет совсем невмоготу, призови свою жену. Это рассудительная дэви, и многое видит. Она прояснит для тебя всё и подскажет, что делать. А главное, чего делать не надо.       — Жену? — внезапное напряжение отпустило меня, сведенная грудь освободилась. — Так ты знаешь о ней?..       — Само собой, твой разговор с нею я тоже слышал. Как ты позаботился о том, куда мне возвращаться… ещё не имея этого царства, о ценитель шкур неубитых тигров!       — Но раз яснозрящая на это пошла, значит, уверена, что буду иметь.       — Я это услышал. Жаль, не мог видеть той пресветлой красавицы, что предстала твоему взору!.. — он прижмурил глаза. — И адхарму в твоей голове слышал тоже… — смешок — и внезапно суровый взгляд. — Я хочу, чтобы ты знал, Арджуна, раз и навсегда: я никогда не стану делить с тобой твою женщину, как бы дивно ни была она прекрасна.       Как-то даже слишком грозно: сдвинутые брови, сцепленные зубы — настолько, что резко очертилась челюсть. Уж не страх ли скрываешь за этим, асурасундари? Вот как же не подколоть тебя, такого? Прямо с языка просится…       — Ну, это только если она сама того не пожелает… А случись такое, что ты приглянёшься дивной, тебе не устоять. И пытаться не стоит.       — Это ещё почему? Это в… хм… праведной… молодости я не отказывал женщинам в любой их просьбе — и в таких тоже. Ведь сами Писания велят не отказывать, если к тебе пришла в томлении даже замужняя. Мол, не твой это грех, а её, а твой будет, если оттолкнёшь её, такую, чем вызовешь гнев и проклятия. И перерождение в будущем женщиной или евнухом. А уж если она сына просит, так вообще расшибись, но дай!       А то мне этого не знать. Отлично устроились с таким постулатом наши брахманы-законники — можно остаться ценителями прелестных дэви и при этом праведниками. И мне самому когда-то о-очень нравился столь удобный закон…       — Знаю, Даанавира, сам видел: ты даже женился так — чтобы не отказать в просьбе женщине.       — Давно понял, что нет в этом ничего стоящего — одни лишние трудности да терзания, причём у всех. И научился отказывать. Если помнишь, Наргиса-дэви бежала дальше, чем зрела. А брахман… как там его?.. ещё стремительнее.       Да уж, так «отказывать», как ты, асурище, ещё уметь надо — на всё соглашаться, даже на больше, чем просили, но так, что просящий в ужас придёт от своего исполнившегося желания.       Но это с людьми проходит, а здесь…       — Не выйдет, прекрасный. Якшакумари очень умна, и она знает тебя всего. Даже то, чего я о тебе не знал. А ещё у неё есть сила.       Он заинтересованно склонил голову.       — Нет, не могучие руки — иное… Но разбудить асурово пламя она сумеет — легко… Тебе не устоять.       — Хм?.. Ну, тогда… буду надеяться, что её не заинтересует моя скромная особа.       — Как знать, как знать…       Я медленно встал и слегка обошёл его, не отрывая пристального взгляда, будто оценивая.       — Шансов нет… — выговорил с коварной улыбкой. — Придётся тебе подчиниться… Но тебе же всегда это нравилось… а что дэви… так даже занятнее… Хотел бы я на это посмотреть… а ведь она позволит…       Сладко наблюдать за этим слегка ошалелым от непонимания взглядом: «Арджуна, ты здоров?..», смешанным с едва уловимым трепетом — ресниц, ноздрей…       — Я всё слышу! — прозвенел воздух, и прямо с потолка на наши головы и колени упала целая горсть белых цветов, душистых настолько, что тут же захотелось чихнуть.       Я ошеломлённо уставился на дверь, но… растворилось окно! И дивная принцесса якшей невесомым павлиньим пером слетела с подоконника прямо в центр покоев, и её всплеснувшие и легко опавшие тончайшие одеяния подобны были крыльям пёстрой бабочки. Переливы изумруда с серебром наполнили пространство изменчивым сиянием.       — Благословенная… — я растерялся настолько, что даже не сразу сложил ладони на груди. — Ты слышишь меня всякий раз, когда я думаю о тебе?       — Именно так, — лукаво улыбнулась она. — Не волнуйся, господин, до того не слышала.       Но взгляд её уже отстранился от меня, будто есть в мире вещи и поинтереснее… Ну, в этих покоях точно есть.       — Приветствую тебя, сын Сурьи! — провозгласила она торжественно, сама сложив ладони и чуть склонив голову.       Карна ответил тем же, но не произнёс ни слова. Заметно было, что даже видавшему виды генералу, способному самолично творить апсар и сходящих с небес богов, всё же слегка не по себе от столь неожиданного явления. Но, как и всегда, он быстро овладел собой и даже улыбнулся приветливо.       — Да уж, — заявила якшини, — сын Индры всегда был богат на выдумки… такого рода… Весь в отца! Но тебе, сын Сурьи, не стоит опасаться моего внимания. Или лучше будет сказать: надеяться? — хихикнула, как девочка, и тут же серьёзно сдвинула тонкие округлые брови. — Природа якшей не позволит мне этого. Деревья не любят огонь. А жаль… — без всякого стеснения окинула его неторопливым взглядом с головы до ног, словно пробуя на вкус. — Хотела бы я такого сына… Но с асурами мы несовместны.       — Такого, как я? — усмехнулся он. — Ой, не советую…       — Я имею в виду твой облик, сундара. Характер такой и врагу не пожелаешь, не то, что сыну.       — Зато враг трепещет! — воздел перст Ангарадж.       И тут их обоих накрыло смехом. Так внезапно, искренне, что меня мгновенно словно подбросило этой свежей волною, и хотелось мне улыбаться… А музыкальный слух мой просто млел в этом удивительно стройном сплетении переливов прихотливо-звонкой саранги в звучных объятиях низкого, тягучего, чуть хриплого рамсинга.       — О, непревзойдённая! — блестя глазами, воскликнул Карна и вновь сложил ладони. — Не сочтёшь ли ты дерзостью, если я испрошу тебя явить глазам моим ту, которой предстоит стать пресветлой Кунтирани? Не стану скрывать, умираю от любопытства: мне ведь не доводилось бывать за пределами Бхараты, и я никогда не видел северных дэви.       Так и не справившись с весельем, зеленокосая лишь кивнула и, чуть запрокинув головку, призывно обернулась ко мне.       — Сватиланха-а! — сквозь улыбку позвал её я.       Когда небесноокая солнечная красавица, сияя розой нежного румянца на молочной коже, предстала перед нами, на лице Ангараджа отпечатлелся, стремительно меняясь, целый бурный поток чувств. Тут тебе и «Панчалийка сгрызёт свой натх…», и «Вот это косы! Такими связывать… Есть к чему стремиться…», и просто неподдельное восхищение, приправленное щедрой щепотью удивления: «И такое бывает на свете!»       Несколько мгновений спустя он порывисто опустился пред нею на колено, склонил голову и кончиками пальцев обеих рук коснулся пола возле самых её прелестных ножек.       — Предивная махарани! Позволишь ли ты мне в знак великого почтения поцеловать край твоего сари… или как называется этот чудный наряд?       — Чтобы заглянуть по него?       — Простите великодушно, чего такого я не видел?       И снова приступ смеха у обоих. Карна запрокинул голову, Сватиланха, напротив, обхватив себя руками, согнулась пополам, так, что концы золотистых кос её пали на пол, извиваясь причудливыми змейками у ног восторженного почитателя.       Да уж, явно в Кунтибходже меня ждёт сплошное веселье. И не махараджа ли Арджуну уязвит жало ревности к этому нечеловеческому взаимопониманию без страсти, родившемуся столь внезапно и бесспорно собирающемуся прожить долгую и насыщенную жизнь?       — …у них… это одеяние… зовётся сахравана… — заливалась будущая Кунтирани. — …то же сари… только на-акось… ха-хах-хх…       — …хор-роший накось… размотать так просто… не получится…       — …а вам бы бы только…       — …ох-хха…       А я с неимоверным трудом сдерживал неистовый порыв просто сгрести в объятия их обоих…       — А ведь я пришла не за этим, — внезапно северная хохотушка одним мановением вновь обратилась в серьёзную якшини. — Вы ведь хотите знать о людях, важных для вас.       С молчаливым недоумением мы воззрились на неё.       — Я говорю о сыновьях Ашвинов — твоих, господин мой, братьях, и твоих, сын Сурьи, освободителях. Вы ведь оба хотите знать, всё ли с ними благополучно.       Я воодушевлённо закивал, а лицо поднявшегося на ноги Ангараджа чуть напряглось, брови слетелись к переносице.       — Отриньте беспокойство: преследователям не отыскать Ашвини, они под надёжной защитой — у нас, в якшалоке. И… — она слегка отвернулась, прикрывая пушистым кончиком порывисто подхваченной зелёной косы зардевшиеся щёчки. — Я скоро сравняюсь с лотосом Панчала…       Я просто застыл столбом, пытаясь сопоставить…       — Несравненная… Ты… Они…       — Да, сын Индры, ты только с ног не упади. Они стали моими мужьями. Оба. И, ты знаешь… — исполненный колкой нежности взгляд. — Твоя выдумка, затейник… про сразу двоих на ложе… оказалась чудесной…       Мне потребовалось сесть. И даже крепко схватиться за изголовье. Хоть я и знаю, что нет предела вольности разума якшей, и узреть, и услышать здесь можно всё, что угодно, но…       — Ты хочешь сказать, моя дэви… что прежде никогда так не…       — Может, и было, сотни лет назад, я уж и не помню… А ныне это твоя наука, о прещедро одаренный Камадэвом, и её стоило изучить. Ибо это просто чары!.. Надо будет рассказать Вьяшуракшите… нет! позвать её к нам! — она воодушевлено тряхнула косами, смахнув из ниоткуда новую горсть благоуханных цветов, на этот раз рубиново-красных.       — Развр-ратница… — ласково пророкотал Ангарадж, лучась глазами из-под полуопущенных ресниц.       — От праведника слышу! — бойко отбила Уастишарнастьямбха и вновь залилась смехом.       Карна не смеялся, но затаённая полуулыбка его была подобна бархату. И наверняка в этот миг он думал о том же, что и я: как жаль, что лотос Панчала не может так… Для умиротворения её неистового сердца придётся разобрать по косточкам и сложить заново всю Бхарату, но сейчас это уже не кажется невозможным.       Ничто не кажется невозможным в искрящемся блеске этих изумрудных очей…       — Но, моя дэви… — И куда же я денусь от своей настойчивой пытливости? — А если… боги благословят тебя, и будет дитя… как ты узнаешь, от кого оно?       — От обоих, — просто ответила якшакумари. — Они настолько неразлучны, словно одна жизнь на двоих, хотя такие разные… Со старшим Ашвини можно часами обсуждать наряды и украшения, и он в них разбирается лучше всякой дэви! Это он посоветовал мне, как одеваться, чтобы казаться стройной, как лоза. А младший предпочитает задавать вопросы о странностях людских — и сам же на их отвечает… И знаете, сейчас они ждут от меня вестей о вас. Я не могу больше задерживаться!       С этими словами она бабочкой вспорхнула на подоконник и, лишь вскинув ладонь в прощании, растворилась в сиянии утренних лучей. Но оставленные ею красочно-искристые отблески не исчезли, не иначе влившись в стены покоев. Рассыпанные по полу и ложу цветы сотворяли живое ощущение празднества.       — Она восхитительна! — от души воскликнул Карна. — В обоих обличьях, даже не знаю, какое лучше! Это лучшая из жён! Твоих жён, — уточил он после паузы.       — Если я тебе сейчас отвечу, меня услышат…       — Так и не отвечай! Меня-то предивная дэви не слышит, я ведь ей не муж. Но, думаю, из нас выйдут добрые сакхи! Если ты, конечно, не будешь против…       — Да как можно…       — Арджуна, тебе сказочно повезло! Должна же была прийти награда от богов за твою мрачную аскезу с Драупади… Лучшей жены просто быть не может!       — И… что… — смутился я. — Ты ничуть… ни капли ревности?       — Хм?.. — он снова просиял. — Если ты будешь любить свою прекрасную махарани, вам можно лишь пожелать счастья и благоденствия!       Отчего-то радость вдруг померкла во мне.       Взгляд мой прикипел к его сияющему лицу, неотрывно, будто жаждая запечатлеть навеки. Нестираемо… И я с нажимом произнес:       — Я люблю — тебя.       Он вскинул на меня ставшие строгими глаза, чуть качнулся вперёд и прижался лбом к моему лбу.       — Я принадлежу тебе, — прошептал твёрдо. — Для меня этого не отменит и тысяча жён. Только тебе решать, что с этим делать.       — Если бы мне было решать… — голос мой сорвался невольно. — Я бы никуда тебя не отпустил. Нет, ушёл бы с тобою, — отстраняюсь, снова любуюсь, чувствуя, как рассредоточивается разум. Нет, не могу не прикоснуться, не очертить тыльной стороною пальцев эти совершенные жёсткие линии. — Тебя нужно любить, пламя моё, если не каждую ночь, то уж точно чаще, чем раз в луну или две. Подземный светоч… если не гасить, сгоришь. И вокруг себя сожжёшь немало. Если признаешь это, покончишь с противлением, в мире наступит благо.       — Давно уже признал… сколь по нраву это Арджуне. Даже Дурваса это признал, остановив мне лета и оставив сундарой для услады твоих нескромных глаз.       — Он сделал это, чтобы избавить тебя от терзаний!       — Разве что умерить немного… — отвернулся, опустив глаза. — Это не страшно, если я уйду, совершу бегство, изгоню тебя… Даже если исчезну так надолго, что будет казаться, что уже не явлюсь. Это — ничто. Ты всегда, когда пожелаешь… развлечься… можешь разыскать меня, захватить, заковать в цепи и взять что захочешь силой… Мне не преодолеть это, ты знаешь, только бредить благодарно… Непоправимо станет, если уйдёшь ты. Если исчерпается для тебя всё. Я ведь ничего не смогу с этим сделать. Совершенно ничего. Останется утешаться жалкой гордостью: я не навязываюсь тем, кому не нужен.       — И разгромом пары десятков армий, стиранием с лица земли городов и народов…       — Этим только интриганов стращать… Пусть Дурьодхана и остальные и дальше думают: если наступить мне на хвост, в Бхарате разверзнется ад. Но ты знаешь, что нет. Я не срываю отчаяние на невинных.       Увы, только на самом себе. Самоубийственными аскезами.       — Родной… ведь и ты можешь захватить меня и заковать…       — А что потом?       Молчание. А в голове моей — такая отчётливая картина…       — И правда. Ничего, — вырвалось не без самодовольства, но увидев, как дёрнулось его лицо, закончил уже иным тоном: — Ну, значит, нет у меня права уходить, исчезать, изгонять. Это право есть только у тебя. Моё дело — ждать. Ну, иногда возвращать силой… дабы отбить тебе охоту от тоски по острому сдаваться в плен. Таков мой обет, — я твёрдо воздел руку. — Сколько раз мне повторить его?       — Но если ис…       — Ты неисчерпаем, вселенная моя! От тебя никогда не знаешь, чего ожидать. А уж как сладко квитаться с тобой за твои выходки! К тому же, махариши остановил лишь твои лета, но не мои. Рано или поздно я состарюсь, утрачу силу своих рук — и ты сам вышвырнешь меня за непригодностью…       — Ну, до этого ещё три десятка лет, а то и все четыре. У нас и за сто живут в бодрости и силе, особенно дэвапутры. Если не гибнут в битвах... Ты думаешь, это продлится так долго?       — Это продлится вечно. И в следующей жизни тоже. А может, и не в одной.       — Страшно представить… — он снова усмехнулся тепло, и у меня отлегло от сердца. — Арджуна, я же ведь съем тебе весь мозг, особенно если буду дэви, как сказал Дурваса. Жёны это умеют, не к слову будь помянута моя старшая…       — Это потому, что их мало… хм… осыпают подарками. Ну, можно и вожжами… иногда.       — Нежный цветочек? Вожжами?!       — Ну, это же будешь ты. А тебе сие лишь благо.       Его снова качнуло, глаза задёрнуло дымкой, и я затаил дыхание… Но вместо того, чтобы вновь приблизиться к достижению самадхи, как я уже успел возгрезить, он внезапно резко встал и решительно шагнул к двери.       — Арджуна, следует отобрать воинов, которые пойдут со мною. Да и одолжить у Ашваттхамы оружие для меня. Пора изловить его, пока не умчался куда-нибудь, а то жди потом. Надеюсь, здесь найдётся приличный лук… Знал бы ты, как мне не терпится добраться до моего!       Крепкая рука распахнула дверь.       — Да и тебе пора вспомнить, что никакого Кунтибходжа у тебя ещё нет. Индрапрастхи тоже. Бросай витать! Идём!       ***       Когда мы вошли в тронный зал, там был только Дурьодхана. Ашваттхама, как обычно, отправился с одним из своих разъездов на какую-то очередную проверку текущих дел на окраину своей столицы; мы едва успели перехватить его, дабы получить доступ к арсеналу. Он, конечно, удивился, увидев Ангараджа на ногах, но расспрашивать не стал — торопился. Сказал лишь, что вернется через пару-тройку часов поле полудня.       И вот, сейчас нас встретил один юврадж. Вид у него был неуступчивый, хоть и несколько тревожный, — ему тоже явно не терпелось уже тронуться в обратный путь в Хастинапур, но эти друзья… Одного жди, когда вернётся, дабы распрощаться с подобающими церемониями, с другим вообще непонятно что творится, и куда его теперь девать, да ещё и дан обет не беспокоить его. Похоже, ожидал высокий хастинапурский гость одного меня, чтобы потребовать разъяснений.       Ибо когда в зал первым вошёл Карна, Дурьодхану это нескрываемо удивило. Он уставился на своего друга не менее ошеломлённо, чем давешней ночью: на его блистательно самоуверенный вид, решительную твёрдую поступь, а более всего — на открытую обувь.       — Это что, у Ашваттхамы такой лекарь-чудотворец? — вместо приветствия выдал наследный принц, пристально оглядывая своего непредсказуемого соратника. — Или… я ведь не видел, что с тобой было… притворялся ты, что ли? Зачем? С тебя станется!       — Лекарь здесь воистину отменный, — ответствовал Ангарадж сквозь довольную улыбку. — И весьма помог. Но это не его заслуга. Меня Арджуна исцелил.       — Арджуна, ты что, и вправду тапасик? — Дурьодхана вскинул настороженные глаза на меня.       — Всё может быть… — загадочно усмехнулся Карна. — Он ведь целых две луны учился у самого мудрейшего Дурвасы…       — Да что вы мне голову морочите! — воскликнул юврадж, уперев руки в бока и явно начиная закипать. — Майю ты, что ли, навёл? Но она тебе не поможет, когда дело дойдёт до настоящего поединка! Сейчас прикажу вызвать не одного, а двенадцать лекарей, и пока они не…       — Дру-уг! — расхохотался Карна. — Зачем мешок занудных лекарей, если можно проверить, готов ли я к поединку, — в поединке? Не веришь — можем схватиться. Да, прямо здесь и сейчас!       Не дожидаясь ответа, изящным движением встал в боевую стойку — с выставленной вперёд ладонью, пальцы которой дважды согнулись в манящем жесте. Чёрные глаза едко блеснули задорным вызовом.       Воздух не иначе натянулся дребезжащими струнами…       — Ах, вот ты как! — взревел Дурьодхана, мгновенно преображаясь из озабоченного правителя в нечто подобное моему брату Бхиме, когда тот готовится к хорошей драке без оружия. — Ну, дер-ржись!       Я мог бы поклясться, что вижу, как могучие мышцы на обширных плечах его взрастают втрое больше самих себя…       Раскинув огромные руки с растопыренными пальцами, живая гора с медвежьим рёвом двинулась на бросившего вызов. Подобно исполинской глыбе, сорванной селем, мозжащей всё на своём пути…       Но такое с Бхимой бы прошло, или же с Духшасаной, но я-то давно знал, что тактика Ангараджа всегда была иной. Подпустив разъярённого Равану к себе почти на локоть, тот, отсверкнув шалыми глазами, наговски увернулся и вынырнул позади; коса его, взлетев от рывка и описав круг, хлестнула Дурьодхану по спине, почти под руку. Будь на ней не лёгкие кольца, а что потяжелее, действенное бы вышло оружие…       Ракшасов захват ювраджа сомкнулся на воздухе. И пока он грозно разворачивался, словно тяжёлая боевая колесница, проворный соперник с ловкостью Ханумана вспрыгнул ему на спину, под локти выворачивая руки. Снова взревев, Дурьодхана резко наклонился, силясь перебросить его через плечо, но от толчка в поясницу не удержался на ногах — и простёрся на полу ничком, с заломленными за спину руками.       И окончательно раззадорившийся Карна даже и не думал его отпускать. Он основательно уселся верхом на бёдра поверженного и склонился к самой его голове.       — Ну, что, теперь можно отпустить меня надрать седалище Шалье? Что-то ещё может твоя Сита, кроме как сари носить …       — …рр-ммм?..       — Да, друг мой, я слышал твой разговор с Арджуной. Тебе не в чем каяться передо мной. Я не держу на тебя сердца. Ни в каком смысле.       — …акшаух-хини твою… Все твои акшаухини…       — И ты не ошибался насчет меня: я кумбхика, это часть моей жизни. Но тебе незачем страшиться за меня. Ничто лишнее мне не нужно. Ни ты, ни братья твои, никто. Спите спокойно. У меня есть всё.       — Ар-рджуна твой… т-тапасик…       — Арджуна владеет мою. Безоговорочно. Он воистину может, если в том встанет надобность, обуздать меня и усмирить. Но это не значит, что его можно использовать для оказания влияния. Только хуже будет. Если хоть один волос упадёт с головы Арджуны!.. Так что если что-то нужно от меня, говори прямо. Иначе не выйдет дела. Мы друзья, это неизменно, мы всегда друг друга поймём.       — Так ты вернёшься в Хастинапур? — вздёрнулся юврадж.       — Вот разберёмся с Мадрой, потом с Магадхой, андхаками, ядавами… С миротворцем нашим Кришной, надеюсь, справитесь сами?.. Вернусь. Если ты действительно считаешь это необходимым. Но подумай всё же, нужен ли тебе такой высший сенапати, что станет давить на тебя и похлеще Бхишмы.       — Где надавишь, там и слезешь. Тапасик-то пока при мне… Арджуна, слышишь, сними его с меня, что ли… все кости отсидел! Железо у тебя там?       — Гранит! А если без шуток, друг, — я вернусь. Но ты знаешь, что ненадолго. У меня другое предназначение. Так что ты хорошо подумай о том, что мы должны успеть сделать для Хастинапура, пока будем рядом.       — Подумаю… Может, отпустишь меня уже!       — А «пожалуйста»?       — Да ты совсем обнаглел, рожа шудранская! Перед тобою царь Хастинапура!!!       — Ну, допустим, ещё не царь… — сказал Карна, вставая. — И не такая уж и шудранская… Но это тебе Арджуна расскажет, у меня не найдётся времени. Я пришёл лишь затем, чтобы попрощаться. Шалья уже в Тригартхе, его задерживают, но он всё равно прорвётся.       — И что же мне следует рассказать? — я сделал шаг вперёд.       — Всё. Абсолютно всё, — заверил меня Ангарадж. — Дурьодхана свой. Наш. И мой, и — твой, Арджуна. Да он никогда и не был чужим, а грехи юности легко исправимы. Если бы ещё Драупади это поняла…       Юврадж перевернулся и сел, опершись на руки за спиной. Его встрёпанный и озадаченный вид мог бы показаться забавным, если бы не строгий испытующий взгляд.       — Ты хочешь сказать, друг Карна, что мы уже всё обсудили? Так я ещё и не начинал!       — Зачем лишние слова, друг Дурьодхана? Всё, что мне было нужно, я услышал, всё, что нужно тебе — сказал. Могу добавить лишь, что задержаться в Хастинапуре на сей почётной должности смогу едва ли больше, чем на полгода… а то и куда меньше. Хоть сие и не праздность, и оружие поднимать доведётся, но не привык я сидеть на одном месте дольше, чем три луны. Но за это время могу подготовить себе преемника. Ведь у тебя есть братья с задатками одарённых военачальников, они могли бы возглавить оборону столицы. Да и соседям грозить силы у них найдутся.       — Есть, — согласился Дурьодхана, поднявшись. — Им лишь опыта недостаёт да хорошего гуру. Бхишма отказывался обучать военным премудростям, опасаясь сотворить себе соперников в царском доме, да и на боевые задания отправлял их нечасто. Куда чаще — простых талапати, преданных ему.       — Умно.       — Но их задатков не спрячешь! Целых трое у меня таких братьев! И, к слову сказать, одного из них зовут как тебя, — юврадж не мог не усмехнуться.       — Знаю-знаю, есть у тебя брат именем Карна. Хоть я и говорил с ним от силы пару раз за все эти годы, но мне известно, что это доблестный воин и ясноумец. Разве что боевит сверх меры… но это нам и нужно. Если именно он станет моим преемником, твоя задумка, юврадж, считай, осуществится.       — А то! — весело воскликнул Дурьодхана. — Как возьмётся Бхарата вас путать! И трястись от страха перед ним, думая, что это ты. К Хастинапуру и на десять полётов стрелы подойти не осмелятся! А тебя назовут вездесущим демоном…       — Вот так уж меня боятся? Не преувеличивай, друг. Шалья был бесстрашен…       — Шалья из вторых.       — Каких таких вторых?       — Из поговорки.       — Хм-м?..       — Ты, что ли, не знаешь, какие поговорки ходят о тебе? «Половина владык арийских не может спать ночами от страха перед Ангараджем Карной, а вторая половина — от томления по нему».       — Томления? Как бы содрать с него кожу, четвертовать, разорвать конями и скормить гиенам? Или есть что поновее?       — Есть, есть, — хитро блеснул глазами юврадж. — Знал бы ты, какие слухи о тебе идут… Целая песнь! Что хиджра — это цветочки, а спелый плод в том, что во всей Бхарате лучший из них. Что за тебя можно царство отдать: и прекрасен, словно бог, и исполнен страсти, как данава, и одарён вечной младостью, что гандхарв, и в уроках Рати столь искусен, что апсары стареют от зависти и гандхарвы спадают с лица. У самого Васудевы Кришны, говорят, в покоях за шёлковой завесой припрятана обнажённая статуя твоя в полный рост, которую по ночам он укладывает рядом с собою…       — И это имея пятнадцать тысяч жён? Хах! Бедняжки! А о том, что эта статуя оживает в его руках, там не было? Он же божественный дэв, всё может! — ироничная усмешка. — Понятно, откуда слухи. Васудева не боится пряных сплетен о себе, напротив, страшно их любит и сам выпускает на волю. А уж если это может досадить другим…       — Ну, допустим, вчера ночью я убедился, что слухи небезосновательны… Будь на моём месте какой… гандхарв… уже бы утопился с горя в ближайшем пруду.       — Но ты-то не гандхарв, друг. Тебе просто нужно научиться хоть иногда входить, а не врываться.       — А царство я бы за тебя дал. А то и два. Но за другое!       — Спасибо, своих хватает. До слухов мне дела нет, моя армия всё обо мне знает, и хоть бы им что, а остальные не в счёт. Тем более, что это ложь. Вот больше владыкам арийским заняться нечем… Но не боишься ли ты, друг мой, что вся эта дивная песнь Васудевы падёт на твоего брата, когда его объединят со мною?       — Ну, Карна Каурава крепкий малый. Разъяснит, кому надо. Если что, и булавой может. А обучится на полководца — и хорошим набегом. Но пусть станут сенапати все трое братьев, подготовить следует всех. Анувинда с Читракшей у меня тоже умники и храбрецы!       — Да будет так, — согласился Ангарадж. — Но самое главное — Бхишма. Не думаю, что он согласится уйти в саньясу — не та природа. Да и в голову его вбито «предначертание», что он примет доблестную смерть на поле боя, причём именно в великой войне. Сама война должна быть достойна такого величайшего махаратхи, как он. Лучше всего было бы посадить его на собственных землях, дабы правил ими по своему разумению, да и воевал как пожелает.       — Пробовал уже. Не берёт. Ещё и возмущается! «Адхарма!» гремит.       — Слыхивали, знаем. Там всё адхарма, что ему неудобно. Ну, теперь-то с тобою Арджуна. А он умеет говорить с людьми.       При этом даже не взглянул на меня — будто распоряжался обязанностями каких-то безликих талапати.       — Это да, не отнять… — добавил юврадж. — Но я не хотел втягивать в это Арджуну. Ему и без того достанет забот.       — Мы все в это втянуты по самый атман… Ты знаешь, что не стоит ждать меня раньше, чем через пару лун. А за это время вам следует сделать упор на всё, что касается Драупади. Это первоочередная задача. Нехорошо, что она замешалась в смуту в своём царстве, но едва ли они там далеко продвинулись… Пора занять неугомонный лотос Панчала истинно значимыми свершениями. Когда всё будет готово для примирения с нею, призовите меня. Я прибуду, где бы ни находился и чем бы ни занимался. Ничто не станет помехой.       — Ну, разве если снова не окажешься где-нибудь в плену.       — Благодарю сердечно, я уже понял, что это не моё любимое развлечение. Копья обломают, мечи сотрут.       — А луки — что? — юврадж не выдержал и гулко расхохотался.       А, отсмеявшись, твёрдо завершил:       — Я верю в тебя, друг Карна. Если бы ты знал, как ракшасовски я в тебя верю!       — Асуровски, — чуть улыбнулся Ангарадж. — Раз уж вся «праведная» Бхарата языки отбила, клича нас асурами, то почему бы ими не быть? А их сплочённость и кровная вера в своих братьев и сестёр на все три мира известна!       Юврадж распахнул изобильные объятия свои и, не дожидаясь реакции друга, схватил его и крепко прижал к себе. Карна ответил таким же натиском, и на мгновение меня вновь окатило той непостижимой, нечеловечески скальной мощью, испытанной некогда в Анге, когда я видел их вместе…       Но ныне это не длилось долго. Отстранившись, Ангарадж прощально кивнул другу — и обернулся ко мне.       — Арджуна… — молчание, сжавшиеся пальцы. — Мне пора…       Взглянув на него искоса и громко хмыкнув, юврадж широким шагом прошёл мимо нас к парадной двери. Но уже возле самого выхода вдруг остановился и обернулся.       — Вот всегда хотел понять, друг, — спросил с усмешкой, — как же это вот так ты меня не слышишь? Нечто я великий праведник?       — Неисповедимы пути священного тапаса, — улыбнулся Карна. — Опасная это штука, прицепиться может к кому угодно. Вот считал себя всю жизнь приличным демоном, а оно — р-раз, а ты святой!       — Думаешь, я от Юдхиштхиры подцепил? Но ты и до него меня не чуял. Что ли, до такой степени слышать не хотел?       — А вот веталы знают, спроси у них на досуге… Но не беспокойся, друг. Всегда найдутся те, через кого можно расслышать всю твою подноготную. Если понадобится, я буду знать о тебе всё, — Карна с шутливой строгостью погрозил ему пальцем. — Так что и не думай увильнуть от договорённостей!       Юврадж лишь раскатисто хохотнул и исчез за дверью.       Карна перевёл взгляд на меня и несколько мучительно долгих минут безмолвно смотрел, будто запоминая…       — Расскажи ювраджу всё, Арджуна, — наконец сказал он. — Впрочем, о тайнах Вселенной — едва ли стоит. Это лишние знания, они и тебе не пригодились. Они только чтобы брахманам не скучать. И считаться страшно мудрыми.       Да вот как-то и не собирался я об этом говорить, памятуя настояние махариши Дурвасы о запечатанных устах и собственные нелёгкие размышления о сути не сущего…       — Пожалуй, не стоит, — продолжал он, — рассказывать о том, как в незапамятные юги Наракасурини родила Сурью, и теперь я внук самому себе. Это несущественно. Хотя могло бы позабавить… Знать бы хоть, от какого дэва! С чего бы это тут Дурвасе промолчать? Индра это был, что ли? Тогда, выходит, ты мне снова родственник. Дядюшка!       — Индрадэв в те поры сам ещё не родился, — уверил я мягко. — Он младше Сурьи, правда, всего-то на каких-то пару кальп…       — Ну, раз Дурваса так сказал, то это трижды истина! — смешок. — А если сам Арджуна выдумал только что, то… четырежды! Ну, тогда можешь рассказать эту забавную историю, если заскучаете.       — Не будет у нас времени скучать. Кришна на пороге. Не успеем прибыть в Хастинапур… Если, конечно, твои сведения верны. Не может же он быть одновременно здесь и в Магадхе!       — Его и нет в Магадхе. Туда вместе с гостившим в Двараке махараджем Ямадханой, в подтверждение союзных намерений, отправили небольшое, но сильное войско под водительством новой надежды рода Яду — молодого Ююдханы, прозванного Сатьяки. Похоже, юнец возжелал оттяпать себе с бою собственное царство, но не думаю, что это входит в планы Магадхи — там желают всего лишь воспользоваться его силой, поманив добычей, а на Ангу наложить руку сами.       — И откуда же это всё тебе так хорошо известно? Неужели слышишь их всех?       — Мог бы, но они слишком далеко. Но не просто так Критаварман раскрыл мне это с таким воодушевлением. Он из кожи рвётся, как хочет сам отправиться туда, чтобы разобраться со своим соперником. Но не с одним лишь войском андхаков, — а оно у него маловато, и вооружение оставляет желать лучшего, — но и с частью моей армии. От моего имени, на защиту Анги.       — А он непрост… Не сам ли надеется Ангу зацапать?       — Других не держим. Самые преданные люди — это те, у кого имеются собственные интересы, совпадающие с твоими. Запомни — пригодится. Но вот, вместо того, чтобы рваться на подвиги, бедняге приходится торчать у границ Куру, следуя моим приказам. Мне стоит поспешить ещё и для того, чтобы развязать ему руки. Пусть и посидит в Анге, если сумеет её защитить. От моих приказов ему всё равно не отделаться.       Наверно, это страшно, Первый Асура арийских земель, — всё время носить в голове голос такого, как ты. Это по силам, наверно, только самым стойким йогаратхинам. И уж если молодой вождь андхаков дал согласие на подобное, значит, оно действительно должно было того стоить.       — Но я намереваюсь и сам последовать в Магадху — как же можно упустить случай лично познакомиться со столь занятными людьми! Заядлые царственные юнцы ведь меня тоже лично не знают, иначе хотя бы раз подумали, прежде чем точить когти на моё исконное царство, от которого у меня титул, ставший вторым именем.       Да уж, это всё воистину куда занимательнее, чем предстоящее мне в ближайшее время уговаривание и утешение женщин. Мама, Панчали… А ведь от вас зависит ничуть не меньше, чем от всех воинств Великой Бхараты вместе взятых и их изворотливых предводителей. И с вами нужны куда более тонкие струны. Шёлковые… Тончайшие, но прочные, как сталь. Только муртикарам-тапасикам и играть на них — ну, никак не великим воинам и полководцам.       — А что же почтенный Баларама? — вопросил я, вынырнув из размышлений. — Он ведь подписал с тобою договор о ненападении от лица всей династии Яду. И обеты были даны.       — Боюсь, что в своих странствиях-изучениях он столь глубоко ушёл во истину, что уже не владеет текущей ситуацией. Потому и говорю тебе: не неси кшатриям лишних знаний, ни к чему они! Балараму я не слышу — и не имею понятия, почему его не слышно вообще, а ядавы крутят что хотят.       — Я верю, что с ним всё благополучно, и его династия ещё поскачет выше гор, когда он вернётся.       — А пока не вернулся, задать им скачка должен кто-то другой.       — Опять ты, как всегда?       — Ну, не я один. Кришна-то ваш. Надеюсь, справитесь?       — Видно будет. Но ты…       — Арджуна, я понял уже, что снова тяну время… — он опустил глаза. — А ты мне в этом помогаешь. Довольно малодушничать! Выгони меня отсюда немедленно!       — Я дал обет, что нет у меня такого права.       — Вот так всегда с этими обетами. Вместо того, чтобы помогать, они только мешают…       — А что, сам уйти не можешь?       — Могу. Просто я не знаю, сколько времени потребуется… как долго это… и… будет ли куда… Не могу.       Своевластная стать внезапно хрупко надломилась, словно под ударом бури, и рухнула на колени передо мной. Охваченная дрожью голова тесно приникла к моей опущенной руке, опалив смятенным дыханием запястье…       — Арджуна… Вот они там томятся, правда это или сплетни… Но что им нужно? Их же собственные статуи да умелые гандхарвы, стоящие царств, рождённые в их растленных головах… Случись такое, что достанусь я кому-то из них, такой, каков есть, с моим скверным характером, безумием Рати и припадками, они же побегут, теряя падуки, за Химаван… Таким, как есть, я нужен только тебе, и то не знаю, почему… боюсь знать…       — И я не знаю, свет мой… Но всегда было и будет только так: таким, как есть, — до кончиков ногтей. Другого не нужно мне.       Ладонь моя взлетела над его головой…       И в это жестокое мгновение я, словно ударом отравленного кинжала, осознал: неотвратимость моя… если я сейчас прижму тебя к себе, если исступлённо стану гладить эту бедовую голову, а тем паче сам упаду рядом с тобою, стисну до хруста… то скорее руки мои уйдут в землю корнями, чем опустят тебя… никуда и никогда…       Если воистину карают небеса за нарушение обетов, им не найдётся, чем карать. Ибо большей кары просто нет.       — Прочь с моих глаз! Убирайся вон!       Он резко поднялся — ни обиды в глазах, ни злости, напротив, лицо настолько довольное и окрылённое, что просто кулак по нему плачет.       — Отлично, Арджуна! Теперь тебя точно можно отпускать в Хастинапур — не натворишь там бед своим тапасом. Уметь быть безжалостным — хорошая наука! У тебя всё получится!       — Мерзавец… — только и мог выдавить я.       — Накажешь меня за это, когда вернусь. Со всей суровостью. До встречи, Арджуна. Будь решителен.       Рука его крепко упала на моё плечо, пальцы сжались. И тут же развернулся и уже безо всяких колебаний прошествовал к выходу — уверенным шагом человека, знающего, что делать.       Не ведаю, сколько времени прошло, а я всё смотрел неотрывно на закрывшуюся за ним дверь, и она мутно множилась в моих глазах на сотни и тысячи дверей… Пока все они одновременно снова не отворились, и рядом со мной оказался юврадж Дурьодхана.       — Будет уже, Арджуна. Давай, что ли, рассказывай. Ашваттхаму ещё долго ждать, как раз самое время. Говори всё. Мне можно.