***
Искра всегда замечает это первой. Каждое утро у нее шерсть вся в крови, исполосована в тренировках с воителями Сумрачного леса, но первым делом проснувшись она все равно бросает внимательный, пытливый взгляд на нее — как будто тщательно проверяет, не случилось ли чего; цела ли она? Хотя, возможно, действительно проверяет — после Сумрачного леса Искра вообще приобретает привычку всегда держать ситуацию под контролем, осматривать и выжидать, быть осторожной. Она всегда опасливо оглядывается, когда думает, что ее никто не видит. Когда никто не видит, Искра отпускает саму себя: выдыхает свободнее, чуть ниже опускает плечи; обнажает внутренний раскол в глазах. Слишком гордая, чтобы даже допустить мысль о том, что ей тоже нужна поддержка. И когда в ее поведении в некоторые моменты проскальзывает страх, едкий, как соль, обжигающий язык, Голубка ни на чем не настаивает, улыбается и делает вид, будто ничего не замечает. Как бы эгоистично это ни звучало, она не хочет становиться причиной беспокойства сестры, начав расспросы. В конце концов, Искра все равно не примет от кого бы то ни было помощи до тех пор, пока сама твердо на это не решится. Искра, в которой чувство ответственности обострено до невозможности, натянуто до предела (это я во всем виновата, — говорит она, когда отвечает отказом на просьбы Троицы рассказать о дальнейших планах, — мне ничего не говорят, простите), такая чудесная, и замечательная, и заботливая. Она винит себя, и это ранит Голубку. Говоря в целом, они делят боль друг друга пополам. Наверное, именно поэтому не стоит пытаться скрыть свою собственную? Однако Голубка меньше всего сейчас, в разгар наибольшего накала между племенами, молчания Звездного племени хочет беспокоить Искру. К тому же, что серьезного в зарождающейся головной боли? Голубка может справиться с этим сама. Даже если эхо каждого звука, малейшая вибрация каленым железом вспарывает голову, раскалывает, вонзается огненным клинком в разум; даже если собственное тело кажется чужим, неуправляемым, и тошнота сворачивается под горлом тугим, плотным, тяжелым комком. Даже если любое колебание воздуха — кислота, что прожигает нервы. В этот раз она просыпается от ощущения тяжести в голове. Все кажется таким туманным и расплывчатым — словно акварельные краски, разбавленные водой; словно вязкая болотная муть, темная, клокочущая, жадная — и вместе с тем столь насыщенным и резким, что каждый звук ощущается напряжением в мышцах, отдается жгучей пульсацией в костях и сухожилиях: Голубка практически чувствует каждый из них на вкус. Дыхание товарищей по палатке, ровное и глубокое, похоже на скрежет когтей по камням; их сердца бьются размеренно и ровно, и в обычные дни Голубка бы за это зацепилась, как за спасательный круг, потянулась бы — но сейчас это лишь напоминает звон металла о металл, который фантомным эхом проходит сквозь легкие, ребра и через все ее существо. Ледяные волны омывают грудь — это одновременно и холодно, и горячо, Голубка моргает заторможено, растерянно, игнорируя начинающуюся мигрень. — Голубка, Ежевика просил передать, что мы идем в пограничный патруль. Надо обновить метки на границе с племенем Теней. Когда краски перед глазами перестают размазываться в нечеткие силуэты, она видит серо-белую шерсть (от нее пахнет отчего-то жженой солью и морозом, и почему это чувствуется так знакомо? Она точно что-то упускает; ну же, надо собраться) и бледные — но вместе с тем яркие, будто подсвеченные изнутри — голубые глаза. — Искра? Та на вопрос хмурится, мрачнея. Беспокойство, липкое, обволакивающее, оседает на дне черных, как смоль, зрачков. Она выглядит так по-привычному сурово и холодно: резкость пролегает в искривленном уголке губ; челюсть твердо сжата, будто выточенная из гранита; даже тонкие линии скул заострились, демонстрируя колкость. Будто переживания за Голубку доставляют ей неудобства, отвлекают ее, мешают. Однако сама Голубка знает лучше, чем вестись на внешнюю оболочку. Искра изменилась, это верно. Стала жестче, хладнокровнее — теперь не чувства управляли ею, а разум. Но ее приоритеты остались теми же, как и преданность родному племени. Как и верность сестре. — Ты в порядке? Дуновение ветра проскальзывает в палатку, взъерошивая шерсть Искры и обнажая рану на плече — свежую, слабо сочащуюся кровью. В воздухе повисают запахи соли и металла — и в глотке они оседают осколками разбитого стекла и обжигающей изморозью. Голубка морщится едва заметно, потому что это слишком резко, концентрированно, и играет на ее оголенных нервах электричеством. — Да, просто еще не до конца проснулась, — придя в себя, отмахивается она. Пусть и отмечает, что взгляд Искры задерживается на ней подозрительно дольше нужного. Ну и ладно. — Лучше скажи, почему с такой раной еще не обратилась к Воробью? Голубка не хочет звучать упрекающе. Просто сейчас, когда каждый звук, эхо голоса еще долго отдается в голове гулкими раскатами, она не может контролировать собственные укоряющие интонации. Искра в ответ равнодушно пожимает плечами. — Это всего лишь царапина. «Интересно, что тогда по мнению Искры серьезная рана, если вот эта — просто царапина?», — раздраженно думает Голубка. Но произносит: — Ладно. Пойдем?***
Они выходят из лагеря, направляясь к границе с племенем Теней, и золотая дорожка из солнечных всполохов указывает им путь, ведет вперед, и, кажется, весь лес оживает с наступлением рассвета: деревья перешептываются, ветер, свистя хрустально, переливчато, раскачивает их ветви, как бойкий игривый птенец, мокрая от росы листва трепещет, пахнет душистой прохладой и цветочной нежностью, а воздух наполняется разнотравьем запахов. Голубка раз или два спотыкается на ровном месте, когда какой-нибудь особенно громкий звук — или его отголосок, как, например, собирающаяся гроза на территории Речного племени — поражает ее, обрушивается на нее и пригвождает. Искра, идущая во главе патруля, к счастью, этого не видит. К несчастью, Шмель, находящийся рядом, это видит и чересчур активно интересуется ее состоянием (действительно жужжит, подобно шмелю, ха), когда все, чего Голубка хочет — полной и абсолютной тишины. ... Погодите-ка. — Откапывайте добычу, которую поймали, и уходим. Я уверен, Грозовые уже распределяют, кто пойдет в сегодняшний пограничный патруль. Надо убраться до того, как они прибудут сюда. Даже через боль, зудящую в черепе, разрывающую, оглушающую; боль, от которой дрожат лапы, Голубка узнает, кому принадлежит этот голос: Когтегрив. И пусть они больше не встречаются... Отчего-то ей все равно становится больно. — Ты что, боишься их? — фыркает Крысобой, обнажая оскал. Клыки скрежетают. — К чему такая спешка? — Тебе напомнить, за кем осталась победа в прошлый раз? — холодеет голос Когтегрива. Повисает молчание. Голубка может представить по едва уловимым вибрациям движений, как Крысобой упрямо смотрит в глаза Когтегриву, не желая отступать, и как после опускает голову. — Хватит разговоров, — бросает Вранокрыл. — Поторапливайтесь. Голубка чувствует соблазн ничего не говорить и позволить котам племени Теней уйти с добычей. Но ведь эта добыча принадлежит Грозовому племени, она ему нужна, да и, кроме того, Теневые и так ни во что их не ставят! Приняв решение, Голубка поднимает голову, изо всех сил стараясь держаться прямо, ровно, естественно, когда говорит: — На границе, к которой мы сейчас идем, уже поохотились Теневые. Они вот-вот уйдут с нашей добычей. Искра не поворачивается к ней — лишь кивает, сразу принимая сосредоточенный вид. Движения ее становятся плавными и обманчиво мягкими. Шмель распушает серую шерсть. — Тогда ускоримся, — бросает коротко Искра, — сколько их? — Трое. Вранокрыл, Когтегрив и Крысобой. Искра хмыкает — этот звук растекается хрусталем и переливчатым звоном. Голубка игнорирует жгучую боль, свернувшуюся в голове клубком ядовитых змей, и идет дальше. Ведь впереди их ожидает битва.***
Наконец, они подходят к границе. — Лисьи душонки! Поедатели падали! Только и можете, что охотиться на чужих территориях — на собственной своих-то сил не хватает! — неприязненно рычит Шмель. Однако Искра взмахивает хвостом, приказывая молчать, и плавной чередой шагов сокращает расстояние до Теневого патруля, останавливаясь ровно напротив Когтегрива — такая гордая, такая далекая. Тот сужает глаза, рычание замирает в глотке едва слышимым — но не для Голубки — рокотом, что-то среднее между подавленным рыком и раздраженным клокотанием, и напряжение оседает в мышцах, как иней. Если начнется битва, то они схлестнутся друг с другом — и, на самом деле, она не знает, что по этому поводу испытывать. Благодарность за то, что Искра подумала о том, каково ей будет сражаться против того, в кого прежде была влюблена? Злость за ее самоуправство? Ведь, в самом деле, какое право имела Искра решать за нее? — Оставьте добычу, — подчеркнуто холодно произносит она, — и я позволю вам уйти и избежать стычки за пойманную в чужих угодьях дичь. Крысобой щелкает зубами, поднимает шерсть, но Враноклюв хлопает хвостом его по боку, призывая к спокойствию. Когтегрив молчит, и это молчание удавкой затягивается вокруг горла — тишина пронизывает воздух, густой, плотный, тяжелый, и все ждут ответных действий. Искра смотрит на Когтегрива пристально, неотрывно и так колюче, так непохоже на саму себя (Голубка знает: Искра не любит зрительный контакт), не отводит взгляда, в котором — холод, опасность и сталь, иглой вонзающаяся в кожу сознания. Напряжение оседает в атмосфере предгрозовым эхом. У Голубки есть доля секунды, чтобы предвидеть малейшую задержку перед началом битвы и подготовиться. Когтегрив сдвигается, занимая боевую стойку, и шепчет скорее для себя: — К сожалению, мы не можем этого сделать. И стремительно бросается вперед. Последней мыслью Голубки становится: «Хорошо, что вражеских воинов так же трое, как и нас. Бой предстоит честный». Шипение и рычание вспарывают воздух, как остро заточенный клинок — со свистом, резко, громоподобно. Это на мгновение дезориентирует, и Голубка пропускает момент, когда сталкивается с Крысобоем, когда Крысобой прыгает на нее и прижимает к земле. Боль, вспыхнувшая от этого движения в голове, ослепляет. Она чувствует, что что-то не в порядке. Она чувствует, что находится в какой-то клетке, защелкнувшейся на замок. Она чувствует, как пространство вокруг искажается, становится вязким и тягучим, и хрупким, как мыльный пузырь, растягивается и сужается одновременно, играя какофонией красок в глазах. Она пытается схватиться лапами за голову, но почему-то не может. Звуки обрушиваются на нее несмолкающим каскадом — одни следуют за другими, и так без передышки, без мгновения тишины. Острая головная боль кажется лишь бледным эхом по сравнению со звуками, а точнее их вибрациями, которые, кажется, проходят через все ее существо. Словно жгучая пульсация на обнаженных нервах, словно каленым железом по обостренным чувствам — вот, как это ощущается. И всего так много: шелеста листьев, примятых под чьей-нибудь лапой, малейших шорохов, шуршания, скрипа сломанных веток, гудения голосов, журчания рек на территории Речного племени, всплеска движений. Собственного прерывистого дыхания, сипящего в сведенных судорогой легких. Того, как резко и хрипло раздаются вдохи. И где-то фоном, фантомной мелодией — биения своего же сердца. Поэтому она даже не замечает, что тяжесть, придавившая ее к земле, уже давно исчезла. Голубка может слышать встревоженные крики Шмеля, голоса, звучащие совсем рядом, и как Искра про что-то говорит с Когтегривом (неужели битва прекратилась?), но она не может сосредоточиться на том, о чем они говорят. Для нее это сейчас не что иное, как беспорядочные звуки, от которых в ушах повисает звон. Однако постепенно она приходит в себя. Напротив оказывается Искра, и, честно говоря, она выглядит испуганной: взгляд, всегда непроницаемый, теперь сияет едва сдерживаемыми эмоциями — лед раскололся, треснул, все из-за нее, и, на самом деле, Голубка не знает, что по этому поводу чувствовать; напряжение укрыто в тени зрачков, как спрятавшаяся змея, а мрачность рассыпана по радужке, и бледная голубизна оттого кажется почти индигово-темной — или это все игра освещения? — Голубка, что случилось? — влезает Шмель, тоже обеспокоенный, но, в отличие сестры, чертовски громкий. Искра шлепает хвостом его по губам и отвечает едва слышно, на выдохе, почти одним шевелением губ: — Такое иногда происходит, когда Голубка достигает предела в своих способностях. Она ведь обладает чрезвычайно чувствительным слухом — ты что, никогда не задумывался, что за подобный подарок должна быть какая-нибудь расплата? Шмель опускает голову, пристыженный. Но, к его чести, практически никто из соплеменников не знает о ее секрете. Разве что Воробей, Львиносвет, Искра и родители — да и то только потому, что слишком часто, слишком тесно с ней контактируют. — Где.. Когтегрив? — выталкивает Голубка сквозь стиснутые зубы, но не может сдержать болезненный стон, который вырывается наружу. — И остальные? — После того, что случилось с тобой, Когтегрив сразу же увел своих соплеменников. Признаться, я не ожидала, что исход сегодняшней битвы окажется таким. Голубка фыркает и тут же чувствует, как тошнота подкатывает к горлу, и усилием воли сглатывает, втягивая резко воздух через нос. Кислород попадает в легкие, освежая разум, больше не заключенный смутным мороком тумана, и мысли вновь текут в ровном, привычнем темпе. Но боль — острая, пульсирующая — сворачивается в голове тугим узлом. — Шмель, возвращайся в лагерь. Мы вернемся позже, — приказывает Искра. — Но... — Я знаю, что делаю. А ты понятия не имеешь, что происходит с Голубкой. Убирайся. Видно, что Шмель хочет что-то сказать, спросить; но, окинув встревоженным взглядом Голубку, сжимает челюсть и разворачивается. Когда он скрывается за кустами, Искра указывает хвостом на прохладное, утопающее в тенях местечко под сенью деревьев. Что она придумала? Голубка сначала недоуменно наблюдает за тем, как Искра устраивается на этом местечке, а потом понимает. Они не ложились вместе с тех пор, как были котятами — и как же странно, наверное, будет делать это теперь. Голубка думает отказаться, но Искра смотрит так твердо и непоколебимо, что возникает ощущение, будто такого права у нее нет вовсе. И, сказать по правде, голова действительно болит. Поэтому она на ватных лапах подбирается ближе и опускается рядом, сворачиваясь в клубок и выдыхая. Бок к боку. Как раньше. Это странно успокаивает. Голубка опускает голову на лапы и обессиленно закрывает глаза, расслабляясь. Она чувствует, как ласково Искра вылизывает ей уши, касается мягко, осторожно, и благодарно мурлычет — пусть это не слишком помогает унять сильную боль, но зато дает ощущение заботы. Дышать становится чуть легче. И, кажется, весь мир сужается до этого мига, отсекая все лишние звуки и посторонние шумы. Остаются только они — вместе и рядом. И никого поблизости. И, кажется, этого им на данный момент более чем достаточно.